Луи Жаколио
Затерянные в океане

Полная версия

VII

Бегство китайцев, как мы уже сказали, не удивило ни генерального прокурора, ни Гроляра, его агента; но исчезновение трех товарищей-наблюдателей, которые, по всей вероятности, последовали за китайцами, тогда как с ними должен был бежать один только Ланжале, заставило призадуматься изобретателей этой меры. Прево-Лемер нашел, что Парижанин плохо исполнил то, что ему было поручено. По мысли жреца Фемиды, Ланжале всеми силами должен был бы мешать бегству своих трех товарищей, в крайнем случае даже пригрозив китайцам, что он расстроит их план, если они не согласны будут взять с собой только его одного. Когда прокурор выразил это мнение Гроляру, тот после некоторого размышления сказал:

– Я не совсем разделяю ваш взгляд на это обстоятельство. Конечно, китайцы были очень расположены к Ланжале, но для последнего все-таки было бы крайне трудно предотвратить бегство остальных трех товарищей. Даже более. Ланжале, по моему мнению, рисковал проиграть все дело, если бы начал противиться их бегству с китайцами. К тому же, откровенно говоря, я не вижу опасности для нашего плана в этом исчезновении девяти человек вместо пяти.

– Может быть, – отвечал Прево-Лемер. – Впрочем, бегство Порника и других двух «товарищей» меня самого беспокоит мало. Но вот о чем я теперь глубоко сожалею: что мы не могли помешать бегству с ними Эдмона Бартеса, который поклялся в жестокой ненависти и мщении всем, кто носит имя Прево-Лемер. Я предвижу, что свобода этого человека причинит нам в будущем огромное и непоправимое зло.

– Чего же вы, собственно, опасаетесь?

– Железной воли этого человека и его решимости, которая ни перед чем не отступает, не знает ни устали, ни страха! Несмотря на благодеяния моего дяди, которыми тот осыпал его, он, желая поскорее разбогатеть, крадет миллион из его кассы! За эту кражу сослали его сюда – и что же? Вместо того чтобы смириться, чтобы раскаяться в своем позорном поступке, он имел дерзость, имея подмоченную репутацию, сказать мне в лицо, что разорения и бесчестья всех Прево-Лемеров не будет достаточно для утоления его мести за смерть отца, которого убило недостойное поведение его сына! Вот его последние слова, которые до сих пор раздаются в моих ушах: «Моя жизнь разбита, моя честь опозорена, моя невеста не существует более для меня, мой отец умер от скорби! Знайте, что я объявляю беспощадную войну всему вашему роду, войну апачей⁵, в которой всякое оружие пригодно! Я вас предупредил – защищайтесь, потому что я буду безжалостен, когда пробьет час правосудия и мщения!»

– Что более всего меня поразило, – продолжал генеральный прокурор, – так это то, что при каждом нашем свидании этот человек настойчиво твердил мне: «Ваш дядя знает, что я невиновен, он хотел спасти честь своего имени ценой моей чести». Не знаю почему, но мне даже кажется, вследствие такой постоянной настойчивости, что дядя мой не совсем был прав в своих подозрениях! А между тем факты говорят другое; они против этого человека: пятьсот тысяч франков были у него найдены; другие пятьсот тысяч исчезли неизвестно куда, и он ничем не мог объяснить этой пропажи! Как бы то ни было, я сделал колоссальный промах, не обратив должного внимания на этого загадочного господина, – мне следовало построже смотреть за ним. Но кто же мог предвидеть, что он будет играть такую роль в нашем деле?! Во всяком случае мне надо принять необходимые меры предосторожности. Буду просить отпуска во Францию и, приехав в Париж, постараюсь предупредить своих, чтобы они были готовы ко всему. Разумеется, если бы мы могли поскорее привести к желанному концу наше дело, тогда, получив место генерального прокурора в самой Франции, я бы знал, что предпринять, – закон ведь дает могущественное оружие своим представителям против разных беглых преступников!.. Учитывая все это, действуйте, господин Гроляр, – это мое последнее слово – и пользуйтесь всем, что ни сообщит вам Ланжале, а более всего будьте готовы ко всяким возможным случайностям!..

Неделю спустя после этого разговора Гроляр, как мы уже сказали, уехал из Нумеа в Австралию «закупать сельскохозяйственные машины».

