Жером де Вердьер
Платье
Посвящается Элиоту, Жюстине и Камилле, творящим мир завтрашний, и Амандине, творящей мир сегодняшний.
Прогресс человечества измеряется уступками, на которые безумство мудрецов идет ради мудрости безумцев.
Жан Жоре
Jérôme de Verdière
La Robe
© Le Cherche Midi, 2022
Published by arrangement with Lester Literary Agency & Associates
© Липка В., перевод на русский язык, 2023
© Издание на русском языке, оформление. Издательство «Эксмо», 2023
* * *
Это свалилось на него, хотя он даже ничего не заметил. А могло на вас. Или на меня. Но свалилось на него. Такого же, как все остальные.
На циферблате – восемнадцать часов четырнадцать минут (и пятьдесят три секунды – если быть совсем точным). Через семь секунд, в восемнадцать пятнадцать, то есть когда вы дочитаете до конца эту фразу, жизнь человека заложит крутой вираж.
18 часов 15 минут
– Я умираю от усталости!
На Жан-Пьере видавший виды плащ. На лице тоже невероятная усталость. Швырнув на комод у входа ключи от машины, он рухнул в гостиной на диван. Не нашел в себе сил даже сбросить «хламиду». Именно так называла его плащ Изабель, которая сама ему его и купила лет пятнадцать назад. В качестве подарка на день рождения. Роскошный и дорогущий «Берберри», придававший мужу, как ей казалось, таинственный вид. «Ну просто супер! У тебя такой вид, будто ты только что сошел со страниц романа Модиано!»[1]
Но с тех пор прошло много лет. Теперь она без конца жалуется на эту антикварную одежку. «Он свое отслужил, выбрось его или отдай какому-нибудь клошару!» Так-то оно так, только вот Жан-Пьеру его хламида нравится по сей день. Да, немного вытерся воротник и обтрепались рукава, но это ведь почти незаметно. Да и потом, он к ней привык. С первых сентябрьских дождей и до робких в своей ласке поползновений апреля она для него превратилась во вторую шкуру. Сорвать с него этот плащ было сродни содрать живьем кожу.
Положив на подлокотники дивана широко раскинутые в стороны руки, вытянув вперед ноги, в аккурат вровень с грудью, и чуть запрокинув голову, Жан-Пьер похож на Христа – Христа в бежевом плаще, пригвожденного к дивану.
На журнальном столике лежит подарочный пакет, не давая закинуть туда ноги. Это еще что такое? Задать вопрос вслух у него нет сил – как и подвинуть пакет чуть в сторону носком ботинка, чтобы освободить место. Тогда он закрывает глаза…
18 часов 16 минут
– Я умираю от усталости!
Есть от чего. Жан-Пьер больше пяти часов парился в лишенной окон аудитории на подземном этаже одной из башен Ла-Дефанс[2]. Ему полдня вколачивали знания на тему «Дизайн-мышление: как развить творческий потенциал».
На сцене паренек лет тридцати без пиджака и с трехдневной щетиной на физиономии фланирует туда-сюда с микрофоном в руке на манер комиков из «Комеди Клоб Жамель». В роли публики – два десятка менеджеров высшего звена агентства «Ком’Бустер». Тон этот тип задал с самого начала.
– Сегодня я требую, чтобы вы взбунтовались и восстали, нарушив любые правила… Все согласны?
Звучат несколько робких ответов.
– Я не расслышал… Вы согласны или нет?
И будущие эксперты по креативному развитию понимают, что им придется подчиниться тому, кто несколько секунд назад требовал от них совершенно обратного, то есть неподчинения. Подобное противоречие его даже не удивляет. Но по примеру всех остальных он издает звучное «да», вливающееся в общий хор восклицаний коллег, в той или иной степени восторженных. На таких вот семинарах надо отдаться на волю волн, слушать и одобрять каждый раз, когда это от тебя требуется. И дожидаться конца, надеясь, что все закончится быстро… А потом возвратиться домой.
