Иэн Бэнкс
Воронья дорога
– Прентис, это че, сердце? – поинтересовался Дин, выпустив клуб дыма.
– Нет, – ответил я. – Она с лестницы упала.
– Так это же вроде было в прошлом году? – проговорила Эш.
– В прошлом году она падала с дерева. А в этот раз чистила водосточные желоба. Лестница поехала, и бабушка провалилась через крышу оранжереи. До больницы не довезли – говорят, шок от кровопотери.
– Ах, Прентис, я тебе так сочувствую.
Эш погладила меня по руке.
Дин озабоченно покачал головой:
– А я думал – сердце.
– Был у нее инфаркт, – кивнул я. – Лет пять назад. Ей поставили электрокардиостимулятор.
– А может, она на лестницу залезла, тут и случился инфаркт? – предположил Дин.
Эш пнула его в голень.
– У-у-ы! – взвыл он.
– Извините, ваша чувствительность, – сказала Эш. – Но я повторю: мы правда очень соболезнуем. Прентис, – оглянулась она, – я не вижу Льюиса. Он что, не смог приехать?
– Он в Австралии, – вздохнул я. – Все шутки шутит.
– А-а, – кивнула Эш и улыбнулась краем рта. – Какая жалость.
– Для австралийцев – пожалуй, – сказал я.
Лицо Эш сделалось печальным, даже жалостливым.
– Ах, Прентис…
Дин пихнул сестру в спину рукой – не той, что тер свой подбородок.
– Слышь, так че там с тем чуваком, ну, с которым в Берлине столкнулась в джакузи? Обещала же рассказать.
– А, да… – Эш перестала хмуро смотреть на брата и стала хмуро смотреть на меня. Она глубоко вдохнула, медленно выпустила воздух из легких. – Скажи-ка, Прентис, как ты насчет кружечку пропустить?
– Да неплохо бы, пожалуй, – ответил я. – Но нас вроде в замок звали помянуть. – Я пожал плечами: – Сегодня вечером?
– Договорились, – кивнула Эш.
– Джакузи? – Я посмотрел на Дина, затем на Эш. – Берлин?
Дин ухмыльнулся и кивнул.
– Ладно, Прентис, – сказала Эш, – увидимся. И я тебе расскажу одну историю, грязную, но потрясную. К восьми в «Якобите», годится?
– В самый раз, – кивнул я и, подавшись вперед, легонько толкнул ее. – Что за джакузи?
Я заметил новое выражение на лице Дина, услышал новый звук, затем увидел, как взгляд Эшли сместился с моего лица: теперь она смотрела куда-то мне за спину, над левым плечом. Я медленно повернулся.
С визгом тормозов к крематорию подъезжал автомобиль; палая листва кружилась за ним в воздухе. Это был зеленый «ровер», и шел он на добрых шестидесяти. Должно быть, раза в три перекрыл последний рекорд скорости, поставленный на этой территории. И двигалась машина курсом примерно на нас, и расстояние, пригодное для безопасного торможения, быстро сходило на нет.
– Это не доктора ли Файфа тачка? – спрашивал Дин, пока Эш хватала меня за рукав и тащила назад.
«Ровер» перестал выть двигателем, клюнул носом и затряс задом; протекторы его шин пытались вгрызться во влажный асфальт.
– А я думал, у него «орион», – пробормотал я, давая Эшли оттащить меня, заодно с Дином, мимо зада машины дяди Хеймиша на траву.
Вся толпа возле крематория теперь смотрела, как зеленый «216-й» скользит в считаных сантиметрах от лобового столкновения с эрвилловской «бентли» восьмой модели. Покрышки наконец зацепились за асфальт. Доктор Файф – и правда, это был он – соскочил с водительского сиденья. Все такой же маленький, толстый и усатый, только сегодня физиономия красная и вытаращены глаза.
– Стойте! – завопил он, хлопая дверцей машины и со всех своих коротеньких ножек устремляясь к входу в часовню. – Стойте! – выкрикнул он снова, уже, пожалуй, без необходимости, потому что все, чем бы они ни занимались, замерли, когда завизжала тормозами машина. – Остановитесь!
Готов поклясться, что я услышал в этот момент приглушенный треск, но никто мне не верит. Вот тогда это, наверное, и произошло.
