Жак Андре
100 слов психоанализа
Гомосексуальность
Гомосексуальность… это слово впервые появляется в Англии во время викторианской эпохи, эпохи Оскара Уайльда. Психоанализ занялся этим самостоятельно, когда термин «гетеросексуальность» оказался психоаналитически бесполезным, и не только потому, что это слово объединяет то, чего почти уже нет, а мужской и женский гомосексуализм – это не просто параллели, но и потому, что внутри каждого из них разнообразие важнее однородности. Это единство, даже «сообщество», более социальное, чем психическое.
Независимо от принадлежности сексуального объекта к одинаковому или противоположному полу, его выбор связан с психогенезом, главным образом бессознательным, с историей каждого человека. Слово Homos делает упор на «одинаковый», что иногда оправданно, особенно когда объект является скорее двойником, чем «другим». Особенно двойником ребенка, в прошлом мальчика, которого мать так сильно любила и которого мы любим сейчас в образе эфеба, напоминающего юного лютниста на картине Караваджо. Но это всего лишь один психический путь из множества других возможных. Первая сексуальная идентификация соответствует полу, она возможна, если только родитель не будет упорствовать в своем желании, несмотря на то, что анатомия новорожденного ребенка не соответствует родительскому фантазму; психический пол ребенка, обрисованный в бессознательном взрослого, обязательно наложит свой отпечаток на реальный пол ребенка. Девушка с мальчишескими замашками будет любить девушек, женоподобный мальчик будет любить мужчин. Однако и выбор партнера противоположного пола не освобождает от гомосексуальности. Иногда она присутствует в негативе, когда страх и ужас перед противоположным полом играет решающую роль в выборе сексуального партнера. «Вагина? – спрашивает такой мужчина, – это бездонный колодец, красный, липкий, это зияющая дыра, которую пенис никогда не сможет заполнить». Ненависть к другому полу присутствует и в определенной женской гомосексуальности, при которой фаллос идентифицируется с садистическим инструментом, которая запрещает любую практику пенетрации, обрекая при этом эротизм лишь скользить по поверхности кожи. Ничего уже не ценится: искусственный пенис является неотъемлемым инструментом женщины, убежденной в примате фаллоса и в своем воображаемом обладании им.
В «гомосексуальном» выборе присутствует одна константа: выбор никогда не совершается по простой прямой линии, он никогда не идет напрямую от любви ребенка, направленной на однополого родителя, к объекту, выбранному позже. Идентификации* взаимопроникаются, пути смешиваются. Равновесие часто нарушается: мать чаще, чем отец, является инфантильным партнером человека, который в будущем сделает гомосексуальный выбор независимо от пола, будет ли он женским или мужским. Так, взрослая женщина вновь видит себя девочкой, лежащей в кровати матери, два тела, прижатые друг к другу, формируя вместе спусковой крючок пистолета, спиной к материнскому животу, ритм дыхания которой совпадает с ритмом спящей.
Депрессия
«Низкое и тяжелое небо давит, как крышка гроба», депрессия, словно туман, окутывающий психическую жизнь. Ничего не разглядеть, ничто больше не имеет значения. «Депрессия» – едва ли это слово может быть лишь метафорой, особенно когда тело сгибается, движения замедляются, взгляд опустошается. Остается только голая тревога*, хватающаяся за все, что попадается на ее пути, в тщетной надежде хоть за что-то уцепиться (и образовать фобию). «Ждать, чтобы дни начинались и заканчивались, чтобы время утекало. Терять время. Отказаться от всего запланированного, любого ожидания из-за отсутствия терпения. Полное исчезновение желаний. Ждешь до тех пор, когда уже нечего ждать» (Жорж Перек). Депрессия – это болезнь против времени, «болезнь смерти». Философскому, экзистенциальному недомоганию абсурда психоанализ противопоставляет конкретность бессознательной репрезентации: «Смерть сама не более чем мертвец» (Фрейд). Какой мертвец гасит жизнь больного депрессией? Часто его следы теряются между умершими за последний год, забытыми, неизвестными погибшими. Один образ присутствует часто, это образ умершего ребенка*. «Ребенок, умерший во мне», как говорит поэт, хотя речь не идет непременно об «умершем в ней ребенке». Однако случается и так, что мать может потерять ребенка, которому дала жизнь.
