bannerbannerbanner
Дочь своего отца

Жанна Немцова
Дочь своего отца

ДУМАЮ, МОЯ НЕУВЕРЕННОСТЬ БЫЛА СВЯЗАНА ЕЩЕ И С СИСТЕМОЙ ОБРАЗОВАНИЯ – НЕГИБКОЙ И АВТОРИТАРНОЙ.

Самой жесткой из всех была учительница русского языка и литературы Ирина Борисовна. Она была прекрасным педагогом, но наводила на всех ужас – кажется, не только на школьников, но и на учителей.

Напомню: я тогда ужасно боялась сделать что-то не так и оказаться в центре внимания. Но, видимо, любая жесткость действует на человека до определенного момента. Можно давить и давить – и когда-то пружина разожмется.

– Сегодня будет контрольная! – Ирина Борисовна вошла в класс. Она не предупреждала нас об этом. Ни у кого из нас не было шанса подготовиться к контрольной.

Я вдруг возмутилась и пошла жаловаться к завучу. Постучалась в кабинет, вдохнула – и рассказала, что Ирина Борисовна не права.

К улучшению наших с Ириной Борисовной отношений это, конечно, не привело, а контрольная состоялась.

Чем старше я становилась, тем яснее понимала: школьные знания могут иметь или не иметь для меня ценность. Но важен хороший аттестат.

И я принялась догонять одноклассников. Репетиторами по математике стали мой отец и двоюродный брат Толя – они оба прекрасно все объясняли. Причем до какого-то времени мне это казалось само собой разумеющимся: если математику тебе объясняют, ты ее понимаешь. Но однажды не оказалось ни отца, ни брата Толи, и вместо них суть процента мне объяснял друг отца еще по НИРФИ физик Борис Абрамович, который почему-то жил у нас на даче. Друг был не меньшим специалистом в математике, чем мой отец… но он объяснял так, что я вообще ничего не поняла. Абсолютно!

Все-таки умение доходчиво донести сложные вещи – это талант, который дается не всем.

Русским языком я начала заниматься с бабушкой. Мы просто писали с ней диктанты – каждый день. Писали, потом я находила слова, в которых сделала ошибки, выписывала их – и зрительно запоминала. Учить бесконечные правила русского языка для меня было неэффективным. Нужно механически запомнить написание каждого сложного слова. И это существенно повысило мой уровень грамотности.

С химией был тот же подход. Бабушка сказала (а химией со мной занималась тоже она):

– Выучи формулы наизусть. Вот – серная кислота, вот – соляная кислота, вот – сернистая. Запомни – дальше все пойдет само.

Это и правда сработало! Позднее похожий подход я встречала в американской системе обучения: если вы точно чувствуете, что не сильны в каком-то предмете и он однозначно не «ваш», просто запомните формулы, правила, схемы и применяйте их, не вникая в суть. И тогда через какое-то время эта суть волшебным способом откроется перед вами.

Меня иногда спрашивали: «Вы же были дочкой губернатора! Вам делали какие-то послабления в школе?»

Какие послабления, о чем вы?

МОЕГО ОТЦА НИКТО НЕ БОЯЛСЯ. ПРЕССА КРИТИКОВАЛА ЕГО – ОТЕЦ НЕ ПРЕСЛЕДОВАЛ НИ ОДНОГО ЖУРНАЛИСТА И НИ ОДНО СМИ ЗА НЕЛЕСТНУЮ СТАТЬЮ О СЕБЕ. НИЖЕГОРОДСКУЮ ОБЛАСТЬ ТОГДА НАЗЫВАЛИ КРАЕМ НЕПУГАНЫХ ЖУРНАЛИСТОВ.

Более того, и в обществе отношение к нему было очень разным. В 1991 году отца назначили губернатором. А в 1995 году его уже выбрали – он победил с большим перевесом, набрав более 58 % голосов. Его конкурентом был Вячеслав Растеряев – глава частной строительной компании «Нижегородский дом», который на выборах получил около 26 %. Он был из тех людей, которых в России принято называть «крепкий хозяйственник». Участник тех событий Виктор Лысов рассказывает, что Растеряев терпеть не мог моего отца, считая его выскочкой.