Чуткие гробовщики из корпорации «Галланахский крематорий» обычно сжигают тела по ночам, дабы видом дыма не усугублять горе и без того скорбящих родственников. Но бабушка Марго в завещании потребовала незамедлительной кремации, каковая и происходила в те минуты, когда подъехал доктор Файф.
– Ай! – воскликнул доктор у самой двери, где его должен был перехватить встревоженный служитель. – Ай! – повторил он и повалился, сначала в объятия служителя, а затем на землю. Несколько секунд простоял на коленях, затем развернулся и сел на зад, вонзая короткие пальцы в пухлую грудь и глядя на гранитные плиты мостовой перед часовней. А потом уплотнившаяся и притихшая в растерянности толпа услышала от него: – Дорогие друзья, прошу извинить, но у меня, кажется, коронарный тромбоз…
И с этими словами доктор Файф завалился на спину. Несколько мгновений ничего не происходило. Потом Дин Уотт пихнул меня рукой, в которой держал «регал», и тихо молвил:
– А че, прикольно.
– Дин! – цыкнула на него Эшли.
Наши родственники между тем уже столпились вокруг доктора.
– Вызовите «скорую»! – закричал кто-то.
– Здесь же есть катафалк! – воскликнул мой отец.
– Только ушиб – фигня, – пробормотал Дин, энергично терший голень, и обратился к сестре: – Слышь, валим отсюда?
Катафалк сослужил службу: доставил доктора Файфа в местную больницу как раз вовремя, чтобы спасти если не его профессиональную репутацию, то хотя бы жизнь. А тот приглушенный хлопок – настаиваю, что я его слышал, – был взрывом. Взорвалась моя бабушка. Доктор Файф забыл предупредить в больнице, чтобы из тела перед кремацией извлекли электрокардиостимулятор. Как я уже говорил, в моем роду такие вещи случаются.
Глава 2
То были дни радужных перспектив; и мир был очень мал в ту пору, и в нем еще жило волшебство.
Он рассказывал детям удивительные истории. О Тайной Горе и о Звуке, Который Можно Увидеть. О Лесе, Утонувшем в Песке, и Деревьях из Окаменевшей Воды. О Медленных Детях, и о Волшебном Пуховом Одеяле, и об Исхоженной-Изъезженной Стране. И дети верили всему. Они узнавали о далеких временах и давно исчезнувших местах, узнавали о том, кем они были и кем не были, о том, кем они станут и кем не станут.
Тогда каждый день был неделей, каждый месяц – годом. Сезон был десятилетием, а год – целой жизнью.
* * *
– Пап, а миссис Макбет говорит, что Бог есть, а ты попадешь в дурное место после смерти.
– Миссис Макбет – идиотка.
– Не, пап, она не идиотка. Она учительница!
– Нет такого слова «не», а есть слово «нет»… То есть у слова «не» другие значения.
Он задержался на тропе и повернулся взглянуть на мальчика. Остановились и другие дети, они ухмылялись и хихикали. Все уже почти добрались до вершины холма и теперь находились чуть выше верхней границы произрастания леса, установленной Комиссией лесного хозяйства. Отсюда виднелась пирамида из камней: горб, подпирающий горизонт.
– Прентис, – сказал отец, – человек может быть и учителем, и идиотом. Он даже может быть и философом, и идиотом. А бывают политики-идиоты… Сдается мне, других политиков и не бывает. Даже гений может быть идиотом. Миром правят сплошь идиоты. Идиотизм – не очень серьезная помеха в жизни и в профессии. Иногда это явное преимущество, даже залог успеха.
Дети хихикали.
– Дядя Кеннет, – прощебетала Хелен Эрвилл, – а наш папа говорит, что вы коммуняка.
Ее сестренка, стоявшая рядом на тропе и державшая ее за руку, пискнула и прижала холодную ладошку ко рту.
– Да, Хелен, твой папа абсолютно прав, – улыбнулся он. – Но только в пейоративном смысле, к сожалению, а не в смысле практическом.
Дайана снова пискнула и, хихикая, отвернулась, пряча лицо. У Хелен на мордашке отразилось недоумение.
– Пап, а пап, – затеребил Прентис отцовский рукав. – Пап, миссис Макбет – учительница, правда учительница. И она сказала, что Бог есть.