Прежде чем последовать за событиями нашей драмы в ее дальнейшем течении, мы считаем небесполезным дополнить некоторыми подробностями рассказ об Эдмоне Бартесе и его отношении к Прево-Лемерам: мы посмотрим, правы ли были те, кто отправил в ссылку этого молодого человека, и заслуживал ли он строгого отзыва о своей личности со стороны генерального прокурора в Нумеа. Это также даст нам возможность представить нашим читателям некоторых членов фамилии Прево-Лемеров, в ненависти к которой поклялся Эдмон Бартес.

Однако мы не будем возвращаться слишком далеко назад, – мы коснемся лишь того несчастного события, которое привело на скамью подсудимых главного кассира Прево-Лемеров.

В один из чудных вечеров мая, благоухавшего всеми прелестями весны, великолепный особняк банкира Прево-Лемера светился многочисленными огнями, привлекая к себе внимание уличных фланеров. В этот день знаменитый финансист, смелые операции которого удивляли весь Париж, праздновал тридцатую годовщину своего брака и вместе с тем начала своей финансовой деятельности.

Он искренне любил свою жену и детей и – редкая черта в характере капиталистов – посвящал им все свое свободное от финансовых дел время.

Из чувства деликатности он не желал видеть ни одного постороннего лица на своем семейном торжестве, и потому круг участников последнего ограничивался членами его семейства и лицами, служившими у него: все они, начиная от управляющего банкирским домом и кончая последним писарем в бюро, были созваны к столу в этот день.

Жюль Прево-Лемер находился тогда в апогее своей славы, чем он был обязан исключительно умению вести дела, работая неустанно день и ночь, и пользовался благоприятными обстоятельствами. Он был сыном незначительного чиновника, служившего в одном финансовом учреждении в провинции, и уже в шестнадцать лет оставил свой родной городок ради Парижа, где некоторые влиятельные люди нашли ему место у Голдсмитов, знаменитых Голдсмитов, которых иначе не называли, как «королями банкиров» и «банкирами королей». Здесь-то юный Жюль и научился постепенно высшей банковской науке и соединенным с ней различным секретам грандиозных денежных операций.

Старый барон Голдсмит имел привычку показывать своим добрым знакомым бюро, за которым четырнадцать лет работал Жюль Прево-Лемер, выводя на бумагах цифры, – и говаривал при этом своим не совсем правильным французским языком:

– Фот бюбитр, с которого начиналь тела малатой Брево-Лемер!

Потом он прибавлял с особенной улыбкой, намекая на стойкость своего финансового дела и на непрочность финансовых дел других лиц:

– Я сокраняй этот пюро, на случай если он фернется!

Но старый «король банкиров» и «банкир королей» ошибался: можно было быть уверенным, как дважды два четыре, что Жюль Прево-Лемер не вернется за свой прежний «бюбитр», видевший его скромные начинания в великой финансовой науке; в случае крушения, которое могло его постигнуть, он скорее согласился бы пустить себе пулю в лоб, чем вернуться к тому, с чего начал, потому что таков уж был у него характер. К тому же подобное событие оказывалось и прямо невозможным: состояние Жюля Прево-Лемера, по последним данным, оценивалось в двести пятьдесят миллионов. С подобным капиталом банк не может подвергнуться краху, если только банкир привык благоразумно избегать слишком рискованных операций, подразумевая под этим опасную игру на бирже, которую Жюль Прево-Лемер давно уже оставил. Равным образом он постепенно освободился и от вкладов, по которым приходилось платить слишком крупные проценты, и заменил их операциями менее блестящими, но зато с несомненными гарантиями на успех. Так, зная, что в Индии и на Дальнем Востоке можно всегда получить двенадцать – четырнадцать процентов чистой прибыли, он основал свои банкирские конторы в Мадрасе, Бомбее, Калькутте, Коломбо, Сингапуре, Батавии⁶ , Шанхае, Гонконге и в Иокогаме. Эти конторы занимались такого рода операциями, где серьезные потери были невозможны: они выдавали вперед деньги под сбор на больших плантациях риса, чая, сахарного тростника, кофе, индиго, опиума, а также лицам, занимавшимся выделкой шелка, и отправляли все эти продукты в Европу. Здесь главная контора, помещавшаяся в Париже, рассылала прибывшие товары на распродажу во все крупные города: Марсель, Бордо, Париж, Гавр, Ливерпуль, Лондон, Амстердам и тому подобное, возвращая себе при расчете свои авансы с надлежащими процентами. Излишки от выручек посылались, конечно, производителям.