Заложив фундамент, аниматор выдает себя за историка:
– Дизайн-мышление представляет собой революционную методику менеджмента, родившуюся в Калифорнии в 1980-х годах…
«Что-то долговато она добиралась к нам через Атлантику, целых сорок лет», – думает Жан-Пьер, не осмеливаясь высказать свою мысль вслух. У него был бы глупый вид. Все, кому не лень, знают, что Франция, побыв какое-то время в авангарде, давным-давно взяла в привычку не торопиться со всякими революциями. Так что лучше помолчать и послушать, в чем же, собственно, состоит это прославленное «дизайн-мышление». А состоит оно, если в двух словах, в том, чтобы труженики одного и того же предприятия писали на заданную тему все, что в голову взбредет. А потом читали в «кругу доброжелательных слушателей» (этот момент методист подчеркнул особо), чтобы вычленить основополагающую идею, облечь ее в «концепцию» и предложить клиенту.
– Подумаешь, – ворчит Жан-Пьер, склонившись к соседу, – по сути, все это его «дизайн-мышление» – не что иное, как сборище трех балбесов, вооружившихся блокнотами и карандашами; лично я в упор не вижу здесь ничего революционного.
В то же мгновение методист переключается на другой регистр, завязывает со своим стендапом и переходит к мессе. На смену артисту приходит гуру – даже не переобувшись.
– Теперь я предлагаю вам ответить на ряд моих утверждений. Если они, на ваш взгляд, верны, поднимайте над головой правую руку. Если же нет, прикладывайте левую к животу. Готовы? Тогда поехали!
И правда поехали – несколько мгновений спустя весь топ-менеджмент «Ком’Бустера» начал отплясывать макарену топ-уровня под ритм монотонных псалмов нашего гуру.
В этот самый момент Жан-Пьер чувствует, как его одолевает невероятная усталость. Не без толики отвращения к самому себе.
18 часов 17 минут
– Солнышко? Ты меня слышишь? Я умираю от усталости! Просто умираю!
– Хорошо, мой дорогой.
– Я умираю от усталости, а ты говоришь, что это «хорошо»?
– Что-что?
Какого черта Изабель может делать в ванной в такой час? Это не в ее духе. Она ведь женщина с идеальной организацией. И в санузел наведывается только утром после пробуждения да вечером, в аккурат перед тем, как лечь спать.
Изабель – высокая брюнетка лет пятидесяти, прозрачная кожа которой никогда не нуждалась в чрезмерном макияже. Лишь в паре легких мазков перед схваткой с очередным днем, чтобы стереть их тотчас по его окончании. Именно эта природная красота двадцать пять лет назад понравилась мужчине, которому предстояло стать ее мужем. И нравится до сих пор.
Когда Жан-Пьер делал первые шаги в рекламном бизнесе, Изабель училась на медицинском факультете. А когда он после первой встречи вышел с ней на связь и предложил чего-нибудь выпить, она согласилась – скорее из любопытства, нежели из других побуждений. Что вообще могло от нее понадобиться этому высокому типу в очках, не лишенному шарма, но даже близко не обладающему пылкой чувственностью? Хотя о мыслях в его голове у нее имелись лишь самые смутные представления, в первую очередь ее подмывало желание узнать, как он поведет себя дальше. А повел он себя как самый настоящий недотепа.
– Ты мне в глаз дала… С тех пор он у меня болит… Слушай, ты же ведь у нас из этих… из медиков, может, знаешь хорошего офтальмолога, а?
В качестве романтической завлекалки уловка была так себе, но все же развеселила Изабель достаточно для того, чтобы она согласилась сначала на второе, а потом и на третье свидание. А началась история их любви с поцелуя.
Жан-Пьер был неловок, очарователен и смешон. К тому же казался «парнем что надо». Так Катрин, старшая сестра Изабель, сказала, якобы случайно с ним повстречавшись (хотя на самом деле все было подстроено заранее).