– Да, пап, мистер Эйнсти тоже так говорит, – добавил Льюис.
– Я имел удовольствие беседовать с мистером Эйнсти, – сказал старшему мальчику Кеннет Макхоун. – Он считает, мы должны были послать войска во Вьетнам, чтобы помочь американцам.
– Пап, он тоже идиот? – отважился задать вопрос Льюис, разгадав кислую мину на отцовском лице.
– Безусловно.
– Так, значица, Бога нету, мистер Макхоун?
– Да, Эшли, Бога нет.
– А как насчет вумблов, мистер Макхоун?
– Это еще кто такие, Даррен?
– Вумблы, мистер Макхоун. Уимблдонские вумблы. – Даррен Уотт держал за руку младшего брата Дина, а тот таращился на Макхоуна; казалось, малыш вот-вот расплачется. – Мистер Макхоун, а они-то есть?
– Конечно есть, – кивнул отец Прентиса. – Ты же видел их по телевизору, верно ведь?
– Ага.
– Ага! Ну так они, значит, существуют. Настоящие куклы.
– Но ведь они по-настоящему настоящие, а?
– Нет, Даррен, они настоящие не по-настоящему. Настоящие обитатели настоящей Уимблдонской пустоши – это мыши и птицы, ну, может, еще лисы и барсуки; никто из них одежды не носит и не живет в опрятной норке с мебелью. Это одна тетенька придумала вумблов и сочинила про них сказки. А другие люди наделали по этим сказкам телевизионных передач. Вот что настоящее.
– Вот, я ж тебе говорил! – Даррен затряс ручонку брата. – Они ненастоящие.
Дин заплакал, закрыв глаза и скривив рожицу.
– О господи! – вздохнул Макхоун, не переставший изумляться тому, с какой быстротой детское личико из персика превращается в свеклу; его младшенький, Джеймс, только-только прошел этот этап. – Дин, успокойся! А ну-ка, орлы, вперед, посмотрим, удастся ли нам покорить эту вершину! – Он поднял ревущего малыша – сначала пришлось уговорить, чтобы отпустил руку брата, – и посадил на свои плечи. И посмотрел в запрокинутые мордашки остальных. – Мы ведь уже почти на месте, ребята. Поглядим на пирамиду?
Большинство разными звуками выразили согласие.
– Ну так вперед! Кто последний, тот будет тори!
И зашагал по тропе. Дин плакал уже потише. Остальные дети держались кто по бокам, кто позади, смеялись, вопили, карабкались напролом через бурьян к пирамиде. Кеннет сошел с тропы и двинулся за ними, а затем, придерживая Дина за ноги, обернулся к Дайане и Хелен; те безмолвно, рука об руку, стояли на тропинке.
– А вы почему не с нами?
Хелен, точно в таких же, как у сестренки, новых зеленых брючках, нахмурилась и покачала головкой:
– Дядя Кеннет, мы лучше сзади пойдем.
– Сзади? Почему сзади?
– А мы, кажется, и так – тори.
– Очень даже может быть, – рассмеялся он. – Но пока имеет силу презумпция невиновности. Пошли.
Близняшки переглянулись, а затем, все так же рука об руку, двинулись по травянистому склону за другими детьми, осторожно, сосредоточенно ступая по высокой жесткой траве.
Дин снова заплакал в голос, наверное, решил, что братик и сестренка его бросили. Макхоун вздохнул и затрусил по склону вслед за детьми, ободряя их возгласами, подгоняя отстающих. Когда все добрались до пирамиды, он притворился, будто выбился из сил: шатаясь, уселся, картинно повалился на траву. Разумеется, перед этим поставил на ноги Дина.
– Ох-хо-хо! Вы слишком здоровые – куда мне до вас!
– Ха-ха-ха! Мистер Макхоун! – рассмеялся Даррен, показывая на него. – Тюря, вот вы кто!
Кеннет растерялся, но уже через несколько секунд сказал:
– А ведь правильно. Тюря, тетеря, тори. – И состроил смешную рожу. – Тори-тори-тараторит!
Он расхохотался, дети тоже засмеялись. Кеннет лежал на траве, дул теплый ветер.
