Жорж Вотье
Шарлотта. Последняя любовь Генриха IV

В то же время тень отделилась от стены напротив магазина и вышла осторожно, как бы боясь быть примеченной, на середину улицы.

Это был высокий и сильный юноша. Он колебался с минуту, осматривая окрестности.

– Это она, – сказал он голосом, дрожавшим от волнения. – Мариетта, в какое время!..

Он бросился бегом в ту сторону, куда пошла Мариетта.

Он скоро ее догнал, но, приблизившись, заметно замедлил шаги, шел на цыпочках, будто боялся к ней подойти… Два раза он был почти возле нее и протягивал руку, чтобы остановить ее за плащ… и каждый раз отступал.

Но она, слыша, что за нею следуют, сначала ускорила шаги, надвинув на лицо капюшон плаща, но через некоторое время, так как погоня не прекращалась, судя притом по робости преследующего ее, что он не опасен, остановилась и быстро обернулась.

– Перестаньте, пожалуйста…

– Мариетта…

– Этот голос… Как, это вы, Жан!

– Да, это я.

– Зачем вы следуете за мною? Вы подстерегаете меня?..

– Стану ли я вас подстерегать!.. Я не осмелюсь…

– Объясните же, что вы здесь делаете?..

Она с гневом топнула ногой. Голос ее был резок, отрывист, повелителен… Бедный Жан оставался безмолвен, робко мял в руках шляпу в позе виновного, просящего прощения.

– Я видел, как вы вышли, – прошептал он наконец, – и подумал…

– Вы опять шатались под моими окнами?

– Вы знаете, что все мое счастье заключается в том, чтобы смотреть вечером под окнами… так как вы не хотите принимать меня…

– Я принимаю вас каждое воскресенье… Не довольно ли этого?

– Но ваши родители выбрали меня в мужья… притом вы знаете, что я вас люблю… люблю больше жизни…

– Как мне этого не знать?.. Вы беспрестанно твердите это.

– Боже! Неужели я рассердил вас, говоря…

– Нет… потому что вы так этим хвалитесь, что мои родители выбрали вас моим мужем… Ну что за гримасу вы скорчили?

– Извините меня, Мариетта, но вы говорите это таким странным образом… Точно этот брак вам не нравится. Это приводит меня в отчаяние!

– Если вы желаете знать, Жан, что мне не нравится, то я вам скажу: ваше смешное шпионство.

– Но я ведь должен быть вашим мужем!

– Хороша причина! У вас будет довольно времени мучить меня после… не начиная теперь.

– Боже милосердный, мучить вас, Мариетта! Но я отдал бы жизнь за то, чтобы доставить вам удовольствие…

– Это совершенно бесполезно; вы знаете, что я не потребую от вас жизни.

– Потребуйте от меня всего, всего… кроме того, чтобы не видеть вас…

– Но я думаю, что вы преследуете меня теперь по улицам не для того, чтобы видеть меня; теперь ничего не видно, если только вы не видите в темноте…

– Вот вам вся правда, Мариетта… Я стоял там в надежде увидеть вас или услышать ваш голос… когда увидел, что вы вышли…

– И пошли за мною, чтобы узнать, куда я иду… И вы не называете это шпионством?

– Бог мне свидетель, что я не имел намерения… Но как ваш будущий муж, не имею ли я права знать?..

– Мой будущий муж! Не забывайте этого, Жан… когда вы сделаетесь моим мужем, вы будете иметь право ревновать… не прежде, сделайте одолжение…

– Не прежде! Но подумайте, до какой степени я вас люблю… Вы вся жизнь моя, все мое мужество… Неужели вы думаете, что я могу с удовольствием видеть прогулки этих смелых придворных ветрогонов под вашими окнами и что вы для них сохраняете ваши милые улыбки?

– Теперь упреки!

– О нет, я знаю, что вы добродетельны…

– Право, вы имеете такое мнение обо мне… Знаете ли, что это очень лестно?..

– Не смейтесь… Я должен сказать вам кое-что очень серьезное… Я бедный работник у мастера серебряных дел… Но если узнаю, что один из этих господинчиков, которые не уважают ничего и считают игрушкой честь наших дочерей и невест, увлекает вас к дурному… клянусь Богом, что он не выйдет живым из моих рук…

Робкий влюбленный, который только что не смел говорить, преобразился. Он как будто вырос, он был красноречив, почти ужасен…

Белокурая Мариетта, с губ которой исчезла лукавая улыбка, пристально смотрела на него… Она протянула ему руку.