Операции эти были так верны, а Жюль Прево-Лемер располагал такими огромными капиталами, что в скором времени он достиг преобладающего значения на всех главных рынках мира.

Все солидные производители обращались к нему и всегда были удовлетворяемы самым основательным образом в своих нуждах. Слава банкирского дома Жюля Прево-Лемера росла и росла. Словом, этот человек родился под счастливой звездой, которая с самого рождения его бодрствовала над ним, старательно удаляя с его дороги все препятствия и преграды, пытавшиеся остановить его шествие к храму славы. Ему никогда не приходилось переживать тяжелых и печальных периодов существования, которые так угнетают людей на их жизненном поприще.

Уже четырнадцать лет работал он у Голдсмитов, когда однажды познакомился с молодым испанцем из Гаваны, маркизом, носившим громкую фамилию; этот маркиз, несмотря на довольно большое состояние, вложенное деньгами в банк Голдсмитов, был давно уже близок к разорению, так как привык проживать несравненно больше того, что получал. И вот как-то при удобном случае Жюль Прево-Лемер сказал ему:

– Если вы будете продолжать ваш образ жизни, то прежде чем пройдет десяток лет, у вас не останется ни гроша из всего вашего состояния.

– Что же делать, – отвечал смеясь молодой человек, – когда банковские билеты тают в моих руках?!

– У вас триста тысяч франков дохода, а вы тратите более пятисот тысяч!

– Ваша правда, но я не могу уже остановиться на моей покатой дороге; остановлюсь разве тогда, когда уцелеет для меня каких-нибудь двенадцать тысяч ренты. Ну, тогда женюсь на какой-нибудь красавице из хорошей фамилии, с хорошим приданым и похороню себя в провинции, где забуду скачки, пари, тонкие ужины, актрис и танцовщиц, всецело поглощенный воспитанием своих детей, уходом за цветами в своем саду и игрой в безик и триктрак с почтеннейшим тестем, а может быть, и с тещей.

– Все это прекрасно, – согласился Жюль Прево-Лемер, – но можно устроиться еще лучше: продолжать тратить по полмиллиона в год и сохранить свое состояние нетронутым, во всей его неприкосновенности.

– Честное слово, если вы можете научить меня искусству тратить деньги, сохраняя их, – я готов буду последовать вашим советам.

– Это очень просто: в прошлом году ваших денег у моих патронов было шесть миллионов и четыреста с лишним тысяч.

– Верно.

– И вы, что называется, выбросили за окно…

– … эти «четыреста с лишним тысяч», и представьте, менее даже чем в десять месяцев.

– Значит, у вас остается всего шесть миллионов ровным счетом, то есть – ни одним су больше того.

– Милейший мой, вы высчитываете так же математически точно, как покойный Баррем, мой бывший банкир!

– Хорошо! Теперь представьте себе, что если бы вы получали десять на сто, то ваши шесть миллионов приносили бы вам ежегодно по шестьсот тысяч франков, тогда как вы теперь получаете едва половину этой суммы. Это шестьсот тысяч вы смело можете проживать, причем ваш капитал останется нетронутым; он даже будет увеличиваться, а вместе с тем и ваш ежегодный доход.

– Все это так, но где же достать десять на сто?

– А вот где, выслушайте меня внимательно.

– Я вас слушаю.

– Я служу довольно долго у моих патронов и знаю секрет валютных операций… Ну, да что об этом много толковать! Доверьте мне ваши шесть миллионов, и я заведу собственный банкирский дом, специально для таких вкладов, как ваш. Тогда я вам гарантирую эти десять на сто.

– Согласен, – сказал маркиз просто, – но предварительно я, со своей стороны, должен кое-что предложить вам.

– Извольте, я вас слушаю, так как во всяком деле одна голова хорошо, а две лучше.

– Может случиться, – сказал маркиз, – что мы вдвоем, хозяйничая в кассе, скорее прогорим, чем если бы хозяином был я один. Ввиду этого, доверяя вам мои миллионы, я требую, чтобы из них была отложена некоторая сумма, ну хоть необходимая для образования двенадцати тысяч ренты, – на черный день; эту сумму вы внесете во французский государственный банк, где, понятно, она будет в сохранности скорее, чем у нас с вами.