– Мистер Макхоун, а зачем эти камни? – спросила Эшли Уотт. Она взобралась на середину пирамидки, которая была около пяти футов в высоту, выковыряла камешек и принялась разглядывать.
Кеннет перевернулся на живот, позволяя Прентису и Льюису усесться верхом и лупить его пятками, как лошадку. Малютка Уотт, сидя на пирамиде, постучала камешком о камешек, потом всмотрелась в белесую выщербленную поверхность того, что держала в руке. Кеннет ухмыльнулся. Он считал, что малютке не повезло. Ведь Эшли – мужское имя, так звали одного из героев «Унесенных ветром». Впрочем, если Уоттам охота давать детям такие имена, как Дин, Даррен и Эшли, то это их дело. Ведь могли быть и Элвис, Тарквиний и Мерилин.
– Помните про гуся, который бриллиант проглотил?
– Ага!
Он сочинял рассказы и один из них, про гуся и бриллиант, испробовал на детях. Жена это назвала маркетинговым исследованием.
– А почему гусь слопал бриллиант?
– Я знаю, дядя Кеннет! – Дайана Эрвилл подняла ручонку, пытаясь щелкнуть пальцами.
– Да, Дайана.
– Проголодался.
– Не-а! – пренебрежительно заявила Эшли с пирамиды, вовсю моргая. – Это для зубов!
– Есть захотел, вот и проглотил, ты, умница-разумница! – Дайана замотала головой, наклоняясь к Эшли.
– Стоп! – сказал Макхоун. – Вы обе отчасти правы. Гусь проглотил бриллиант, потому что гуси вообще так делают: глотают камушки, чтобы те попадали в… Кто-нибудь знает? – Он оглядел детей, стараясь не побеспокоить сидящих на нем Льюиса и Прентиса.
– Муксульный желудок! – выкрикнула Эшли, замахиваясь камнем.
Дайана пискнула и прижала ладонь ко рту.
– Да, у птицы есть мускульный желудок, это верно, – сказал Кеннет. – Но на самом деле алмаз попал в гусиный зоб, потому что гусям, как и большинству птиц, нужно держать в зобу, вот здесь, – показал он на себе, – мелкие камни. С помощью этих камешков пища перетирается и лучше усваивается, когда попадает в желудок.
– Мистер Макхоун, а я помню! – воскликнула Эшли и прижала камень к груди, отчего ее поношенный серый джемперок не стал чище.
– И я, пап! – вскричал Прентис.
– И я!
– И я тоже!
– Вот и отлично. – Кеннет медленно перевернулся на бок, заставив Льюиса и Прентиса съехать с его спины. Затем сел; сыновья тоже сели. – Когда-то давным-давно у нас в Шотландии жили-были огромные звери, и они…
– А как они выглядели, пап? – спросил Прентис.
– Как? – Макхоун запустил руку в каштановые кудри, почесал затылок. – Как… большие волосатые слоны… с длинными шеями. И эти огромные животные…
– Дядя Кеннет, а как они назывались?
– Они назывались… Хелен, они назывались мифозаврами и глотали камни… большие камни, которые опускались в зоб и там перетирали пищу. Это были очень большие животные и очень сильные, но они таскали в себе много камней и потому на горы не поднимались, а жили всегда в долинах и в море или озеро тоже не заходили, потому что плавать не могли, и от болота в сторонке держались, чтобы не утонуть. Но…
– Мистер Макхоун, а по деревьям они лазали?
– Нет, Эшли.
– Ага, я так и думала, мистер Макхоун!
– Умница. В общем, когда мифозавры становились старенькими и приходило время помирать, они все-таки поднимались на вершины холмов, невысоких, вроде этого, и ложились и спокойно умирали, а после смерти у них исчезали мех и кожа, а потом и внутренности рассыпались…
– Мистер Макхоун, а куда они девались, ихние мех и кожа?
– Куда девались… Эшли, они превращались в землю, растения, насекомых и другую мелкую живность.
– Ух ты!
– И в конце концов оставался только скелет.
Дайана ойкнула и снова прижала руку ко рту.
– А потом и он рассыпался в пыль, и…
– Мистер Макхоун, а бивни?
– Что, Эшли?
– Бивни. Они тоже – в пыль?
