Жорж Санд
Бабушкины сказки
Когда ручеек был окован льдом, Эмми, чтобы достать воды, проламывал ледяную кору, но очень осторожно, чтобы не испортить кристального здания, которое образовал водопад. Он любил смотреть вдоль лесных дорог, где как гигантские жирандоли вздымались ветви деревьев, покрытые инеем и сталактитами, сверкающими на солнце радужными цветами. Бывали такие вечера, когда прозрачные, без листьев, деревья рисовались черными кружевами на красном фоне неба, озаренного лучами заходящего солнца, или на перламутровом фоне облаков, освещенных луной. Летом в листве раздавались чудные концерты птиц и разные другие звуки. Эмми преследовал грызунов и хорьков, лакомых до яиц и до птенцов. Он смастерил себе лук и стрелы и очень ловко убивал крыс и пресмыкающихся. Он щадил красивых, не наносящих никому вреда ужей, грациозно ползавших по мху, и белок, питающихся только ядрышками, которые они так искусно достают из сосновых шишек.
Он до такой степени покровительствовал многочисленным обитателям своего старого дуба, что они все знали его, и он свободно ходил между ними. Он воображал, что соловей поет, собственно, для него, желая выразить свою благодарность за то, что Эмми не допустил разорить его гнездо и похитить его малюток. Он не позволял муравьям селиться по соседству с дубом, но представлял свободу этим лесным труженикам в других местах, для того чтобы они истребляли грызущих насекомых, которые портили лес. Он сгонял с листвы гусениц, не щадил также и прожорливых жуков. Каждое воскресенье он занимался туалетом своего дуба, и, сказать по правде, никогда дуб не смотрелся таким бодрым, а его листва не была так роскошна и свежа. Эмми подбирал хорошие желуди и сеял их на соседней пустоши, когда же они пускали ростки, он не давал вереску и повилике заглушать их.
Он полюбил зайцев и не хотел истреблять их для своей пищи. Он видел со своего дерева, как они играли на богородской травке, ложились на бок, как усталые собаки, и при шуме падающего сухого листика с испугом вскакивали, с смешной грацией останавливались и прислушивались. В жаркие летние дни, когда он бродил по лесу и ему хотелось отдохнуть, он влезал на первое попавшееся дерево и устраивался на нем; вяхири убаюкивали его своим монотонным щебетаньем, но с наслаждением спал Эмми только в своем дубе.
Когда окончилась рубка леса, пришла пора расстаться с ним. Эмми пошел за дедушкой Венсеном на новую рубку в другое имение, находящееся в пяти лье оттуда, – в той стороне, где была деревня Урсин.
Со дня ярмарки Эмми не случалось быть в этом скверном месте, и с тех пор он не видел Катишь. Умерла ли она или попала в тюрьму? Никто ничего не знал о ней. Множество нищих исчезает, и никто не знает, куда они деваются, никто их не ищет и не сожалеет о них. Эмми был очень добр. Он не забыл того времени, когда жил в совершенном одиночестве и когда Катишь, которую он считал тогда жалкой идиоткой, приходила каждую неделю к его дубу и приносила ему хлеба, которого у него не было, и доставляла ему удовольствие слышать звуки человеческого голоса. Он сказал дедушке Венсену, что ему хотелось бы узнать, что стало с Катишь. Они оба пошли в деревню и справились о старухе.
В тот день в этой необыкновенной деревне был праздник. Жители ее в одном месте чокались, в другом пели под аккомпанемент горшков. Растрепанные женщины дрались около дверей, дети валялись в вонючей луже. Как только они увидели двух путешественников, то бросились со всех ног, как стая диких уток, их бегство предупредило жителей, что пришел кто-то посторонний. Все смолкло, и все двери затворились. Испуганные дети попрятались в кусты.
– Они не хотят, чтобы видели, как они веселятся, но ты знаешь, где живет Катишь, пойдем прямо к ней, – сказал Эмми старик Венсен.
Они постучались несколько раз в дверь ее хижины, но без успеха. Наконец разбитый голос закричал им, чтобы они вошли. Катишь сидела в большом кресле у огня, бледная, худая, страшная, с опущенными до колен исхудавшими руками. Она узнала Эмми и очень обрадовалась.