«Твой ухажер – парень что надо».
Изабель была хорошенькой, сообразительной, уверенной в себе. Ее прекрасные черные глаза искрились умом. Причем умом жизнерадостным. Этими самыми глазками она улыбалась. От такого коктейля Жан-Пьер и потерял голову. Коктейль этот манит его и сейчас.
– Я говорю, что вымотался дальше некуда, а ты говоришь, что это «хорошо»?
– В холодильнике!
– В холодильнике? Что в холодильнике?!
– Что-что?
– Я говорю, что вымотался дальше некуда, а ты мне в ответ «в холодильнике»!
– Я тебя не слышу…
Спасибо, но это он уже и без нее понял.
Однако обычно это она обвиняет его, что он пропускает ее слова мимо ушей. В последнее время их жизнь сводится к дружелюбному разговору глухих, зачастую посвященному вопросу о том, кто кого слушает, а кто нет. По ее словам, с течением лет Жан-Пьер все больше теряет память, словно его преждевременно поразила болезнь Альцгеймера.
«Как ваша жена?» – спросил он как-то консьержа их дома.
«Все еще мертва», – грустно ответил тот.
Хотя ему уже не раз говорили, что страж их дома – вдовец. Но мужу Изабель все нипочем, он больше никого не слушает. По ее глубокому убеждению, мужчины не слушают жен, страшась осознать собственную неправоту.
Так что если в двух словах, то эта парочка в той или иной степени ходит по кругу, избегая столкновений. А нередко даже переживая минуты блаженства. Но все равно по кругу. «У нас же все в порядке? Как по маслу, да?» – то и дело спрашивает она. А его каждый раз так и подмывает ответить, что, может, и по маслу, но больше по кругу, однако, утомленный войной, он, дабы не нагнетать ситуацию, решает не говорить ни слова и лишь молча с ней соглашается.
– Да говорю же тебе, я не слышу!
– Ладно, проехали! В любом случае спасибо, теперь я вижу, что моя судьба тебе небезразлична!
– Как обычно! В верхнем ящичке посмотри!
Жан-Пьер возносит к небу глаза. Только вот почему? Из-за несуразностей этого разговора с женой, который и разговором не назовешь? Из-за того, что весь этот кошмарный день его пичкали какими-то мутными знаниями? Или, может, просто в силу пятидесятипятилетнего возраста, который начинает давить на него тяжким грузом? Как же он устал от чувства одиночества. Ощущает себя чуть ли не брошенным, хотя жена от него всего в нескольких метрах – как ни крути, а их разделяют всего две тонкие перегородки парижской квартиры. Но горечи факта это никоим образом не умаляет. Утонув в диванных подушках, он ведет с самим собой безмолвный диалог, вываливая свои горести в пустоту гостиной, обставленной добротной, но без претензий, мебелью. Все как обычно.
Каждые десять лет Изабель с постоянством метронома радикально меняет обстановку. В последний раз ей в голову пришла блажь оформить все в скандинавском стиле. Особой неприязни у Жан-Пьера это не вызвало, но и в восторг тоже не привело. Да и что вообще по нынешним временам может внушить ему энтузиазм? Очень и очень немногое… Поэтому при виде всей этой датской, шведской и финской мебели он демонстрирует швейцарский нейтралитет. В хороший денек декор кажется ему сдержанным и утонченным. А в паршивый его не отпускает странное ощущение, будто его поселили на роскошной альпийской базе отдыха. В целом же ему на все это убранство глубоко наплевать.
Его безразличие, с каждым днем набирающее обороты, все больше беспокоит жену, хотя Жан-Пьер об этом даже не подозревает. Своими тревогами Изабель поделилась с подругой Соланж – в аккурат затеяв переоформление гостиной: «Представляешь? У меня в самом разгаре ремонт, а тут он со своим кризисом пятидесятилетнего возраста!»