– Гм… Да. Да, в пыль. Все превращалось в пыль, кроме камней, которые звери носили в зобу. Камни оставались лежать большой грудой там, где умирал мифозавр. – Кеннет повернулся и хлопнул по большому камню, торчавшему из основания пирамиды. – Вот как они здесь оказались, – ухмыльнулся он (самому понравилось только что сочиненное).
– Ага! Эшли! Ты стоишь на том, что было у зверя в пузе! – закричал Даррен, показывая.
Эшли рассмеялась и спрыгнула, отбросила камень и принялась кувыркаться на траве.
Несколько минут стояли шум и гам, наконец Кеннет Макхоун глянул на часы и сообщил:
– Все, дети. Пора обедать. Кто-нибудь проголодался?
– Я!
– Я, пап!
– И мы, дядя Кеннет!
– Мистер Макхоун, а я могу целого миффасора слопать, чес-слово, могу!
Он рассмеялся.
– Хм… я не думаю, Эшли, что он окажется в нашем меню. Но ты не волнуйся.
Он встал и вынул трубку, наполнил чашечку табаком, утрамбовал.
– А ну, за мной, буйная орда! Тетя Мэри уже небось на стол накрыла.
– Дядь Кеннет, а дядя Рори фокусы покажет?
– Да, Хелен, покажет, но только если будете вести себя хорошо и съедите овощи.
– Во класс!
Дети пустились бегом вниз по склону. Дина пришлось нести – утомился.
– Пап! – Прентис отстал от вопящей стайки, чтобы поговорить с отцом. – А миффасоры настоящие?
– Да, малыш. Не менее настоящие, чем вумблы.
– Как Дугал из «Волшебной карусели»?
– От и до. Вернее, почти. – Кеннет затянулся табачным дымом. – Впрочем, да, такие же настоящие. Видишь ли, Прентис, настоящее всегда остается настоящим только у тебя в голове, а мифозавры теперь существуют в твоей головке.
– Правда существуют?
– Да. Раньше они были в моей голове, а теперь есть и в твоей, и в головах остальных.
– Как Бог в голове у миссис Макбет?
– Ага, правильно. Бог – это идея, которая сидит у нее в голове. Это как Дед Мороз и Зубная Фея. – Он посмотрел на мальчика. – Ну как, понравился тебе мой рассказ про мифозавра и каменные пирамиды?
– Так это просто рассказ, пап?
– Ну конечно, Прентис. – Отец нахмурился. – А ты что подумал?
– Не знаю, пап.
– Histoire, seulement[1].
– Чего, пап?
– Ничего, Прентис. Это просто рассказ.
– Пап, а рассказ про то, как ты с мамой встретился, более хороший.
– Просто лучше. Более хороший – не годится.
– Так он лучше, пап.
– Ну что ж, сынок, я рад, что ты так считаешь.
Дети входили в лес; тропа воронкой сужалась меж соснами. Он поглядел вдаль, сквозь заслон из сучьев и листьев, туда, где еле проглядывали деревня и станция.
* * *
Вечером пропыхтел, уезжая, поезд, за поворотом искусственной прогалины исчез последний вагон. Пар и дым ушли вверх, в закатные небеса. Он позволил чувству возвращения волной нахлынуть на него; он окидывал взором безлюдную платформу по ту сторону путей и смотрел дальше, за многочисленные огни деревни Лохгайр, на длинное зеркало озера цвета электрик, на эти блистающие акры, заключенные между темными массивами суши.
Медленно растаял голос поезда, и словно взамен появился шорох дождя. Оставив чемоданы, он пошел в дальний конец платформы. Самый ее край резко уходил под уклон, сворачивал к виадуку над бурным потоком. Стена высотой по грудь служила продолжением платформы.
Он положил руки на верх стены и стал глядеть вниз, где футах в пятидесяти обрушивалась белая вода. Чуть выше по течению реки Лоран низвергался из леса тугой бешеный водопад; даже здесь ощущался вкус водяной пыли. Ниже река кипела у быков виадука, по которому рельсы железно-дорожного пути тянулись к Лохгилпхеду и Галланаху.
Через поле зрения пронесся серый силуэт, от водопада к мосту; резко увеличился, развернулся в воздухе и спикировал в проем на том берегу реки, как будто клок паровозного пара заблудился и теперь спешил вдогонку за поездом. Он подождал несколько секунд и услышал совиный крик из темной чащи.