– Наконец-то я вижу тебя, – сказала она, – теперь я могу умереть спокойно.
Она сказала ему, что разбита параличом и что соседки приходят к ней поутру для того, чтобы вымыть ее, вечером – чтобы уложить спать, и в известные часы дня – чтобы накормить. «Я ни в чем не терплю недостатка, – прибавила она, – но у меня есть большая забота – мои любезные денежки, они спрятаны вот под этим камнем, на котором стоят мои ноги. Я назначаю эти деньги тебе, Эмми, за то, что у тебя доброе сердце, ты спас меня от тюрьмы в то время, когда я хотела продать тебя дурным людям; но, когда я умру, мои соседки обшарят все уголки и найдут мою казну. Мысль эта мешает мне спать и заботиться о себе как следует. Ты должен взять, Эмми, эти деньги и унести их подальше отсюда. Если я умру, оставь их у себя: я дарю их тебе, если же я выздоровлю, ты мне возвратишь их, ведь ты честный мальчик, я знаю тебя. Они все-таки будут принадлежать тебе, но я буду иметь удовольствие любоваться ими и пересчитывать их до последнего часа моей жизни».
Эмми сначала отказался. Деньги эти были краденые, – ему не хотелось принять такой подарок, но дедушка Венсен вступился в это дело и предложил Катишь взять на сохранение ее деньги с тем, чтобы возвратить их ей по первому ее требованию или в случае ее смерти положить их в банк на имя Эмми. Дедушка Венсен был известен во всем околотке как человек справедливый, наживший себе состояние честным трудом. Катишь, странствовавшая по всем окрестностям и знавшая все, что где делалось, была вполне уверена, что на него можно положиться. Она попросила его покрепче запереть двери, затем отодвинуть ее кресло, так как сама она была не в состоянии шевелиться, и приподнять камень в очаге. Под камнем было спрятано гораздо больше, чем в первый раз она показывала Эмми. В пяти кожаных кошельках находилось около пяти тысяч франков золотом. Катишь оставила себе только триста франков, чтобы заплатить соседкам за уход за ней и чтобы было на что похоронить ее.
Когда Эмми увидел деньги, лицо его выразило презрение. Катишь заметила это.
– Когда ты будешь постарше, – сказала она ему, – ты узнаешь, что нищета – страшное бедствие, если бы я не изведала ее с детства, то, может быть, не так бы провела свою жизнь.
– Если ты раскаиваешься в своей жизни, – сказал дедушка Венсен, – то Бог простит тебя.
– Да, я раскаиваюсь, – ответила Катишь, – с тех пор, как паралич разбил меня, я страдаю от скуки и одиночества. Соседки мои и я – мы обоюдно не нравимся друг другу. Теперь я вижу, что лучше было бы, если бы я жила иначе.
Эмми обещал зайти к ней и пошел с дедушкой Венсеном на новую работу. Он очень сожалел о своем серанском лесе, но сознавал святость принятых на себя обязанностей и усердно занялся делом. Спустя неделю он опять зашел проведать Катишь, но уже застал только ее похороны. Запряженный в тележку осел вез ее гроб. Эмми проводил ее до приходской церкви, находившейся в четырех лье, и присутствовал при ее погребении. Возвратясь в ее хижину, он увидел, что там происходит настоящий грабеж: соседи дрались из-за ее лохмотьев.
Совесть его успокоилась насчет того, что накопленные старухой деньги не достанутся этим людям.
Когда он пришел на место рубки леса, дедушка Венсен сказал ему:
– Ты еще слишком молод, чтобы распоряжаться этими деньгами, ты не сумеешь извлечь из них пользы или у тебя украдут их. Если ты выберешь меня своим опекуном, я их устрою как можно выгоднее и буду выдавать тебе проценты с них до твоего совершеннолетия.
– Делайте как знаете, – ответил Эмми, – я во всем полагаюсь на вас. Но так как старуха говорила, что эти деньги краденые, то не лучше ли возвратить их тому, кому они принадлежали.