– Бедный Жан… – сказала она.

Часы на колокольне собора Парижской Богоматери медленно пробили десять. Мариетта вздрогнула.

– Что с вами? – спросил Жан. – Я опять вас рассердил?

– Нет, но пора… мне оставить вас…

– Мариетта, еще раз повторяю, не оставляйте меня в жестокой неизвестности!.. Вы идете на свидание?.. Кто-то вас ждет?

– Да, кто-то меня ждет… Еще что?

– Ради бога, кто это? Скажите мне…

– Не скажу…

– Для чего вы заставляете меня так страдать? Если мои подозрения несправедливы, я буду просить у вас прощения на коленях…

– Мне нечего вам отвечать… Вы еще не имеете права допрашивать меня.

– Так вы хотите свести меня с ума? Послушайте, Мариетта, все это очень нехорошо… Если вы вышли с хорошей целью, вы были бы откровенны со мною, вы ответили бы мне.

– Повторяю вам, я тороплюсь… Оставьте меня!

– Мне вас оставить? Я от вас не отстану и узнаю…

– Жан, запрещаю вам… запрещаю! – повторила Мариетта повелительным тоном.

Бедный молодой человек опустил голову и не отвечал.

– Подумайте, Жан, что, если вы не послушаетесь меня, если я увижу, что вы подстерегаете меня… все будет кончено между нами…

– Извините меня, Мариетта.

– Я обещала выйти за вас и выйду… Я честная девушка и хочу, чтобы меня считали такою.

– Но я никогда не думал…

– Что же значит эта настойчивость?

– Я боюсь, что…

– Чего?.. У меня есть тайна, это правда; тайна не моя… Вы, я полагаю, не требуете еще права знать мои тайны?

– О нет, никогда!

– Оставьте же меня… Но прежде поклянитесь вечным спасением вашей души, что не пойдете за мною…

– Если это неприятно вам, я не пойду.

– Не об этом речь… Клянитесь.

– Клянусь.

– Вечным спасением души?

– Вечным спасением души.

Он сказал эти слова вполголоса, он как будто еще колебался.

Мариетта не успокоилась. Она наклонилась к нему и сказала с улыбкой на губах, прямо смотря ему в глаза:

– Жан, хорошо… Теперь, если вы сдержите вашу клятву… завтра в награду я позволю вам провести вечер со мною.

С этими словами она убежала, оставив бедного жениха неподвижным и безмолвным; эта улыбка и это обещание ослепили его и победили его сопротивление.

Мариетта оглядывалась несколько раз, чтобы посмотреть, не следят ли за нею.

На Разменном мосту прохаживался мужчина, закутанный в плащ. Мост был почти пуст; с трудом в тумане время от времени проходил запоздалый путник.

Мариетта прямо подошла к человеку в плаще, который, увидев ее, остановился.

Они рассматривали друг друга со вниманием двух полководцев, осматривающих местность.

– Прелестное дитя, – сказал толстый голос Бассомпьера, – черт меня побери, если под этой мантильей я могу различить ваши прелести, но мое сердце – знаток и говорит мне, что вы та, которую я жду…

– Оно вас не обманывает, господин де Бассомпьер…

– Не называйте по имени, милочка… Вы тот ангел красоты, который сейчас бросил мне в окно восхитительную записочку, приглашавшую меня быть здесь в девять часов…

– Да, я и…

– Вы знаете, было назначено в десять часов?..

– Боже мой! Я очень виновата, что заставила вас ждать.

– Вы пришли, вина заглажена… Я не имею права жаловаться.

– Вы мне простите проступок, который должен был показаться вам очень смел…

– Простить вам! Что вы говорите?.. Я на коленях должен благодарить вас за милость…

– Полноте, не насмехайтесь над бедной девушкой…

– Насмехаться!.. Беру Небо в свидетели, что я на коленях…

Бассомпьер остановился среди фразы, чтобы чихнуть очень громко.