Вообще, голоса в Нижегородской области распределялись практически как в России. Регион довольно большой: от самой северной его точки до самой южной – 400 километров, от самой восточной до самой западной – 300 километров. В 1990-е годы, когда в Нижегородской области проходили выборы, очень часто прослеживалась такая тенденция: северные районы голосовали за демократических кандидатов, южные – за красных.

Словом, никакого преклонения перед моим отцом не было ни у кого. И уж конечно, ни одному учителю не приходило в голову натягивать мне оценки. Определить меня в класс «для умных» – это максимум, что сделала школа.

Скорее, это я чувствовала неловкость. Напомню, мы жили в Зеленом городе, в 15 километрах от Нижнего. Отцу полагалась служебная «Волга». И утром на этой «Волге» меня привозили в школу. Не потому, что мне хотелось подчеркнуть свое привилегированное положение, просто по-другому из Зеленого города до школы было добраться сложно. Но мне было ужасно стыдно от этого – и я просила водителя остановиться за углом, в 300 метрах от школы. Выходила – и шла пешком, будучи уверенной, что никто не видит моей хитрости.

Ужасно тяжело было писать сочинения по русскому языку. Как известно, в начальной школе популярных тем для сочинений две: «Как я провел лето» и «Моя семья». И если про лето я знала, что писать (конечно, про Зеленый город и Сочи), то написать «мой папа работает губернатором» было очень неловко.

В начале 1990-х многие люди были не просто бедными – нищими. Они не могли удовлетворить даже базовые свои потребности: не хватало денег на продукты. Конечно, у семьи губернатора были привилегии – та же служебная «Волга». И конечно, сравнивая нашу дачу в Зеленом городе с той квартирой, что мы снимали на Могилевича, я понимала: мы живем лучше, чем большинство моих одноклассников.

И я отлично понимала: мне повезло. Я сама ничего не сделала для этого. Мне просто повезло. Это ощущение вызывало жгучее смущение. И я не хотела лишний раз подчеркивать, что мой отец – губернатор.

Отец, кстати, тоже не оказывал школе персонального покровительства. Как губернатор он занимался всеми школами региона – и школой № 8 в том числе. К сожалению, сейчас в Россию вернулось подобострастие перед чиновниками – но в 1990-е годы в этом смысле Россия была более здоровой страной.

4
Только не школа

Нина Зверева стала самым близким для нас журналистом – и до сих пор остается очень близким другом. Однажды, в самом начале губернаторской карьеры отца, она приехала к нам домой, чтобы сделать «семейный» репортаж о жизни Бориса Немцова.

Помимо прочего она спросила меня:

– Жанна, а что должен делать губернатор?

Мне было 7–8 лет. Я посмотрела в камеру и ответила:

– Губернатор должен уходить в отставку.

Я и сейчас считаю: с политологической точки зрения эта фраза абсолютно правильная.

ГУБЕРНАТОРЫ, КАК И ЛЮБЫЕ ДРУГИЕ ИЗБИРАЕМЫЕ ЧИНОВНИКИ, ДОЛЖНЫ УХОДИТЬ В ОТСТАВКУ. ЭТО БАЗОВЫЙ ПРИНЦИП ДЛЯ ДЕМОКРАТИЧЕСКИХ СТРАН. КАК ГОВОРИЛ МОЙ ОТЕЦ, КАБИНЕТЫ ДОЛЖНЫ ПРОВЕТРИВАТЬСЯ.

Но тогда я сказала эту фразу из корыстных побуждений.

Ситуация в 1992 году в Нижегородской области была очень тяжелой. Я уже говорила и про гиперинфляцию, и про «немцовки» – облигации областного займа, которые стали фактически региональной валютой. (Тогда случился гигантский скандал: премьер-министр Егор Гайдар был возмущен.)