– Но кому же возвратить их? – возразил дедушка Венсен. – Деньги эти накоплены по грошам, старуха выпрашивала милостыню, выдавая себя за нищую, а где удавалось, там не прочь была и стянуть, что попадется под руку. Неизвестно, кому принадлежат выклянченные и наворованные ею деньги и вещи, и никто и не думает требовать их. Деньги ни в чем не виноваты, виноват тот, кто промышляет дурным ремеслом. У Катишь не было ни роду ни племени, после нее не осталось и наследников, она отдала тебе свое имущество из благодарности – не за какой-либо дурной поступок, а за то, что ты простил ей зло, которое она хотела тебе сделать. По моему мнению, ты приобрел это наследство не худым путем, напротив, отдав тебе свое имущество, Катишь сделала единственное хорошее дело в своей жизни. Я не скрою от тебя, что при процентах, которые я буду тебе выдавать, ты можешь жить безбедно, не слишком утруждая себя работой, но если ты действительно честный малый, то станешь по-прежнему работать так же усердно, как будто у тебя ничего нет.
– Я послушаюсь вашего совета, – отвечал Эмми. – Я ничего лучшего не желаю, как только остаться с вами и жить по вашим наставлениям.
Эмми не пришлось раскаиваться в своем доверии и дружбе к дедушке Венсену. Старик обходился с ним всегда, как с родным сыном. Когда Эмми вырос, то женился на одной из внучек дровосека, и так как капитал его постоянно прирастал от процентов, которых он не брал, то он сделался богатым крестьянином. Жена его была хорошенькая, энергичная и добрая женщина, молодых супругов очень уважали во всей стране, и так как Эмми стал очень сведущ и смышлен в своем деле, то владелец серанского леса сделал его главным лесничим и выстроил ему очень красивый дом в самом лучшем месте старого леса, как раз подле говорящего дуба.
Предсказание дедушки Венсена сбылось. Эмми вырос, а на дубе столько раз нарастала кора, что дупло, в котором он спал, когда был маленький, почти совсем заросло.
Когда Эмми состарился и увидел, что вскоре отверстие совсем уже закроется, он нацарапал стальным острием на медной дощечке имя, время своего пребывания в дубе и главнейшие события своей жизни, а в конце написал следующие слова:
«Огонь небесный и горные ветры, пощадите моего друга – старый дуб. Пусть он увидит еще моих внучат и их потомков. А ты, старый дуб, разговаривавший некогда со мной, поговори также и с ними, скажи им несколько добрых слов для того, чтобы они так же тебя любили и уважали, как и я».
Эмми бросил эту медную дощечку в дупло, в котором так много жил и размышлял.
Отверстие совсем заросло. Эмми умер, а дерево все еще живет. Оно уже не говорит более, а если и говорит, то нет человека, который бы мог понимать его. Никто уже больше не боится его, но история Эмми стала известна, и благодаря доброму воспоминанию, оставленному им, все любят и благословляют старый дуб.
Что говорят цветы
Когда я была ребенком, моя милая Аврора, меня очень беспокоило то, что я не могла уловить разговора цветов. Мой профессор ботаники уверял меня, что они ничего не говорят, был ли он глух или не хотел сказать мне правды, но он настаивал на том, что цветы ничего не говорят. Я же была уверена совершенно в ином. Я слышала, как они застенчиво перешептывались, особенно когда на них падала вечерняя роса, но, к несчастью, они говорили слишком тихо для того, чтобы я могла разобрать их слова, и потом они были недоверчивы. Когда я проходила по саду подле цветников или по тропинке мимо сенокоса, то в воздухе слышалось по всему пространству какое-то «ш-ш-и», этот звук перебегал от одного цветка к другому и как будто хотел сказать: «Побережемся, замолчим! Подле нас находится дитя, которое нас слушает». Но я настаивала на своем: я старалась идти так тихо, что под моими шагами ни одна травка не шевелилась. Они успокаивались, а я подвигалась все ближе и ближе. Тогда для того, чтобы они меня не заметили, я нагнулась и пошла под тенью деревьев. Наконец мне удалось подслушать оживленный разговор. Нужно было сосредоточить все свое внимание, потому что это были такие нежные голоски, до такой степени приятные и тонкие, что малейший свежий ветерок, жужжание больших бабочек или полет мотыльков совершенно скрывали их.