– Вы непременно желаете оставаться на этом мосту, среди этого тумана? – продолжал он совсем другим тоном.

– Нет… Но я не вижу, где нам лучше будет говорить.

– Где?.. В двух шагах отсюда… Неужели вы могли думать, что я допущу, чтобы мое божество получило насморк? Я взял у Нуаре комнату, и нас ждет ужин.

– Я предпочитаю остаться здесь.

– Не бойтесь… Все предосторожности приняты, и никто не может нас увидеть…

– Еще раз извините… я желаю разговаривать с вами здесь.

– Однако… в комнате… за ужином… нам будет разговаривать гораздо лучше.

– Бесполезно настаивать… Я с вами не пойду.

– А!..

В этом восклицании было столько удивления и обманутого ожидания, что Мариетта должна была опустить голову, чтобы не показать, как ей хотелось расхохотаться.

Бассомпьер не приметил этого и заворчал тоном досады:

– Вот еще одна хочет заставить себя просить и желает выдать себя за невинную… Как смешны эти женщины!.. Ну пусть ее!

Он раздвинул плащ, взял под руку молодую девушку и сделал несколько шагов вперед, прижимая ее к себе.

– Я не знаю, какими словами выразить вам, какое счастье почувствовал я, когда эта восхитительная записка свалилась с неба.

– В самом деле это доставило вам столько удовольствия?

– Можете ли вы сомневаться?.. Я вошел в лавку только для того, чтобы вас видеть, и пришел в отчаяние оттого, что вы убежали.

– Вы пришли в отчаяние?

– Я примечаю по вашему насмешливому тону, что вы не верите моей искренности… Это жестоко… Отвечайте мне. Почему вы мне не верите?

– Я не обманываю себя. Я простая мещанка… а вы блистательный вельможа… говорят, что все придворные дамы рвут вас друг у друга…

– А! Говорят, что все придворные дамы рвут меня друг у друга, – сказал Бассомпьер чванясь, – правда, что…

Но он тотчас почувствовал, что забывается, и вернулся к своей роли.

– Придворные дамы! Даже слепой забыл бы их возле вас… Которая осмелится показаться возле вас?.. Нет, поверьте мне, прелестная…

Говоря таким образом, он схватил руку Мариетты и, не находя в ней сопротивления, крепко пожимал ей кончики пальцев.

– Нет, верьте мне, восхитительная… Какой я несчастный! Я не знаю даже вашего имени…

– Меня зовут Мариеттой.

– Мариеттой!.. Я никогда не забуду этого имени!

– Вы забудете его в числе других.

– Беру Бога в свидетели… вы разве забудете меня.

– О нет, никогда!

– Как вы говорите это!.. Повторите, сделайте милость!

– К чему?

– Это так приятно… Но скажите мне, вы разве знали меня?

– Я видела, как вы проходили каждый день… Я узнала, кто вы.

– Из всех родов счастья, на которые я мог надеяться, самое высокое то, что я успел вам понравиться.

– Я этого не говорила…

– Разве нужно говорить? Разве сердце не говорит?.. Сердце говорит… Сердце…

Бассомпьер запутался в своей фразе. Он счел за лучшее кончить ее поцелуем.

Но при прикосновении усов лотарингца молодая девушка отбросила голову назад и довольно грубо отдалила рукой опасность.

– Это что? – спросил ошеломленный Бассомпьер. – Правда, – прибавил он вполголоса, – на улице она конфузится… Настала минута… – Он удержал руку Мариетты и самым обольстительным тоном сказал: – Вы не забыли, мой ангел, что нас ждут комната и ужин?

– Оставьте мою руку.

– Не будем медлить. Ужин простынет.

– Пожалуйста, не делайте мне подобных предложений.

– Что?

– Я не знаю даже, по какому праву?..

– Праву? А ваша записка!

– Я просто назначила вам свидание на этом мосту.

– Для начала, да… Но для конца?

– Также и для конца… Я напрасно слушала ваши любезности и забыла цель этого свидания…

– Но мне кажется, мы здесь только для этого.

– Вы – может быть, а я – нет.

– Для чего же?

– Я должна говорить с вами о серьезных делах.

– Что может быть серьезнее любви?

– Я не смеюсь… Хотите или нет выслушать меня?