– И это все, чего вы требуете? – спросил старый служака Голдсмитов, предвкушая наслаждение от будущего «собственного дела».

– Все. Готовьте акт для подписи!

И акт нового банкирского дома был утвержден на этих основаниях, причем испанец из Гаваны получил также право на пятую долю из чистых прибылей от операций нового финансового учреждения.

Через десять лет после этого вкладчик основного фонда получил, кроме своего взноса, еще двенадцать миллионов, и Жюль Прево-Лемер продолжал дело уже один, с капиталом в шестьдесят миллионов, увеличенным им впоследствии в пять раз.

В год основания своего дома он женился на дочери агента одной разменной кассы («деньги к деньгам», говорили по этому случаю) и взял за ней полмиллиона. Жена его обладала редкой красотой и всеми достоинствами, которые составляют счастье семейного очага.

Холодная, расчетливая и эгоистичная натура, которой обладал Жюль Прево-Лемер, не мешала ему, однако, искренне любить и даже обожать свою жену. Платила ли она ему тем же, – трудно было решить; известно было только, что Жюль Прево-Лемер необыкновенно счастлив и в финансовых делах, и в своей семейной жизни.

У него было три сына. Старший, Поль, двадцати восьми лет, в начале нашего рассказа был капитаном в 4-м гусарском полку; благородный, рыцарский нрав отличал его от многих подобных ему, и в общем он являлся типом французского офицера, который увековечили в своих рассказах Дэталь и Невиль.

Не таков зато был второй сын банкира, Альбер, бывший моложе брата на два года. Красивый и статный, подобно Полю (оба они унаследовали красоту от матери), он отличался эгоизмом и сердечной сухостью отца, не заимствовав, однако, от него ни любви к труду, ни честности в деле, каково бы оно ни было. Воспитанный в роскоши, приученный к немедленному удовлетворению всех своих желаний и даже капризов, он уважал только богатых людей, а к бедным питал одно презрение, видя в них стадо, обязанное безропотно повиноваться тем, у кого в руках власть и деньги. «Негодная сволочь», «подлая толпа», «пушечное мясо» – таковы были обычные эпитеты, которыми он награждал те слои общества, где когда-то влачили свое существование его отец и все его предки. Он так усердно при всяком удобном случае сыпал этими выражениями направо и налево, что однажды вызвал даже строгое замечание того самого маркиза, который тридцать лет тому назад положил начало благосостоянию его отца, вверив ему свои шесть миллионов.

– Вы забываете, милый мой, – сказал он молодому негодяю, – что без содействия некоторых людей, расположенных к вашему отцу, вы в настоящее время были бы не более как экспедитором в каком-нибудь министерстве или продавцом в Лувре, и то при условии добропорядочного поведения с вашей стороны.

VIII

Урок, данный старым маркизом де Лара-Коэлло молодому Прево-Лемеру, был жесток, но вполне заслужен. Слушая его, Альбер кусал губы от бешенства, так как вокруг них – дело происходило у маркиза – была целая компания. Впрочем, он не возразил ничего и безмолвно проглотил обиду; но зато с тех пор он ни ногой к старому другу своего отца. Вместо того сын банкира стал усердно искать знакомства с титулованными щеголями, что обходилось ему очень дорого.

Выудить деньги у Альбера было очень просто. Когда кому-нибудь из аристократиков, ведшему свой род чуть не от крестоносцев, хотя на самом деле и герб, и титул были просто куплены его дедом, приходила нужда, он лаконично писал молодому Прево-Лемеру:

«Добрейший!

Вчера жестоко продулся. Нужно десять билетов по тысяче. Заранее благодарю за одолжение. Всегда твой

Барон де Мартиньер».

Как отказать барону, который зовет вас «добрейшим» и позволяет быть с собой на «ты»? Альбер немедленно писал:

«Эта пустяковая сумма в твоем распоряжении.

Альбер».

Чтобы закончить очерченный нами портрет молодого Прево-Лемера, добавим, что при всей своей лени он обладал достаточным запасом знаний, чтобы не быть безграмотным, и достаточным количеством ума, чтобы не слыть за идиота. Таков был человек, которому, как мы увидим сейчас, пришлось играть видную роль в деле Бартеса.