Со стороны кажется, что связь с миром Жан-Пьер поддерживает только через новостные каналы. Догадывается, что замышляет американское правительство в Сирии, но понятия не имеет о том, что происходит в его собственной гостиной. И прямо на глазах у Изабель ее муж отчаливает от берегов интима и берет курс на пучину абстракции, расплывающуюся в великой бесконечности.
– Может, отменим сегодня ужин с Полем и Соланж?
– Что? А, нет, грушевый торт я не купила, если ты, конечно, о нем. Кстати, а с каких это пор ты его полюбил?
«С какой стати она заговорила со мной о грушевом торте?» – спрашивает себя Жан-Пьер.
– Изабель, давай просто оба признаем, что ты меня не слушаешь, хорошо?
– Да слушаю я, слушаю! Уже иду!
18 часов 20 минут
– Сюрприз!
Когда Изабель протягивает ему подарок, все это время восседавший на журнальном столике, Жан-Пьер, завернувшись в свою хламиду, все той же бесформенной кучей распластан по дивану. Это картонное сооружение настолько прекрасно, что ей, скорее всего, захочется его оставить… На деле он, наверняка как большинство мужчин, никогда не понимал страсть, которую Изабель, наверняка как большинство остальных дам, питала ко всяким коробкам – всевозможных форм, размеров и цветов. Что вообще можно хранить в этих картонках, которые они, по-видимому, коллекционируют целыми дюжинами? Жан-Пьер в них уже сто лет не заглядывал. Это епархия Изабель.
Хотя в последние несколько лет ее территорией стала вся квартира целиком, а не только ее недра. Она правит ею безраздельно. Вещи Жан-Пьера, доставшиеся ему в наследство от прошлого, когда еще не было ее, задержались там лишь на краткий миг в самом начале их совместной жизни, а потом постепенно исчезли. Изабель обожает наводить порядок, в том числе и в воспоминаниях мужа. «Тебе правда так важно оставить оловянных солдатиков?» Эту коллекцию начал собирать в детстве еще его отец, а продолжил он сам, пусть даже и без особой убежденности. Тогда к чему за нее воевать? У него вообще есть аргументы в ее пользу? «Вот их точно можно сбагрить!» Когда у него отняли бразды правления квартирой, Жан-Пьер долго надеялся, что на все это хозяйство можно будет вообще наплевать, с молчаливого согласия с самим собой полагая, что так будет лучше всего. Однако у Изабель на сей счет имелись иные соображения. В ее представлении договоренности, молчаливые или нет, всегда налагают определенные обязательства. Поэтому когда муж чего-нибудь ищет, но, как водится, не находит, она тут же принимается его распекать: «Да от тебя с ума сойти можно! Ты никогда не знаешь, что где лежит в этом доме! Как гость, забежавший на минутку на огонек!» Ну это уж слишком. «С той лишь разницей, что «огонек» этот затянулся на двадцать пять лет…» – отвечает он с печальной улыбкой на губах, которая в конечном итоге всегда смягчает сердце Изабель. Она еще немного ворчит, чисто для проформы, а потом, будто по волшебству, являет ему предмет поисков.
Из умственных брожений его вырывает глухой звук. Это у него перед носом помахивает коробкой Изабель.
– Это мне? А что там?
– Открывай.
– Хорошо, но что это?
– Открывай, тебе говорят.
Изабель сияет. Жан-Пьер ее просто обожает.
Как она вообще умудряется сохранять эту улыбку вопреки всем жизненным невзгодам? О нем такого точно не скажешь. Он чувствует, что со временем все больше сдает. О полном отречении речь пока не идет, но ждать конца уже недолго. Хотя пока, как говорится, все идет нормально. С деньгами и положением в обществе полный порядок; жена, из которой ключом бьет жизнь; взрослая дочь, постигающая прекрасную науку экономики в Лондоне; а из недугов одни лишь сезонные заболевания. Но ведь никому еще не хотелось наложить на себя руки из-за какой-то ангины!