– Конечно. Но не здесь; холодно, и я простужусь… В комнате, которая нас ждет…

Бассомпьер говорил себе: «Эта женщина хочет, чтобы ее потащили насильно».

Он протянул обе руки, чтобы схватить Мариетту, но ухватился за чье-то громадное тело, вдруг вставшее между ним и молодой девушкой и как будто выскочившее из-под земли. В то же время две крепкие руки тяжело спустились на его плечи и громкий голос закричал:

– Потише, потише!..

Это был Жан, жених Мариетты, который, нарушив данное слово, следовал за нею в темноте. Его подозрения оказались сильнее его клятв. Он рискнул погибелью своей души, обещанной наградой, может быть, женитьбой, чтобы узнать, обманывает ли его невеста…

Он долго колебался. Потеряв следы той, за которой он гнался, он бежал наудачу и поспел в ту минуту, когда любезный кавалер хотел взять приступом его даму. Он бросился защитить ее.

Бассомпьер, не зная, откуда явился этот человек и чего он хочет, оставался неподвижен; его удивление было таково, что он и не подумал защищаться. Только чувствуя, что его трясут, он пришел в себя.

– Прочь, мужик!

– А-а, молодчик, так-то ты насилуешь девушек… Я отобью у тебя охоту… Подожди!

Жан говорил стиснув зубы от гнева, дрожащим голосом.

Бассомпьер понял, что он имеет дело с серьезным противником, но, не желая обнажать шпагу против человека безоружного, он собрал все свои силы и прыгнул на работника, которого схватил поперек тела, прежде чем тот успел опомниться.

Полковник швейцарцев был сильный борец. В один миг он растянул Жана на земле, несмотря на усилия того. Жан защищался хорошо, удары сыпались градом, и Бассомпьер, почти лежа на нем, с большим трудом сдерживал его. Работая кулаками, он спрашивал себя, как кончится этот турнир.

Вдруг он почувствовал, в свою очередь, что его крепко схватили и окружили несколько человек. Один вытащил из-под плаща фонарь и осветил поле битвы.

Это были дозорные.

– А, мои амурчики, на улицах дерутся! – закричал сержант громким голосом. – Не угодно ли вам пожаловать за мной, да попроворнее…

Жан вскочил; он ощупывал себя и не совсем понимал, в чем дело.

Бассомпьер очень ясно понял положение. Позволить дозорным арестовать себя было невозможно. Сказать свое имя сержанту был верный способ выпутаться из беды… Но на другой день весь Париж будет знать, что Бассомпьер колотил мужика на улице… Какое смешное положение!

Очевидно, можно было кончить одним способом.

Он начал работать локтями, чтобы высвободиться из рук сержанта, который держал его, потом вдруг повернулся, ударил его кулаком по носу и пинком бросил его на десять шагов.

Поднялась суматоха… Солдаты, видя своего начальника на земле, бросились, как бешеные. Но Бассомпьер, предвидя нападение, ждал их. Сильным ударом кулака швырнул он первого напавшего на него солдата к сержанту, который, вставая с трудом и вдруг получив прямо в грудь толчок от налетевшего на него человека, опять тяжело повалился направо, а солдат, отброшенный, как мячик, – налево.

Три других солдата, приметив, что имеют дело с неприятелем необыкновенно сильным, отступили на несколько шагов, сдвинулись и пошли все в ряд.

Положение становилось опасным для Бассомпьера, который, несмотря на свою силу, с трудом мог сопротивляться такому нападению… Он вдруг принял решение, обнажил шпагу и описал в виде предостережения круг, способный заставить задуматься самых смелых.

Солдаты дали себе время подумать… Они даже думали так долго, что позволили небольшому поезду приблизиться.

Поезд этот состоял из носилок и из дюжины лакеев, несших большие факелы.

При виде человека, который с обнаженной шпагой готовился драться с дозорными, слуги остановились, и сонный голос спросил из носилок:

– Что там?

В то же время из-за полуотдернутых занавесок высунулась болезненная голова еще молодого человека, с резкими чертами, запечатленными угрюмым выражением, которое придавало им странный характер.