Когда Альбер и его брат были еще детьми, отец лелеял надежду, что они сделаются со временем его компаньонами и преемниками по банку. Но – увы! – чем более молодые Прево-Лемеры входили в сознательный возраст, тем более разочаровывался в своих надеждах банкир. Поль обнаружил решительную наклонность к военной службе, и отец вынужден был позволить ему поступить в Сен-Сирское военное училище; что касается Альбера, то чем дальше, тем яснее становилось отцу, что он способен лишь тратить, но не приобретать.

Оставив надежду в отношении сыновей, старый банкир вынужден был перенести ее на будущего зятя: дело в том, что у него было еще третье дитя, дочь в возрасте восемнадцати лет.

Стефания – таково было ее имя – представляла собой прелестную девушку, соединявшую в себе красоту матери с прекрасным характером. Доброта и невинность так и светились в ее девственном личике, обрамленном кудрями шелковистых волос. Образованная, умная, милая в обращении, сердечная, – она могла доставить счастье всякому, кто сумел бы добиться ее руки.

Банкир принялся усердно подбирать ей жениха, но дело оказалось труднее, чем он предполагал сначала. Как мы уже видели, Прево-Лемеру необходим был такой зять, который был бы в состоянии продолжать его громадное предприятие, но, кроме того, нужно было, чтобы он мог понравиться Стефании: отец никогда не решился бы отдать дочь за нелюбимого человека.

Проискав напрасно во всех знакомых семьях молодого человека, который бы вполне отвечал этим условиям, банкир возымел наконец блестящую мысль, которую, как мы увидим сейчас, и открыл своей жене во время семейного торжества по случаю тридцатилетия их брака.

Праздник был в полном разгаре, когда банкир отозвал жену в маленький салон, находившийся вдали от танцевального зала, и, обняв ее, взволнованным голосом проговорил:

– Сегодня ровно тридцать лет, моя дорогая, как мы рука об руку идем по жизненному пути. Позволь же мне сердечно поблагодарить тебя за все то счастье, которое ты дала мне.

– Но и ты, в свою очередь, – отвечала глубоко тронутая мадам Прево-Лемер, – всегда был образцом нежного супруга и отца!

– Одна только мысль беспокоит меня, одного недостает для полноты моего счастья, – это видеть Стефанию устроенной. Ты знаешь, что я давно уже лелею мысль выдать ее за человека, который сумел бы сделать ее счастливой и в то же время смог бы вести начатое мною дело. Но до сих пор план этот оставался неосуществленным: ни в одном из семейств, подходящих к нам по богатству и положению, я не мог найти для Стефании подходящего жениха. Наконец меня озарила счастливая идея…

Здесь банкир вдруг остановился, прислушался и, подойдя к портьере, отделявшей салон, где происходила беседа, от зимнего сада, быстро откинул ее. В зимнем саду, однако, не оказалось никого.

– Что такое, Жюль? – спросила банкира удивленная мадам Прево-Лемер.

– Ничего, ничего, моя милая, – поспешил ответить тот. – Мне показалось, что в соседнем помещении кто-то есть. Но я ошибся. Продолжу лучше свою мысль. Итак, я подумал, что вопрос о состоянии нашего будущего зятя – вопрос второстепенный, лишь бы только он удовлетворял другим условиям: мог сделать счастливой Стефанию и вести мое дело. Решив так, я перестал подыскивать дочери мужа среди богатых семейств и начал искать около себя, среди своих служащих. На этот раз поиски были успешнее: я скоро остановился на двух молодых людях, которые почти в одинаковой степени обладают требуемыми качествами.

– И эти избранники?.. – спросила жена.

– Разве ты не догадываешься, кто они?

– Пожалуй, что и догадываюсь, – улыбнулась мадам Прево-Лемер.

– Так скажи мне, дорогая: если твой выбор сойдется с моим, это еще более укрепит меня в моем решении.

– Ты, конечно, думаешь об Эдмоне Бартесе и Жюле Сегене?

– Совершенно верно: о моем главном кассире и главном бухгалтере. Ни тому ни другому нет еще и тридцати лет, но тем не менее они занимают самые главные должности в моем банке. Эдмон Бартес отличается проницательным умом, практической сметкой и в то же время благоразумной осторожностью. Будучи моей правой рукой, он знает дела фирмы почти так же хорошо, как и я сам. Его способность продолжать начатое мной предприятие стоит вне всяких сомнений. В то же время, как ты знаешь, по своей наружности он – красавец, ловкий кавалер, изящный и интересный. Наконец, он происходит из хорошей семьи: его отец – дивизионный генерал в Невере.