Депрессивный человек – это потерявшийся ребенок. Если, несмотря на вегетативное состояние, его психика все еще способна создать фантазм*, тогда это будет фантазм возврата к жизни, в неподвижность гнезда, в лоно матери.
Помимо разграничения разных видов депрессий, Мелани Кляйн выдвинула идею депрессивной позиции, через которую проходят все дети, своего рода «зачаточной меланхолии». Объект, о потере которого плачет ребенок, – это грудь, мать*, олицетворяющая любовь, доброту и защиту; потерянная мать – это мать, разрушенная жадными фантазмами младенца. Мать поочередно разрушается и восстанавливается, подобно плюшевому мишке, которого любят, но плохо с ним обращаются. Мы разрушаем только то, что любим, депрессия – это репарация, восстановление.
Диван
Анаис приходит на свой первый сеанс психоанализа. На предыдущих встречах были оговорены условия: частота, время сеансов, работа лежа на диване… И все же и на этот раз вместо того, чтобы лечь, она садится в кресло и начинает говорить, не проронив ни слова о том, что помешало ей лечь на диван. Тот же сценарий повторяется и на последующих сеансах. Затем однажды без видимого повода, без всякого объяснения, войдя, она тут же ложится. Анаис прокомментировала свое поведение, этот странный балет, лишь несколько месяцев спустя. Она легла потому, что в тот день (наконец) на подушке не было бумажного полотенца, обычно постеленного там, «такого полотенца, на которое больной кладет свою голову, когда ложится на операционный стол».
Турецкое слово диван (diwan) указывает на вклад Востока в психоанализ, оно корнями уходит прямо в зал консилиума султана, частью комфорта которого являлся диван, обложенный подушками с лежащими на нем сладострастными одалисками. Такая картина роскоши вкупе с репутацией психоанализа, во время которого «говорят только об этом», держит пациента, скорее, на расстоянии. Приглашая пациента разместиться на диване, мы не можем знать, как это будет им воспринято и расшифровано. «Теряясь из виду», отсутствуя, аналитик желает отойти от обычного способа беседы, облегчить регресс* и перенос*, позволить мечте соединиться с речью. «Ощущения» анализанда – это совсем другая история. Один анализанд расшифровывает слово «лежать» как призыв к подчинению и вспоминает, что на жаргоне слово «лечь» является синонимом слова «исповедоваться». Другой понимает это так: «Мария, ляг-ка туда!». Пациентка Анаис видит лишь предложение к хирургическому вмешательству, четвертый анализанд, ложась на диван, принимает положение лежачего больного… Это свидетельствует о том, что анализ начался, и первый перенос у лежащего на диване уже состоялся.
Желание
Желать – этимологически означает созерцать «звезду», быть «ошеломленным», «очарованным», так никогда ею и не овладев… Так течет жизнь, увлекаемая чем-то, чего нет, одушевленная чем-то отсутствующим, ожидающая впереди то, что ранее было утрачено. «Найти объект всегда означает обрести/найти его вновь» (Фрейд), поэтому вновь найденное никогда не имеет вкуса «первого раза» – следов «первого раза». Кроме мгновений счастья, когда чувствуешь себя на седьмом небе, можно ли считать себя полностью, всецело и окончательно удовлетворенным? Желание само по себе парадоксально: оно означает отсутствие, но у нас нет ничего другого. «Несчастлив тот, кто больше ничего не желает! Он теряет все, что у него уже есть» (Руссо).