Я не знаю, на каком языке они говорили. Это не был ни французский, ни латинский, которому меня тогда учили, но я как-то хорошо понимала его. Мне даже казалось, что я понимаю этот язык гораздо лучше, чем какой-нибудь другой, который мне до сих пор приходилось слышать. Раз вечером в одном прикрытом уголке я легла на песок, и мне удалось прослушать очень отчетливо весь происходивший вокруг меня разговор. По всему саду слышался какой-то гул, все цветы говорили разом, и не нужно было особенного любопытства, чтобы за один раз узнать не одну тайну. Я оставалась неподвижна – и вот какой разговор шел среди полевых красных маков.
– Милостивые государыни и государи! Пришло время покончить с этой глупостью. Все растения одинаково благородны, наша семья не уступает какой-нибудь другой – и потому пусть, кто хочет, признает первенство розы, что касается меня, то я повторяю вам, что мне все это страшно наскучило, и я не признаю более ни за кем права считаться лучше меня по своему происхождению и титулу.
На это маргаритки ответили все разом, что оратор, полевой красный мак, совершенно прав. Одна из маргариток, которая была больше и красивее других, попросила слова.
– Я никогда не понимала, – сказала она, – почему общество роз принимает на себя такой важный вид. Почему именно, спрашиваю я вас, роза лучше и красивее меня? Природа и искусство одинаково заботились, чтобы умножить наши лепестки и усилить яркость наших красок. Напротив, мы гораздо богаче, потому что у самой лучшей розы будет не более двухсот лепестков, у нас же их до пятисот. Что касается цвета, то у нас есть фиолетовый и чисто-голубой – именно такие, каких у розы нет.
– А я, – сказала с жаром большая Кавалерская шпора, – я принцесса Дельфиния, у меня на венчике лазурь небес, и мои многочисленные родственники имеют все розоватые оттенки. Мнимая царица цветов многому у нас может позавидовать, а что касается ее хваленого запаха…
– Прошу вас, не говорите мне об этом, – перебил ее полевой красный мак. – Хвастовство с запахом действует мне на нервы. Что такое запах? Объясните мне, пожалуйста. Вам, может, например, кажется, что роза пахнет скверно, а я благоухаю…
– Мы ничем не пахнем, – сказала маргаритка, – и этим, надеюсь, подаем пример хорошего тона и вкуса. Духи есть признак нескромности и тщеславия. Растение, которое себя уважает, не дает о себе знать запахом: для него достаточно его красоты.
– Я не разделяю вашего мнения! – воскликнул мак, от которого сильно пахло. – Духи есть признак здоровья и ума.
Слова толстого мака были покрыты хохотом. Гвоздика держалась за бока, а резеда даже упала в обморок. Но он вместо того, чтобы сердиться, начал критиковать форму и цвета розы, которая не могла защищаться, потому что все кусты ее были подрезаны, а на новых побегах были одни только маленькие бутончики, крепко затянутые в свои зеленые пеленки. Роскошно одетые Анютины глазки страшно нападали на махровые цветы, но так как они в цветнике составляли большинство, то начали сердиться. Ревность, которую возбуждала во всех роза, была так велика, что все решили осмеять ее и унизить. Анютины глазки имели наибольший успех – они сравнивали розу с большим кочаном капусты и предпочитали последнюю за ее величину и полезность. Глупости, которые мне пришлось выслушать, привели меня в отчаяние, и я, ворча, заговорила их языком:
– Замолчите! – закричала я, толкая ногой эти глупые цветы. – За все время вы не сказали ничего умного. Я думала среди вас услышать чудеса поэзии, о, как я жестоко обманута! Вы разочаровали меня вашим соперничеством, тщеславием и мелкой завистью.
Водворилось глубокое молчание, и я удалилась из цветника. «Посмотрим, – сказала я себе, – может быть, дикие растения имеют более возвышенные чувства, нежели эти воспитанные болтуны, которые, получив от нас красоту, заимствовали также и наши предрассудки, и нашу лживость». Я проскользнула в тенистую изгородь и направилась к лугу, мне хотелось узнать, была ли так же завистлива и горда таволга, которую называли царицей лугов. Но я остановилась подле большого шиповника, на котором все цветы говорили вместе.
«Постараюсь узнать, – подумала я, – чернит ли дикая роза розу-столиственницу и презирает ли розу махровую».