Отец же просто понимал: федеральный центр не присылает денег, людям физически нечем платить зарплату.

Словом, отец практически жил на работе. Я стала видеть его гораздо реже – и мне это ужасно не нравилось. Я очень любила своего отца. Поэтому решила: чтобы мы снова могли проводить вместе много времени, он должен уйти в отставку.

Нина Зверева, конечно, добавила мой ответ в репортаж. Его показали по телевидению, и в адрес программы пришло несколько писем, где люди весьма критично и без реверансов писали: девочка говорит ерунду и незачем вытаскивать ее в эфир.

Каким-то образом я узнала об этих письмах. Это ужасно ранило мое сердце, я почувствовала огромную обиду. И приняла жесткое решение: я больше не буду давать интервью. Пока мой отец занимает высокую должность, пока это его достижение, а не мое, пока сама чего-нибудь не добьюсь – никаких интервью. Совсем.

Я, кстати, до сих пор люблю принимать такие решения – резкие, наотмашь. Ни одного моего интервью начала 1990-х годов найти невозможно – их нет. Журналисты просили. Но я не соглашалась.

Потом, уже через несколько лет, я все же нарушила данное самой себе обещание. Тогда к нам в гости пришла журналистка Ирина Зайцева – она делала программу «Герой дня без галстука». Точнее, первая попытка записать интервью у Ирины Зайцевой оказалась неудачной: она приехала к нам в Зеленый город и встретила довольно холодный прием от моей мамы (мама совсем не собиралась тратить время на интервью) и полное игнорирование от меня.

Но через какое-то время Ирина повторила попытку уже в Москве – и вот тогда (мне было уже 13–14 лет) я ответила на пару вопросов.

– А чем ты хочешь заниматься, когда станешь взрослой? – спросила меня Ирина.

– Хочу быть журналистом.

Я не соврала: в то время я действительно была настроена стать журналистом.

Отец рассмеялся:

– Отлично! Будешь публиковать «джинсу» и содержать родителей на пенсии.

Разговор был легким, шутливым – но я вдруг встала в позу.

– Нет, – ответила я резко и совершенно серьезно. – Я не хочу быть таким журналистом, который пишет неправду, я такой не буду журналисткой. Я не буду писать неправду, даже если за это мне будут платить деньги.

– Вот и рухнули планы на безбедную пенсию, – отец снова рассмеялся и этим сгладил пафос моих слов.

Впрочем, о жизни в Москве я расскажу позднее. Пока же – о том, как протекало мое детство в Зеленом городе. Оно было необычным и словно состояло из двух «пластов»: школы и понятных детских увлечений – с одной стороны, и невероятной взрослой жизни – с другой.

Детских увлечений у меня было несколько, и школа в них не входила. Я всячески старалась ее избегать (школа была для меня символом несвободы), искренне радовалась, когда у меня болел живот и можно было легально пропустить уроки. Вопрос «чем заняться, пока другие учатся?» не стоял – у меня всегда находились дела.

 

Я обожала кататься на велосипеде. Круглый год – и по асфальту, и по земле, и по сугробам, и по льду. С двоюродным братом ездили в сторону города Кстово – это около 15 километров от Зеленого города.

Вторым увлечением была моя замечательная кошка, которую я назвала Чоли. В то время по телевизору начали показывать мексиканские и бразильские сериалы. В одном из них был такой персонаж – мама Чоли. Мне очень понравилось это имя, так что кошка (другая, не кот Сахаров!) стала Чоли. Она была ужасно умной – бегала за мной, как собака; когда болел живот, ложилась на него – и боль уходила.

Она терпела все мои выходки – и спокойно ждала, пока я вытаскивала из нее клещей. В Зеленом городе их было огромное количество. Поэтому каждый сезон я снимала их с кошки пачками. И кстати, я до сих пор профессионально умею вытаскивать клещей: детский навык оказался полезным!