Жан-Пьер берет коробку, развязывает ленточку, открывает и достает платье в цветочек.
– Что это?
– Платье.
– Вижу, что платье, я не слепой.
– Тебе нравится?
– В каком смысле?
– В смысле платья – оно тебе нравится?
– Как это?
– Как по-твоему, оно красивое?
– Э-э-э… ну да. Даже очень красивое.
18 часов 22 минуты
Изабель словно каждый день находит повод для радости. Выпить с подругой по чашечке кофе, прочесть хороший роман, испечь отменный пирог, купить новое кресло, украсить квартиру к Рождеству, съездить на выходные в Перш. Судя по всему, ее может привести в восторг что угодно. Но тогда получается, что сегодня залогом ее счастья стало приобретение этого платья?
Ну хорошо, пусть она его купила. Но дарить эту вещицу, будто она предназначается ему, как-то странно. Хотя если это ее забавляет… Одно время он, особо не напрягаясь, втягивался в эту игру, выражая хоть и напускную, но все же бурную радость от того, что Изабель пришло в голову сделать ему такой подарок. Но на этот раз – нет. Для игр он слишком устал. И для притворства тоже.
– Может, все же отменим ужин, а? Я вусмерть измучился…
Изабель говорит, что психоаналитик, выступающий с позиций теории Жана Лакана, от такого пациента был бы на седьмом небе от счастья.
«Отменить ужин?» Будто себя можно оградить от будущего, соблюдая меры предосторожности. В последнее время ее не отпускает ощущение, что с Жан-Пьером творится что-то не то. И это еще мало сказано…
– Нет, мой дорогой, отменять мы ничего не будем. Поль и Соланж, должно быть, уже едут.
Жан-Пьер бросает взгляд на часы.
– В двадцать минут седьмого?! Да быть того не может, если учесть, с какой скоростью ездит Поль…
– Он человек благоразумный.
Хорошие слова жены в адрес Поля или любого другого мужчины из знакомых им семейств всегда задевали Жан-Пьера за живое и ранили гордыню. В открытую она ничего не уточняет, но в ее словах он прекрасно чувствует подспудное сравнение с ним. Если кто-то из них такой либо этакий, на деле это означает «ты не такой или не сякой». Причем параллели эти, вполне естественно, проводятся отнюдь не в его пользу. «Представляешь, Поль устроил на день рождения Соланж такой сюрприз! Ужас как мило с его стороны, правда?», «Знаешь, Поль просто взял и заявил, что тем же вечером они поедут в Венецию! Просто восторг». Что касается Жан-Пьера, то он никогда не устраивал Изабель на день рождения сюрпризов. Не знал, с какой стороны к ним подойти. И поездку в Венецию им организовала она сама. Ей пришлось все устроить заранее, постоянно напоминая ему дату отъезда и время вылета самолета, которые он без конца забывал. Со стороны могло даже показаться, что специально. Хотя сам он клялся в обратном.
– Да, он действительно благоразумен, но только чтобы быть благоразумным, для него это самоцель! Как по мне, так Поль ездит самое большее на второй скорости, никогда не переключаясь на третью. Все проще некуда: добавь ему еще капельку благоразумия, и он тут же сдаст назад. С другой стороны, это с лихвой компенсирует Соланж…
– И что же с ней не так, с нашей бедняжкой Соланж?
– Помнишь, как она однажды попыталась припарковаться на нашей стоянке?
– А что, поставить машину на нашей парковке уже стало проблемой?
– Скажешь тоже, ничего подобного! Беда лишь в том, что там уже стояла машина. По случайности моя. Не знаю, о чем она в тот день думала и что себе говорила: «Если потесниться, места всем найдется»? Прямо болезнь какая-то… Не понимаю, как Поль вообще доверяет ей руль.