– Надо вам сказать, что когда я была ребенком, то тогда не было таких разнообразных пород роз, которые с тех пор развели ученые-садовники посредством прививки и пересаживания, но природа не была от этого беднее. Наши кустарники были полны различными породами роз в диком состоянии, то были: роза шиповник, которую считали хорошим средством против укушения бешеных собак, роза коричная, роза мускусная, рубигинозная, которая считалась одной из красивых роз, роза синеголовая, войлочная, альпийская и прочее и прочее. Кроме них у нас в садах были и другие прекрасные породы роз, которые теперь почти что затерялись; то были: полосатые – красные с белым, у которых было немного лепестков, но зато была ярко-желтая тычинка с запахом бергамота; роза эта очень выносливая и не боялась ни сухого лета, ни суровой зимы; малые и большие махровые розы, теперь редкие; а маленькая майская роза, самая ранняя и самая пахучая, теперь почти не бывает в продаже; Дамаскинская или Провансальская роза, которая была нам очень полезна и которую теперь мы можем найти только на юге Франции; наконец, роза-столиственница или, лучше сказать, роза о ста лепестках, родина которой неизвестна и которую обыкновенно относят к привитым. Эта-то роза-столиственница и была для меня, как и для многих других, идеалом розы, и я не была уверена, как был уверен мой профессор, что эта чудовищная роза была обязана своим происхождением искусству садовников. Я читала у моих поэтов, что роза и в древности была образцом красоты и благоухания. По всей вероятности, тогда не знали о существовании нашей чайной розы, которая нисколько не пахнет, и о тех прелестных разновидностях наших дней, которые настолько изменили розу, что она окончательно утратила свой настоящий тип. Тогда меня учили ботанике, но я понимала ее по-своему. У меня было тонкое обоняние, и я хотела, чтобы запах был отличительной принадлежностью цветка. Мой профессор, который нюхал табак, не хотел мне верить на слово. Он чувствовал только запах табака и, когда он нюхал другое какое-нибудь растение, то начинал нескончаемо чихать.
Итак, сидя у изгороди, я слышала очень внятно, что над моей головой говорили розы шиповника. С первых же их слов я поняла, что они говорили о происхождении розы.
– Останься здесь, кроткий зефир! Посмотри, как мы расцвели! Прелестные розы цветников спят еще, укутанные в свои зеленые бутоны. Посмотри, как мы свежи и веселы, и, если ты нас немного покачаешь, мы повсюду разольем такое же благоухание, как наша знаменитая царица.
Я слышала, как зефир ответил им:
– Замолчите вы, дети севера; я охотно поговорю с вами немного, но вы и не думайте равняться с царицей цветов.
– Милый зефир! Мы уважаем и любим ее, – ответили в один голос цветы шиповника, – и знаем, как ей завидуют другие цветы сада. Они ставят ее нисколько не выше нас и говорят, что она дочь шиповника и обязана своей красотой уходу садовника и прививке. Мы невежды и не умеем говорить. Ты, который ранее нас явился на землю, расскажи нам настоящую историю розы.
– Я вам ее расскажу, – отвечал зефир, – потому что это моя собственная история. Слушайте и никогда не забывайте.
И зефир рассказал следующее.
«Во время оно, когда земные существа, как и власти вселенной, говорили еще языком богов, – я родился первенцем от царя гроз. Мои черные крылья разом касались двух концов обширного горизонта, а мои громадные волосы смешивались с облаками. Мой вид был страшен и грозен; я имел власть соединять тучи и растягивать их, как непроницаемую вуаль, между небом и солнцем.
Долго царил я с моим отцом и братьями на бесплодной планете. Наша обязанность состояла в том, чтобы все приводить в беспорядок и все уничтожать. Мои братья и я, оторванные со всех сторон от этого несчастного маленького мира, служили постоянной помехой проявлению жизни на той бесформенной массе, которую теперь называют землей. Я был самый младший и самый жестокий из всех моих братьев. Когда царь, мой отец, утомлялся, он ложился на вершине туч и отдыхал на них от своих трудов – постоянного уничтожения. Но в груди земли, тогда еще бездейственной, копошился дух, всемогущее божество – дух жизни, который хотел жить и который, разбивая горы, наполняя моря и соединяя пылинки, в один прекрасный день начинал пробиваться всюду. Наши усилия удвоились, но не послужили ничему, кроме как к ускоренному выступлению массы существ, которые спасались от нас частью вследствие своей микроскопичности, а частью, несмотря на свою кажущуюся слабость, сопротивлялись нам; маленькие гибкие растения, тоненькие плавучие раковинки появлялись всюду: на коре еще не остывшей земли, в грязи, в воде и в разных обломках. Мы напрасно направляли волны своего гнева на эти еле заметные создания: жизнь безостановочно, в разных видах и формах нарождалась и проявлялась всюду.