Инфантильное бессознательное ничего не желает знать об этом. Игнорируя отрицание, оно исполняет желание. Оно, бессознательное*, галлюцинирует. Внутри него нет никаких различий между желанием, действием и обладанием. Сновидение*, симптом* свидетельствуют об отсутствии различий искаженным, иногда смутным образом. А может быть, это присуще и фантазму*, дающему нам самую ясную картину. Внезапно лицо* осеняется, когда ничего из реальности не вызывает улыбку, и мы догадываемся, что тайное желание только что исполнилось. Речь, конечно, идет о воображаемом исполнении, но с весьма реальным эффектом: кто бы играл в лото, если бы ему не создали условия до объявления выигрыша почувствовать себя счастливцем, обладателем внушительной суммы, позволяющей ему сделать благородный жест?..
Желание иметь ребенка
«Только рождение сына может принести матери безграничную радость. Мать может перенести на сына амбиции, которые она была вынуждена подавлять в себе, в том числе зависть к пенису*» (Фрейд). Чьи это слова – любимчика-сына или сведущего теоретика? Разумеется, и того, и другого. Правда, весьма впечатляюще звучит констатация того, что фрейдовская теория, стройная и согласованная от начала и до конца, соответствует фантазму*, поддерживающему подчеркнуто мужской фетишизм*. Кроме того, она приписывает женщине/матери следующую бессознательную мысль: я хорошо знаю, что у меня нет пениса, но тем не менее… у меня есть ребенок, мальчик, у которого он все-таки есть! Фетишизм ли это, по мнению Фрейда, или нет, сложно сказать, но каждому аналитику независимо от пола представлялось немало возможностей удостовериться в существовании бессознательного уравнивания ребенка и фаллоса. Немало жизней (не только мальчиков, но и девочек, которые тоже могут быть «материнским фаллосом») было посвящено инсценировке материнской фаллической программы. Такова жизнь campio, чемпиона, посвященная Прекрасной Даме.
Критика фрейдовской теории столь же необходима, сколь относительна, теоретические размышления Фрейда строятся не вокруг желания иметь ребенка, а вокруг фантазматической формы, одной из множества других, которые может принять этот фантазм. В зависимости от вариаций инфантильной сексуальности* случается, что в утробе ребенок становится наследником более архаического эротизма, скорее анального*, чем фаллического: начиная с «самого грязного» [анального] и заканчивая его самой драгоценной противоположностью, мать производит на свет золотого ребенка. Он не станет жезлом той, которая его зачала, но сможет стать ее собственностью с амбивалентным риском выдворения, экспульсии.
Нет ничего необычного в том, что желание иметь ребенка в современном мире может побудить женщину начать психоанализ. «Революция» нравов предоставила женщинам свободу, которая ранее не была основной характеристикой их сексуальной жизни. Рикошетом было затронуто природное, «автоматическое» желание женщин иметь детей. Супружеская и материнская участь женщины была веками предопределена, но сегодня это уже не так. Политическая свобода радует, психическая свобода тревожит. Стремление к свободе смущает тем больше, чем ярче выражено стремление, чтобы это желание было разделено мужчиной или женщиной, поскольку расширение возможностей приводит к дополнительным сложностям.
Существует столько же видов желания иметь детей, сколько и соответствующих им фантазмов: некоторые женщины хотят, прежде всего, просто забеременеть, поскольку в моменты грусти и меланхолии их захлестывает желание быть наполненными чем-то. Другие женщины не хотят ребенка, а всего лишь крошку-младенца; становясь взрослыми, некоторые люди, особенно мужчины, носят в себе неизгладимые следы подобных желаний, оставаясь вечными младенцами. Третьи хотят иметь «маленькую девочку», какой они сами мечтали быть в детстве, четвертые также мечтают о «младенце», но лишь для наслаждения от кормления грудью; и т. д.
При искусственном оплодотворении часто возникают непредвиденные трудности. «Услуга» сдачи донорских яйцеклеток часто приводит к прекращению для некоторых женщин биологической филиации: зачатие ребенка возможно, но он уже будет «внуком» собственной матери.
Существует и обратная сторона – фантазм о вселенной, состоящей только из матерей и дочерей, реализующих себя через клонирование. Наконец можно избавиться от мужчин… Бессознательные мечты, восходящие к амазонкам.