Вся эта сцена продолжалась несколько минут. Сержант встал и побежал, опьянев от гнева, с поднятым кулаком, но вдруг остановился с изумлением на лице и пробормотал, поднося руку к своей шляпе:

– Простите, мой принц…

Жан, которому нужно было больше времени, чтобы встать на ноги, подошел в эту минуту хромая, держась за бока и вытаращив глаза, стараясь понять, что происходит.

Он оторопел, услышав, что молодой человек, которого сержант назвал принцем, обратился к его противнику, так сильно его отколотившему, и своим плаксивым голосом сказал:

– Это Бассомпьер, если не ошибаюсь…

Бассомпьер, употреблявший неимоверные усилия, чтобы убежать или, по крайней мере, не быть примеченным, ничего не отвечал.

Но при втором и третьем зове, видя, что он узнан, был принужден подойти.

– Вы не ошибаетесь, ваше высочество…

– Так это вы сражаетесь с дозорными?

– Я только защищался…

– Стало быть, это настоящая война… Сядьте возле меня, вы расскажете мне дорогой…

– Это невозможно, меня ждут.

– Не отговаривайтесь. Я вас спас… Вы мой пленник, и я вас не отпущу… Я избавлю вас от труда делать мне завтра визит, потому что я должен просить вас оказать мне услугу.

Бассомпьер, по-видимому, не был рад этой встрече, лицо у него вытянулось, и он затруднялся, как ему отговориться.

– Что с вами? – спросил принц, приметив его замешательство. – Или вы боитесь оказать мне услугу?

– Вовсе нет, ваше высочество…

– О, не бойтесь… Это безделица… Только надо поехать со мною завтра к герцогине Ангулемской, где я должен предложить мои услуги девице де Монморанси, на которой я женюсь.

На этот раз гримаса Бассомпьера сделалась еще страннее.

– Правда, вы не знаете, – продолжал принц, – король женит меня; он отдает мне девицу де Монморанси… Я сегодня вечером это узнал. Садитесь… Я непременно должен это рассказать.

Бассомпьер принял отчаянный вид.

– Сделайте милость! – сказал он отчаянным голосом.

– Нет, нет, говорю вам. Вы мой пленник, и это ваш выкуп…

Бассомпьер вздохнул, вложил в ножны шпагу, которую до сих пор держал в руке, и сел в носилки.

Жан слушал этот разговор в остолбенении. Он не мог верить ушам. Носилки были уже далеко, а он еще не тронулся с места.

Он опомнился, только когда его толкнули.

– Ну, ступай, негодяй! – закричал сержант.

– Ведь я вам ничего не сделал…

– Это все равно, ступай.

– Но, сержант, ведь этот тот… Когда вы пришли, он чуть меня не убил.

– Для меня это все равно… Не в этом дело.

– Извините… Нельзя арестовать человека, который ничего не сделал.

– А я хочу арестовать… Если ты скажешь еще слово, я закую тебя в кандалы.

Сержант, взбешенный этим приключением и чувствовавший потребность выместить свой гнев на ком попало, толкнул Жана к своим солдатам, те схватили его и потащили к Шансле.

Все-таки кто-то был арестован, и нечего было бояться, что принц крови освободит его из рук дозорных. Его смело можно было притеснять.

Мариетта исчезла с начала ссоры, и никто о ней не думал.

XI

Немедленно объявили при дворе о браке Генриха Бурбона, принца Конде, с Шарлоттой-Маргаритой де Монморанси, и сам король велел нунцию получить от папы необходимое дозволение.

Принцу было тогда двадцать два года. Он был сыном того Генриха Бурбона, который одно время оспаривал у короля Наваррского лидерство над протестантской партией и который, будучи хорошим воином, хорошим христианином, но плохим полководцем, после сражения при Кутра умер в Сен-Жан-д’Анжели странной смертью – разошлись слухи, что от яда. Все его слуги тотчас были арестованы; паж Белькастель, на которого пали важные подозрения, бежал. Показания свидетелей против принцессы Конде были так сильны, что король Наваррский засадил ее в тюрьму.

Там родила она сына через семь месяцев после смерти мужа. Рождение таинственное – еще таинственнее смерти отца. Единогласно уверяли, что этот ребенок – сын пажа. Некоторые злые языки, утверждавшие, будто знают всю суть этой истории, говорили даже, что тут не обошлось без короля Наваррского.