Мы начали утомляться от этого, по-видимому, слабого, на самом же деле неотвратимого сопротивления. Мы уничтожали целые массы живых существ, но были среди них такие, которые могли нам противостоять не умирая. Мы изнемогали от гнева и, чтобы сколько-нибудь отдохнуть, удалялись на вершину туч – и там наш отец снабжал нас новыми силами. И пока он давал нам разные распоряжения, земля, освобождавшаяся на несколько минут от нашего на ней присутствия, покрывалась многочисленными растениями и мириадами животных всевозможных пород, ищущих себе убежища и пищу в громадных лесах или на уступах величественных гор, а также в обширных водах.
– Идите, – сказал нам наш отец, царь гроз, – вот земля принарядилась в свое свадебное платье и готовится повенчаться с солнцем, станьте посреди них, соберите громадные тучи, ревите – и постарайтесь, чтобы ваше дыхание уничтожило леса, сровняло с землей горы и разбросало море. Идите – и не возвращайтесь до тех пор, пока не останется хотя бы ни одного живого существа или растения на этой проклятой земле, где вопреки нам хочет развиться жизнь.
И мы, как духи смерти, бросились на оба полушария земли. Я, как орел, рассекая завесы облаков, разразился над древними странами крайнего востока – там, где глубокие ущелья с высоты азиатского нагорья спускаются к морю под раскаленным огненным небом и где среди влаги распускаются гигантские растения и живут страшные животные. Отдохнув от разрушения, я чувствовал в себе снова присутствие неизмеримой силы. Я гордился, что среди этих слабых, которые как будто посмеивались надо мной, я могу сеять беспорядок и смерть. Одним ударом крыла я, как косой, скашивал целую местность, дыханием уничтожал целые леса; внутри себя я чувствовал слепую радость и был опьянен той мыслью, что я сильнее всех сил природы.
Но вдруг я почувствовал доселе незнакомый мне запах и, пораженный совершенно новым для меня ощущением, остановился, чтобы дать себе отчет. Тогда я увидел в первый раз существо, которое появилось на земле в мое отсутствие – существо свежее, нежное и прекрасное: то была роза!
Я разразился над ней, чтобы ее уничтожить, но она легла на травку и сказала мне:
– Сжалься надо мной! Я так прекрасна и свежа! Вдохни мой аромат – тогда ты пощадишь меня.
Я понюхал ее – и какое-то внезапное опьянение подавило мой гнев. Я лег подле нее на землю и заснул. Когда я проснулся, роза встала, тихо покачиваясь от моего успокоенного дыхания.
– Будь моим другом! – сказала она мне. – Не оставляй меня более! Когда твои крылья сложены, я тебя люблю и нахожу даже прекрасным. Ты, должно быть, царь лесов. Твое успокоенное дыхание – точно прекрасное пение. Останься со мной или возьми меня с собой. Взвейся со мной как можно выше и покажи мне поближе солнце и облака.
Я положил розу на свою грудь и с ней вместе полетел. Но вскоре мне показалось, что она вянет, изнемогает, она более не говорила, но ее запах продолжал меня услаждать. Боясь потерять ее, я летел тихо, слегка касаясь вершин деревьев и избегая малейшего толчка. С большой осторожностью я поднялся до дворца темных облаков, где меня дожидался мой отец.
– Чего ты хочешь? – спросил он меня. – И зачем ты оставил и не уничтожил этот лес на берегах Инда, который я вижу отсюда? Вернись и истреби его как можно скорее!
– Слушаю, – ответил я и показал ему розу. – Я сейчас вернусь, только прошу тебя сохранить это сокровище.
– Сохранить! – воскликнул он, заревев от гнева. – Ты хочешь что-нибудь сохранить!
Одним дуновением он вырвал из моей руки розу, которая полетела в пространство, сея повсюду свои поблекшие лепестки.