А вот комаров в Зеленом городе после Галибихи казалось совсем мало – поэтому я каждое лето с азартом собирала землянику. К сбору грибов я была равнодушна, а вот земляника затягивала меня целиком. Чтобы понять, в каких объемах я приносила домой ягоды, скажу, что земляничное варенье я потом закатывала в трехлитровые банки.

Там же, в лесу, я познакомилась однажды с лесником. Напомню: у меня всегда была тяга к общению со взрослыми – более того, мне казалось, я сразу вижу, хороший человек или плохой. Леснику я поверила мгновенно. Он рассказывал кучу историй – кстати, и про клещей тоже. Сам он приехал в Нижегородскую область с Севера, помимо леса очень хорошо разбирался в монетах и был увлеченным нумизматом. Кажется, ему было так же интересно общаться со мной, как и мне с ним. По крайней мере, он специально приносил мне монеты из своей коллекции, а некоторые и дарил. До сих пор жалею, что они затерялись во время многочисленных переездов, и не теряю надежды их найти.

КРАТКОВРЕМЕННЫМ УВЛЕЧЕНИЕМ СТАЛА ПЕЧАТНАЯ МАШИНКА: ОТЕЦ ПРИНЕС ЕЕ С РАБОТЫ, И Я ПОНЯЛА: ХОЧУ ПИСАТЬ РАССКАЗЫ! РУКОЙ В ТЕТРАДКЕ БЫЛО НЕИНТЕРЕСНО. НО КАК ТОЛЬКО ЛИСТ ЗАПРАВЛЯЛСЯ В МАШИНКУ, СРАЗУ ОТКУДА-ТО ПРИХОДИЛО ВДОХНОВЕНИЕ – ПИСАЛА ЗАБАВНЫЕ РАССКАЗЫ, И ТОЧНО ПОМНЮ: ОДИН ИЗ НИХ БЫЛ ПРО СБОР ЗЕМЛЯНИКИ.

Словом, моя жизнь в Зеленом городе была совершенно не скучной.

Но мы вовсе не были отшельниками. Много лет подряд я занималась теннисом. Причем играла так хорошо, что отец подумывал перевести меня учиться в Школу олимпийского резерва, но, как говорится, не дошли руки.

Теннисом я занималась на открытых кортах в садике Пушкина – и вот здесь нужно рассказать поподробнее.

В конце 1980-х – начале 1990-х возможным было все: открытые теннисные корты в небольшом парке, расположенном практически в центре города, получили хозяина – Заури Абуладзе. Я не знаю, как этот человек стал обладателем кортов и провозгласил себя руководителем теннисной академии Заури Абуладзе. Он приехал в Нижегородскую область откуда-то из Грузии. Ни теннисистом, ни тренером Заури не был: играл он хуже моего отца. А тренировал свою собственную дочку, ее тоже звали Жанна.

Каждый раз (и на протяжении нескольких лет), когда я приезжала на корт, Заури Абуладзе встречал меня одной и той же шуткой, казавшейся ему невероятно смешной.

– Я не пойму, – говорил он, – это Жанна Немцова или Жанна Абуладзе?

Это был мой персональный ад. Сначала я пыталась что-то отвечать – но бесполезно. Заури не требовался мой ответ. Он был доволен собственной шуткой, и ему этого вполне хватало.

Так вот, свою дочку Абуладзе, который абсолютно ничего не смыслил в тренерской работе, гонял по корту так, что у нее иногда изо рта шла пена. Она так и не стала профессиональной теннисисткой, и, честно говоря, я не знаю, как сложилась ее судьба.

Я же занималась с тренером по имени Левон. И он действительно понимал, как нужно готовить детей, как ставить удар, какую нагрузку давать. Благодаря Левону у меня очень мощный удар слева, двумя руками. Да и в целом всему, что я умею в теннисе, я обязана Левону. Мне очень жаль, что я потеряла с ним связь, надеюсь, он прочитает эту книгу и откликнется.