Потом несколько лет ничего не слыхали об этом деле. Франция забыла имя Конде, когда в 1595 году Генрих Наваррский, царствовавший тогда во Франции и по праву завоевания, и по праву рождения, заметил между любовными интригами, что у него нет наследника.

Надо было найти его, потому что еще не было речи об итальянском браке. Тогда подумали о молодом принце, которому имя давало первое место на ступенях трона. Сделали вид, будто забыли пажа Белькастеля, и провозгласили мальчика принцем Конде. Его воспитали в католической религии и уничтожили процесс его матери, которая между тем также перешла в католическую веру.

Когда родился дофин, молодой Конде был принужден занять место во втором ряду. Из наследника сделался простым принцем крови, и его стали называть принц. Это было падение. Король опять забыл о нем, а двор изумительным усилием памяти выбрал именно это время, чтобы вспомнить историю пажа.

Подобное детство должно было воспитать человека подозрительного, раздраженного… Впрочем, Генрих Конде и по природе был печального характера. В нем было что-то такое, обдававшее холодом. Угрюмый, молчаливый, скрытный, он имел один из самых худших недостатков: он был беден… Он почти всегда держался в стороне. У него известна была только одна наклонность – охота. Его считали врагом женщин.

Таков был супруг, которого воля короля давала прелестной Шарлотте де Монморанси. При дворе посмеивались исподтишка. В городе громко судачили.

Де Бульон торжествовал. Бассомпьер сделался невидим. Сюлли казался серьезнее и озабоченнее прежнего.

У короля были дни безумной веселости, сменявшейся непонятным унынием.

Обручение происходило с большой пышностью в луврской галерее 2 марта.

Коннетабль дал сто тысяч экю своему будущему зятю и условился с братом, чтобы назначить дочери пять тысяч ливров годового дохода. Король прибавил своему племяннику содержание и подарил единовременно полтораста тысяч ливров. Невеста получила от его величества великолепный убор из драгоценных каменьев и роскошное подвенечное платье. Народу устроили гулянья.

В апреле было получено позволение от папы, и брак совершился 17 мая в Шантильи, у коннетабля.

Свадьба была не пышная; состояние Монморанси не дозволяло ему больших издержек.

Присутствующие только принцы крови и короткие знакомые Монморанси были немногочисленны. Вдали от Лувра забыли строгий этикет и от всего сердца веселились и шумели.

Вечером после ужина гости танцевали, а на большом лугу напротив замка крестьяне пили и плясали, восхваляя громкими криками щедрость коннетабля.

Окна правого флигеля, где давали бал, были ярко освещены, а далее, в конце другого флигеля, освещались комнаты, в которых прежде жила жена коннетабля и которые оставались пусты после ее смерти.

– Там, – говорили, – комнаты новобрачных.

Изумительная красота принцессы Конде возбуждала восторг. И старики, и молодые в деревне завидовали молодому принцу, осанка и физиономия которого, однако, казались так холодны и выражали скуку.

Новобрачная рано ушла с бала в свои комнаты, где горничные сняли с нее тяжелый парадный наряд.

В белом пеньюаре, еще прелестнее от волнения, заставлявшего ее бледнеть, она ждала своего супруга, прислушиваясь с задумчивым видом к отдаленному шуму празднества.

Она рассеянно слушала герцогиню Ангулемскую, которая стояла возле нее, держа огромный носовой платок, омоченный слезами, и давала племяннице последние наставления.

– Подумайте, Шарлотта, подумайте, что вы должны уважать в вашем муже принца крови и… и… вашего мужа. Помните, что я вам говорю сегодня. – Между женщиной, которая хорошо себя ведет, и женщиной, которая ведет себя нехорошо, целая бездна… Но что с вами, племянница? Точно вы не слушаете меня.

– Извините, тетушка, я думала…

– Напрасно вы думаете, племянница… То, что я вам скажу, очень серьезно… Я уже говорила это восемнадцать лет тому назад, когда брат мой коннетабль женился на вашей матери, Луизе де Бюдо, слывшей первой красавицей во Франции. Ах! Зачем ваша мать, Господь да успокоит ее душу, не послушалась меня; она, наверно, не сделала бы моему брату коннетаблю…

– Сделайте милость, избавьте меня от этих подробностей.