– Чтобы она училась.
– Училась? Но чему?
– Водить машину.
– Да у нее права уже двадцать лет! Для разминки как-то многовато…
От воспоминаний о помятом крыле своей машины у Жан-Пьера еще больше портится настроение. Он встает, раздраженно стаскивает с себя старую хламиду и вешает ее в шкаф у входа. «И на том спасибо», – говорит себе Изабель, нацепив наискосок на лицо улыбку. Вспышки мужниного гнева кажутся ей недобросовестными и чрезмерными, но в них она всегда находит для себя развлечение. Точнее, находила раньше. В последнее время ей больше хочется их избежать. Предоставить ему полную свободу действий. Пусть сам упивается этой своей усталостью.
– Какой же ты ворчливый! Оставь Поля с Соланж в покое.
– Дак я тебя о том и прошу! Видишь, ты ведь сама сказала, что мы зря их побеспокоили. Ну что, отменяем ужин? Давай же, не тяни.
– Ну уж нет, отменять мы ничего не будем.
«Нет, сыграть надо вдумчиво и наверняка», – думает Жан-Пьер. Воспользовавшись другой партитурой – нежности. Да, смягчать Изабель со временем ему все труднее и труднее, но попробовать все же стоит. Поэтому, желая надавить на чувства, он берет жену за талию. Они стоят лицом к лицу, целомудренно соприкасаясь телами. Он смотрит ей прямо в глаза, она демонстрирует ему безупречные белые зубы.
– Тебе не кажется, что нам неплохо бы побыть наедине – только ты и я?
Брови Изабель превращаются в два вопросительных знака.
– Что значит «побыть»?
Жан-Пьер вдруг понимает, что если раньше невинный вид девочки-переростка, который она порой на себя напускает, его веселил, то сегодня больше склонен бесить. Есть вещи, которые в пятьдесят лет точно делать не стоит.
– А то и значит, что побыть. Для мужа и жены вполне нормально побыть вдвоем… Один-единственный вечер…
– Дорогой мой, мы с тобой вот уже двадцать пять лет по вечерам совершенно одни. И честно говоря, мы вообще никогда не упускаем друг друга из виду.
Теперь осталось только последнее средство. Хотя Жан-Пьер уже знает, что сражение проиграно. Но разве победа не была изначально за ней?
– Ну и что? Лично я не устаю на тебя смотреть.
– Я тоже… Но время от времени неплохо и немного проветриться.
Жан-Пьер выпускает из рук бедра жены, в действительности весьма мучительно воспринимая ее безобидную иронию, подходит к зеркалу у входа и смотрит в него.
– И отвратительная же у меня рожа…
Лицо осунулось, глаза ввалились внутрь, и оправа очков больше не в состоянии скрывать вокруг них круги.
– А почему проветриться? Тебе что, жарко?
– Какой же ты глупый…
Все так же пялясь на себя в зеркало, Жан-Пьер вдруг чувствует, что его губы растянулись в какой-то странной ухмылке. Будто в гримасе, без остатка завладевшей его лицом и неподвластной контролю с его стороны.
– Ты что же, задыхаешься рядом со мной, да?
– Нет, Жан-Пьер, я с тобой ничуть не задыхаюсь, но немного новизны тоже не навредит.
Ему надо бы повернуться, чтобы она увидела на лице эту отвратительную гримасу и поняла, в каком он состоянии. Чтобы хоть немного догадалась, что он думает об этом ужине, о жизни, о ней, а заодно и о том, как ему с ней живется. Только вот знает ли это он сам?
– Ага, понятно. Значит, Поль и Соланж у тебя стоят на полке с новизной? Извини, радость моя, но как ни крути, а они уже далеко не первой свежести! Это даже не винтаж, а самое настоящее барахло… Ну так что, отменяем ужин?
– Нет, Жан-Пьер, ничего мы не отменяем.