Так вот, Заури Абуладзе был самоназначенным тренером и директором самопровозглашенной теннисной академии. И очень самонадеянным человеком. Он жадно стремился оказаться рядом с властью. А власть представлял Борис Немцов, игравший в теннис. И расположение кортов в садике Пушкина было настолько удобным, что на них приезжали играть все. Когда в Нижний Новгород приезжал Ельцин, он тоже играл на кортах Заури Абуладзе. Это был тот случай, когда человек сорвал джек-пот только благодаря вере в собственную исключительность – причем ни на чем не основанной.

Но в самом главном своем увлечении я идеально совпадала с подавляющим большинством россиян первой половины 1990-х годов. Я обожала сериалы.

Первый телевизионный сериал, который показали еще при СССР, – «Рабыня Изаура». Он произвел невероятный эффект: никто не предполагал, что за перипетиями телевизионных героев можно наблюдать так долго и с такими сильнейшими переживаниями. Следующий сериал – «Богатые тоже плачут» – только усилил эффект. Вероника Кастро, которая снималась в нем, стала национальной героиней. «Просто Мария», «Возвращение в Эдем», «Никто, кроме тебя» – я смотрела их запоем.

Сериалы влияли на мои интересы: когда я смотрела «Просто Марию», поняла, что хочу стать дизайнером (потому что главная героиня была дизайнером). Я никогда не подходила к отцу с просьбой: «Купи!» Мне казалось, это некрасиво и неправильно. Я просила его: «Возьми меня с собой», – и он брал.

Но вот в тот раз я попросила:

– Купи! Пожалуйста, купи мне швейную машинку.

И он купил. Я шила на ней какие-то невообразимые вещи. Шила, носила в школу – никто из родителей не сказал и слова, что штаны сидят на мне криво-косо.

Но самым любимым сериалом была «Санта-Барбара».

ЕСЛИ Я ОТ ЧЕГО И ФАНАТЕЛА РЕАЛЬНО – ЭТО ЛЕОНИД АГУТИН И «САНТА-БАРБАРА». МНОГО ЛЕТ СПУСТЯ МЫ С МОЕЙ ТЕТЕЙ БЫЛИ В США – И Я УГОВОРИЛА ЕЕ ПОЕХАТЬ В ГОРОДОК САНТА-БАРБАРА: МНЕ ХОТЕЛОСЬ УВИДЕТЬ ЕГО СВОИМИ ГЛАЗАМИ.

Тогда, в девяностые, я обожала Круза и Иден (сейчас понимаю: это была самая скучная пара в сериале). Но в то время я не могла пропустить ни серии. Если вдруг понимала, что не успею вернуться домой к выходу новой, просила записать мне ее на аудио – чтобы хотя бы послушать.

Пару раз зимой мы с родителями уезжали на Домбай – кататься на горных лыжах.

Летний отдых в Сочи остался – но к нему иногда прибавлялся еще и зимний Домбай. Сочи я обожала: мы жили в санатории Горьковского автозавода под названием «Россия», купались в море, катались на серфе, ели мороженое. Этот санаторий строил отец моего отца, Ефим Давыдович.

И если Сочи – это было мое счастье, то Домбай оставил двоякое впечатление. Само место невероятно красивое – но вот для катания на горных лыжах оно оказалось не приспособленным. Я так и не полюбила этот вид отдыха: он сопряжен со слишком большим количеством трудностей. Надевать костюм, неудобные ботинки, идти в них до трассы, тащить лыжи… А эти бугельные подъемники, которые чуть зазеваешься – выбьют тебе зуб? С сыном наших знакомых именно это и случилось.

Да и сами трассы были опасными: кое-где снег лишь слегка припорашивал скальную породу – отец один раз напоролся на такой «стык» и разбил себе голову.

В общем, мы большей частью просто гуляли. Вечером шли ужинать – и тут начиналось самое ужасное: ужин в нашем доме отдыха приходился как раз на то время, когда по ТВ показывали новую серию «Санта-Барбары»! Я мгновенно съедала все – и пулей летела в номер, чтобы посмотреть сериал.