– Вы правы, племянница, я остановлюсь. Я говорила это только для того, чтобы внушить вам мысль, что женщина такой знатной фамилии, возвышенная до звания принцессы крови, не может опуститься до уровня тех женщин, которые… О которых говорят… словом…

Постучались в дверь и спросили:

– Принц прислал узнать, согласна ли принять его принцесса?

Отвечала герцогиня Ангулемская величественным тоном:

– Скажите принцу, что принцесса готова его принять.

Потом она застонала, замахала платком и, бросившись к племяннице, крепко обняла ее.

– Вот торжественная минута, племянница! Не дрожите таким образом.

– Я не дрожу, тетушка.

– Напрасно, племянница… Обязанность молодой девушки, уважающей себя, дрожать при приближении страшного испытания…

– Какого испытания?..

– Вы после все узнаете. А теперь я могу только советовать вам всегда быть почтительной, потому что это не только ваш муж, но принц крови. Кажется, идут… Оставляю вас одну. Помните мои советы. Прощайте, оставляю вас.

Она снова обняла новобрачную и выбежала из комнаты с громкими рыданиями.

Шарлотта де Монморанси, оставшись одна, подошла к окну, приподняла занавесь и смотрела несколько минут на танцы крестьян… Она с нетерпением топала ногой.

В коридоре послышались тяжелые шаги… она покраснела, потом побледнела…

За нею в тени стоял диван. Она побежала к нему и легла на подушки.

Потом, приметив, что один конец дивана ярко освещен канделябрами, горевшими на камине, она быстро переменила положение и легла так, что свет падал на ее щеки.

Она улыбнулась, закрыла глаза, притворилась спящей и ждала.

Дверь отворилась. Комната наполнилась лаем. Новобрачная вскрикнула от испуга.

– Ах! Вот где вы! – сказал среди шума голос принца Конде. – Я вас не приметил… Молчи, Пирам! Молчи, Тисба!

– Это ваши собаки?

– Конечно. Большая – Пирам, другая – Тисба. С ними никто не сравнится в умении поднимать дичь…

– Выгоните их, они меня пугают!

– Пугают? Полноте! Это предобрейшие животные. Вы полюбите их так же, как и я.

– Как! Это вы привели их сюда?

– Конечно.

– Ведь вы охотиться здесь не будете?

– Нет, но эти бедные собаки привыкли ночевать у меня.

– Однако мне кажется, что сегодня у…

– О, они вам не помешают! Вы увидите, как они спокойны. Ложись, Пирам, ложись, Тисба!

Обе собаки прыгнули на диван и разлеглись. Принцесса вскочила и села на кресло с гримасой негодования. Принц ходил взад и вперед, насвистывая охотничью арию.

Наконец, после десятиминутного молчания, сел верхом на высокий стул, кашлянул несколько раз, встал, снова два раза прошелся по комнате, опять сел на стул верхом, опять прокашлялся и решился наконец заговорить.

– Любите вы охоту?

Молодая женщина посмотрела на него с глубоким изумлением.

– Люблю ли я охоту!.. Нет, я охоты не люблю, – ответила она очень сухо.

– Это жаль!

– А, вы находите?

– Да, потому что я ее обожаю, и мы могли бы вместе… Тише, Пирам! Итак, решительно вы не любите охоты?

– Я уже вам сказала.

– Вы полюбите.

– Не думаю.

– Вы увидите.

Принцесса не отвечала, а принц принялся свистеть с видом глубокого равнодушия.

Издали все слышались деревенский оркестр и голоса танцующих, кричавшие:

– Да здравствует коннетабль! Да здравствуют новобрачные!

Принцесса решилась наконец прервать молчание:

– Вы слышите крики этих добрых людей? Они веселятся.

– Они очень счастливы.

– Как вы говорите это! Вам так скучно возле меня.

– Разве я это сказал?

– Нет. Но я думала, слыша вас… видя…

– Не могу вам сказать, что вся эта церемония показалась мне весела и что я не был бы довольнее прогулкой по лесу. Я даже целый день был разлучен с этими бедными собаками.

– Вы очень их любите. Вы постоянно занимаетесь ими.

– Это мои единственные друзья.