Я было бросился, чтобы схватить хоть ее стебелек, но рассерженный и неумолимый, царь гроз схватил меня и, положив грудью на свое колено, с гневом вырвал у меня крылья, перья которых полетели вниз, чтобы соединиться с рассыпавшимися лепестками розы.
– Жалкое дитя! – сказал мне мой отец. – Ты узнал жалость, ты более не сын мне!.. Иди на землю и соединись с тем гибельным духом жизни, который так храбрится, посмотрим, что он из тебя сделает. Теперь ты – ничто!
И, бросив меня в пустоту, он забыл меня навеки.
Я докатился до одной долины и в изнеможении распростерся подле розы, которая была весела, красива и благоухала более чем когда-либо.
– Что за чудо? Я считал тебя умершей и оплакивал тебя! Или у тебя есть дар возрождаться после смерти?
– Да, – ответила роза, – как у всех живых существ. Взгляни на эти бутоны, которые меня окружают. Сегодня вечером я потеряю мой блеск и начну работать над моим возрождением, мои сестры будут очаровывать тебя своей красотой и так же, как я, будут благоухать для тебя. Оставайся с нами! Почему ты не хочешь сделаться нашим товарищем и другом?
Лишенный прежней силы, я чувствовал себя настолько униженным, что оросил моими слезами землю, с которой почувствовал себя навеки скованным. Дух жизни услышал мой плач и был им тронут. Он явился ко мне в образе светлого ангела и сказал:
– Ты знаешь сострадание и пожалел розу, теперь я хочу сжалиться над тобой. Твой отец, правда, всемогущ, но я еще могущественнее его: он может уничтожать, а я могу создавать.
Говоря таким образом, светлый образ дотронулся до меня, – и я превратился в прелестного ребенка, с личиком, похожим на розу. На моих плечах выросли крылышки бабочки, и я начал с наслаждением летать.
– Оставайся с цветами, под свежей тенью лесов, – сказал мне Дух жизни. – Теперь под этими куполами зелени ты найдешь себе защиту. Позднее, когда я покорю бешенство стихий, ты можешь летать по всей земле, на которой люди будут любить тебя и благословлять, а поэты – воспевать. Что же касается тебя, моя прелестная роза, которая своей красотой сумела первая укротить неистовство бурь, – то будь ты залогом будущего согласия ныне враждующих сил природы. Ты будешь также служить примером будущим поколениям людей, которые будут желать, чтобы все служило их нуждам. Но дары самые драгоценные, как грация, нежность и красота, может быть, не будут иметь для них такой важности, как богатство и сила. Научи их, любезная роза, что самая важная и самая законная сила та, которая очаровывает и примиряет. Я провозглашаю тебя царицей лугов, и этот данный мной тебе титул не посмеют у тебя отнять грядущие века. Задача царств, которые я учреждаю, водворение мира и блаженства на земле.
С этого дня я стал жить в мире с небом и был всегда любим людьми, животными и растениями. Мое божественное происхождение сохраняло за мной право выбора жить где я хочу. Но я друг земли и слуга жизни, которой я плачу дань моим дыханием, я не могу оставить эту землю, на которой меня удерживает моя вечная любовь. Да, мои малютки, я всегда буду верен розе и считаю себя вашим другом и братом».
– В таком случае, – воскликнули все разом розы шиповника, – сделай нам бал, и будем вместе веселиться и воспевать хвалу царице – восточной розе-столиственнице.
Зефир махнул своими прекрасными крылышками, и над моей головой начался неистовый танец, аккомпанируемый, вместо кастаньет и барабанов, шелестом веток и хлопаньем листьев. Некоторые из маленьких дурочек разорвали свои розовые бальные платьица и посыпали своими лепестками на мои волосы, но они не обращали на это внимания и продолжали танцевать и петь:
«Да здравствует красавица роза, она победила сына гроз! Да здравствует зефир, друг цветов!»
Когда я рассказала моему профессору о том, что я слышала, он решил, что я больна и что мне нужно дать лекарство. Хорошо, что моя бабушка заступилась за меня и сказала:
– Мне вас очень жаль, что вам не случалось слышать разговора цветов. Что касается меня, то я глубоко сожалею, что потеряла способность понимать этот разговор: эта способность принадлежит исключительно детям.
Берегитесь смешивать способности с болезнью.