Отец однажды пошутил:


Коллаж моментальных фотографий. Парк Ривьера, Сочи


– Если родители будут умирать, когда по телевизору показывают «Санта-Барбару», ты спасать нас не будешь.

Я, кстати, не досмотрела «Санта-Барбару». В какой-то момент она перестала быть мне интересной.

Но, пожалуй, самое неожиданное впечатление из «детской» части моей жизни в Зеленом городе – это поездка в летний лагерь в США.

Идея лагеря, как я уже рассказывала, принадлежала Гретчен Вилсон. Она была одним из тех людей, кто считал (и небезосновательно), что мне нужно учить английский язык. Кстати, сама Гретчен, несмотря на то что несколько лет прожила в России и руководила Балахнинским бумкомбинатом, русский так и не выучила.

И я подумала: «Хм, это классная идея – поехать в американский международный лагерь!» При этом в российские загородные лагеря я не ездила ни разу: мне казалось, что там скучно, плохие условия, мало свободы…

Была уверена: в Америке все по-другому.

Итак, мы с лучшей подругой (мне 11–12 лет, ей – 14 лет) полетели в Вашингтон.

В Шереметьеве нас провожали мои родители. Причем они так легко отнеслись к этой поездке, что даже не сделали доверенность на то, чтобы стюардессы присмотрели за нами во время полета. Без доверенности или сопровождения взрослых лететь было нельзя.

Наш лагерь оказался под угрозой.

И вдруг отец увидел Анатолия Чубайса – оказалось, он летит тем же рейсом, что и мы.

– О! – сказал отец. – А вот Чубайс! Он за девчонками и присмотрит!

Чубайс согласился взять на себя такую миссию. В принципе, ничего особенного от него и не требовалось: один раз за время полета к нам подошел кто-то из его помощников, чтобы уточнить, все ли у нас хорошо. У нас все было хорошо, кроме запаха сигаретного дыма, который распространялся на весь салон: тогда в самолетах еще курили. Но с этим приходилось просто смиряться.

Так мы летели под оком Чубайса. Надо сказать, отношусь я к нему крайне неоднозначно, если не сказать негативно, но из песни слова не выкинешь: благодаря ему мы оказались в Вашингтоне.

В Вашингтоне нас встретила женщина с приятным мне именем Жанна: она, вроде бы, была женой американского дипломата. Жанна отвезла нас в загородный международный лагерь в Западной Вирджинии.

Оказалось, он мало отличался от российского!

Места красивые: лес, горы… Домики барачного типа: деревянные, длинные.

Комнаты – на 4–6 человек, двухъярусные кровати.

Умывальники и туалеты на улицах.

Я забыла зубную щетку, поэтому все время пребывания в лагере мне пришлось чистить зубы пальцем. Не знаю, что думали обо мне те, кто ежедневно наблюдал эту сцену, но что-то они определенно думали.

Еда – совсем не та, к которой мы привыкли: очень много углеводов, очень мало овощей (я тогда мечтала об овощах!) и какая-то химическая газировка. На нее я смотрела как на яд – после бабушкиных внушений о том, что пища должна быть только натуральной.

В общем, по бытовым условиях американский лагерь я приравняла к нашей Галибихе.

Но если в Галибихе были комары, то в лагере шел дождь. Всю смену – сплошной дождь. Было не холодно, но очень влажно.

Да, нам просто не повезло с погодой, но это было очень трудно выдержать: одежда совсем не сохла.

Плюс к этому в американском лагере все повернуты на том, чтобы дети чем-то занимались. Ребенок не может просто отдыхать. Он обязан что-то делать. Поэтому каждый из нас должен был записаться на три кружка. Я выбрала плетение фенечек (очень популярное в то время), бассейн и теннис. С теннисом все складывалось неплохо. С фенечками – хуже. А вот бассейн был открытым. Ходить в бассейн в дождь? Я была уверена: занятия отменят! Но нет. Раз записалась – иди плавай!