– Но знаете ли, что я могу к ним ревновать?

– Ревновать к моим собакам?

– Вы сохраняете для них всю вашу любезность.

– О, вы должны были уже видеть, что я вовсе не любезен.

– Не могу скрыть, что я приметила это.

– Что же делать? Я не понимаю изящного обращения. У меня ведь нет наклонности к этому.

– Я уверена, что вы клевещете на себя. Вы составляете себе очень дурную репутацию. Меня ведь хотели уверить, что вы ненавидите женщин.

– А, вам сказали это?

– Да… Тогда я заступилась за вас; я сказала, что это неправда.

Она остановилась, жеманясь, как бы поощряя принца продолжать ее фразу. Но он не тронулся с места и, кончив начатую охотничью арию, спокойно отвечал:

– Я не имею к ним ненависти…

– Вы оказываете им большую честь. А можно узнать, вы уважаете их?

– Но… это довольно трудно решить. Я к ним равнодушен…

– Это довольно лестно для меня.

– О! Я говорил не о всех.

Принцесса сделала движение к нему, но он не приметил; он уже отвернулся и ласкал Пирама, сдерживая зевоту.

Это положение становилось тягостным; надо было выйти из него во что бы то ни стало, но каким образом? Юная девушка уже три месяца употребляла все свое кокетство, чтобы добиться от жениха взгляда, слова, чего-нибудь, что могло бы показать ей, что она любима.

Эта угрюмая физиономия пугала ее. Она часто жалобно вздыхала при воспоминании о блестящем Бассомпьере, которого ей сначала приказали любить, а потом забыть, при воспоминании о старом короле, сильный восторг которого не укрылся от нее и который, несмотря на свою седую бороду, умел еще любить.

Ее утешили, ей возвратили надежду, и герцогиня Ангулемская сказала ей с таинственным видом:

– Подождите свадьбы.

Теперь она была обвенчана. Решительный час наступил; ее волнение и инстинкт говорили ей, что если любовь не пробудится в эту минуту, то не пробудится никогда.

Она призвала на помощь все свое мужество и, вооружившись самой обольстительной улыбкой, пошла к дивану, на котором сидел ее муж, как бы желая сесть возле него.

– Осторожнее, – сказал он, – не подходите так близко, вы разбудите Пирама.

– Все эта собака! Вы, стало быть, очень любите ее?

– Я уже вам говорил, я очень люблю ее.

– Кажется, больше вашей жены!

Принц вытаращил глаза.

– С чего вы взяли? Почему вы думаете это?

– Мы обвенчаны уже целый день, а вы еще не сказали мне ни слова.

– Извините, мне кажется, еще до бала…

– Несколько слов… Вы называете это разговаривать?

– А теперь вечером, здесь?

– Вы мне говорили о собаках, об охоте.

– Так вы не любите охоту? А меня больше ничего не интересует.

Принцесса, в свою очередь, раскрыла широко глаза. Вид у нее был такой испуганный, что принц Конде поспешил извиниться.

– А, если это вас не интересует… Но я не думал… Притом усталость. Церемония была слишком продолжительна. Вы не находите, что она была продолжительна?

– Конечно.

– Мне хочется спать. – Он громко зевнул, а потом повторил: – Мне очень хочется спать, а вам?

– Но… не знаю…

– Пожалуй, не проснусь утром… а я приказал оседлать лошадей в шесть часов.

– Оседлать для чего?

– Чтобы ехать на охоту. Вы поедете?

Прелестная Шарлотта де Монморанси бросила на него презрительный взгляд, которого он не заметил или сделал вид, будто не замечает, повернулась к нему спиной и подошла к окну.

Несколько минут неподвижно смотрела она на крестьян, которые по окончании танцев возвращались в деревню, распевая и спотыкаясь; иллюминация бросала последний свет; слышался еще пронзительный звук удалявшейся волынки…

Когда Шарлотта повернулась, две слезы блистали под ее длинными белокурыми ресницами.

Она взглянула на диван… Принц Конде, свернувшись между собаками, спал сном праведника.

При этом неожиданном зрелище она зарыдала… Потом, когда прошла первая вспышка горести, сжав кулаки, с пылающими щеками, она быстрыми шагами направилась к комнате герцогини Ангулемской.