– Что касается меня, – с улыбкой заметила мать Стефании, – то, если бы мне пришлось выбирать, я без колебаний…

– Выбрала бы Бартеса?

Тут банкир снова вскочил и подошел к портьере: ему опять показалось, что в зимнем саду кто-то есть. Но самый внимательный осмотр не обнаружил там ничего подозрительного.

– Удивительно, – пробормотал он, – мне все чудится…

– Полно, Жюль, – успокоила его мадам Прево-Лемер, – подумай, кому какая нужда шпионить за нами.

– Твоя правда, дорогая… Ну-с, так ты предпочла бы Бартеса? Нельзя ли узнать, почему?

– Скажи мне сначала свое мнение о втором претенденте, а я потом сообщу свое.

– Охотно! Жюль Сеген почти так же молод, как и Бартес, и так же красив, хотя наружность его иного типа. По уму и способностям он, несомненно, не ниже Бартеса: все дела фирмы знает в совершенстве; наконец, и по происхождению он принадлежит к, безусловно, порядочной семье: отец его – судья в Сенском департаменте, пользующийся всеобщим уважением. Ну, теперь скажи, что ты имеешь против Сегена?

– Видишь ли, Жюль, – начала мадам Прево-Лемер, – при всех своих достоинствах, которых умалять я вовсе не собираюсь, этот молодой человек произвел на меня при первой встрече какое-то неприятное впечатление…

– Но кто же верит, дорогая, первому впечатлению? – перебил банкир.

– И потом, наблюдая за господином Сегеном, я всегда думала, что ему недостает искренности и прямодушия Бартеса.

Банкир пожал плечами.

– Не знаю, – произнес он, – я тоже наблюдаю за Сегеном уже десять лет…

– Дай мне докончить, мой друг… Наконец, мне кажется, у него несколько черствое сердце. Я тебе расскажу один факт, который имел место недавно без тебя. Бартес, Сеген и еще несколько гостей сидели у нас за столом и разговаривали. Речь зашла о бедственном положении жены и дочери Бернара – того Бернара, который, помнишь, обанкротился в прошлом году… Слыша о лишениях, которые они терпят, Бартес не мог удержаться от сожаления. «Бедные женщины!» – вздохнул он. «Ну, не нахожу этого, – отозвался Сеген, – по-моему, так они терпят по заслугам, так как в дни богатства Бернара я не видал женщин вздорнее и чванливее этих дам…» Меня слегка покоробило, и я постаралась переменить разговор. Через неделю еду к Бернарам, чтобы чем-нибудь помочь им, и представь себе, что узнаю! Оказывается, Эдмон, желая помочь несчастным и в то же время боясь оскорбить их милостыней, придумал сказку, будто он должен был Бернару пять тысяч франков, но не успел возвратить их, находясь за границей, и теперь считает своим долгом вернуть их. Разве такое благородство не редкость в наше время?

– Я вполне согласен с тобой, моя дорогая. Этот великодушный поступок еще больше возвышает Бартеса в моем мнении. Конечно, он будет для Стефании наилучшим мужем. Но ты что-то улыбаешься, Сюзанна?

– Видишь ли, мой друг, – отвечала мадам Прево-Лемер с улыбкой, – в довершение всего мне кажется, что Стефания не совсем равнодушна к Эдмону.

– В самом деле? Тем лучше! Тогда не о чем и разговаривать. Тебе остается лишь переговорить с влюбленными. Результат своего разговора ты сегодня же передашь мне, а в ближайший день будет и помолвка.

– С удовольствием, мой друг! – отвечала жена банкира, собираясь покинуть салон.

– Даже вот что!.. Постой-ка, Сюзанна! Не объявить ли нам о помолвке сегодня же вечером, во время ужина?

– Это будет еще лучше.

– Ну так ступай, моя дорогая! – проговорил банкир, еще раз обнимая свою достойную подругу.

Мадам Прево-Лемер вышла в танцевальный зал, где Стефания, краснея от удовольствия, танцевала с Эдмоном Бартесом, и сделала молодой парочке знак следовать за ней в ее будуар.