Мы даже ходили в поход и ночевали в спальных мешках – все под дождем. Именно там я первый раз поджарила на костре зефирки – надо сказать, в этом что-то есть.

Много пели песен кантри-стиля: во время еды, по вечерам, в любую свободную минуту. Когда я вернулась домой, голова моя была полна кантри-музыкой.

По-английски я тогда говорила еще плохо, но в какой-то момент действительно начала понимать язык. И первое открытие, которое сделала: американский юмор совсем не похож на российский. Он показался мне плоским, пошлым и абсолютно не смешным.

«Если бы я была в российском лагере, я могла бы хоть попросить родителей меня забрать, – думала я, надевая по утрам невысохшую одежду. – А сейчас это абсолютно невозможно». Я понимала: единственный шанс избавиться от дождя – попасть в лазарет. И то ли я слегка симулировала, то ли организм сам понял, что от него требуется, но в какой-то момент я заболела – и была отправлена в чистую и сухую больничную палату. И наконец-то там выспалась и высушила часть белья.

А вот после лагеря началась совсем другая жизнь. Мы поехали в Нью-Джерси, к друзьям моих родителей. И прожили у них в гостях еще три недели. И это были три недели абсолютного восторга. Мы увидели весь Нью-Йорк. Мы ели все, что хотели. Маковые рулеты поглощали в огромных количествах (в тот момент я поняла, что у мака все-таки есть наркотическое действие – когда наешься таких рулетов, чувствуешь себя как под воздействием легкого алкоголя). Мы ложились спать в 4 утра. Мы гуляли по ночному городу.

 

Мы забыли весь английский, что выучили в лагере, потому что говорили только по-русски.

В лагерь я больше никогда не ездила, а вот в Америку – часто.

Слегка нарушу хронологию и расскажу о поездке, в которую я отправилась спустя пару лет с двоюродным братом Толей и моей тетей (то есть его мамой) Юлей.

Дело в том, что Юля – адвентистка седьмого дня.

В нашей семье вообще все очень разные: кто-то всерьез занимается бизнесом, кто-то – политикой, кто-то увлечен религией. Но при этом мы никогда не навязываем друг другу свою точку зрения. Это сложно: не знаю, как Юля справляется с тем, что никто в ее семье не поддерживает адвентизм, но факт остается фактом – никто не стыдится «увлечений» своих родственников и никто не навязывает их другим.

Мой отец, которому абсолютно не была близка никакая религия, всегда говорил, что его сестра – христианский проповедник. Единственное, за что бабушка ругала Юлю, – за то, что она слишком много работает.

ПО ВЕРСИИ БАБУШКИ, МЫ ВСЕ СЛИШКОМ МНОГО РАБОТАЕМ И СЛИШКОМ МАЛО ДУМАЕМ О ЗДОРОВЬЕ.

Юля стала адвентисткой случайно. В начале 1990-х годов в Нижний Новгород приезжал проповедник Джон Картер. Он имел бешеный, феноменальный успех. Собирал не просто концертные залы – стадионы! Это неудивительно. Картер был прирожденным оратором, хотя (Юля, прости!), на мой взгляд, он отлично играл на необразованности своей паствы.

Он выстраивал свою речь так, что всем казалось, будто он – не просто Джон Картер, а родственник Говарда Картера, того самого археолога, который в 1922 году открыл гробницу фараона Тутанхамона. Она оказалась не разграбленной – и это открытие стало поворотной точкой для развития египтологии.

Так вот, Джон Картер легко вплетал в свои проповеди и Египет, и Тутанхамона – а потом крестил всех в реке Волге.

Юля была переводчиком. Она была далека от религии. Но после того как поработала с Картером в Нижнем, сама стала адвентисткой. Вскоре ее назначили руководителем христианской телекомпании, Юля вела передачу «Лицом к лицу», которая выходила на нижегородском телевидении.

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15 
Рейтинг@Mail.ru