Улыбнувшись, наполнил легкие воздухом – с паровозным дымком, с резковатой сладостью сосновой смолы, – отвернулся и пошел обратно за чемоданами.
– Мистер Кеннет, – сказал начальник станции, беря у ворот его билет, – это вы! Отучились, стало быть, в университете?
– Да, мистер Колдер, отучился.
– И что, насовсем сюда?
– Может быть. Посмотрим.
– Верно, посмотрим. Вот что я вам скажу: сестра ваша сюда приезжала, но поезд опаздывал, и она…
– Ничего, тут идти недалеко.
– Недалеко, но я скоро закрываюсь, могу подбросить на мотоцикле.
– Да ничего, прогуляться не вредно.
– Как пожелаете, мистер Кеннет. Рад, что вернулись.
– Спасибо.
– Ага… Может, это она.
Мистер Колдер смотрел на изгиб ведущей к станции дороги. Кеннет услышал гул автомобильного двигателя, а потом белый свет фар мазнул по чугунным перилам, не пускающим рододендроны на асфальтовую дорогу.
И вот большой «хамбер» заревел на парковочной площадке, накренился при развороте и остановился пассажирской дверцей напротив Кеннета.
– Снова здорово, мистер Колдер! – раздался голос с водительского сиденья.
– Добрый вечер, мисс Фиона.
Кеннет закинул чемоданы в багажник, уселся на пассажирское сиденье и получил от сестры поцелуй. «Хамбер» выскочил на дорогу и стремительно разогнался; ускорение вдавило Кеннета в спинку кресла.
– Ну что, Большой Брат, как дела-делишки?
– Отлично, сестренка.
Машину слегка занесло при выезде на большак. Он вцепился в ручку на двери, посмотрел на сестру, что сидела, сутулясь, за большой баранкой, одетая в блузку и слаксы; ее светлые волосы были стянуты на затылке.
– Что, Фи, сдала экзамены?
– А то! – Идущая навстречу машина бибикнула и мигнула фарами. – Гм… – нахмурилась сестра.
– Попробуй вольтаж отрегулировать. Движковым переключателем.
– Угу.
Они съехали с шоссе на подъездную дорожку, с ревом промчались между темными стенами дубов. Фиона заставила машину скрежетнуть на гравии, миновала старую конюшню и объехала дом сбоку. Он оглянулся через плечо:
– Это что, стена?
Фиона кивнула, останавливая машину у входа в дом.
– Папе понадобился внутренний двор, вот он и кладет стену от конюшни. – Она заглушила двигатель. – У нас будет оранжерея с видом на сад, если мама на своем настоит – а ведь настоит. Твоя комната в порядке, а вот у Хеймиша – ремонт.
– Что о нем слышно?
– Братается с негритосиками, судя по всему.
– Фи! Просто – фи! С родезийцами.
– С маленькими черными родезийцами, то есть – с негритосиками. А я что, я ничего, это все Энид Блайтон виновата. Идем, дядя Джо. Ты как раз к ужину.
Они вышли из машины. В доме некоторые окна были освещены, а на крыльце передней двери, на нижних полукруглых ступеньках, лежали два велосипеда.
– Это чьи? – спросил он, забирая сумки из багажника.
– Две девчонки у нас остановились, – показала Фиона, и он различил под елками на западном краю газона смутный силуэт палатки, оранжево подсвеченной изнутри.
– Твои подружки?
Фиона отрицательно покачала головой:
– Да нет, просто заехали, попросились. Думали, у нас ферма. Кажется, из Глазго они.
Сестра забрала у него чемоданчик-дипломат и запрыгала по ступенькам к растворенной двустворчатой двери. Поколебавшись, он сунулся в машину и выдернул ключ из замка зажигания. И еще раз глянул на палатку.
– Кен? – позвала Фиона из двери.
Он хмыкнул и вернул ключ в замок, но тут же отрицательно покачал головой и снова вынул. Не потому, что в усадьбе чужие, и тем более не потому, что они из Глазго. Просто оставлять ключи в машине безответственно, и не мешало бы Фионе зарубить это на носу. Он сунул ключи в карман и забрал свои вещи. И в третий раз посмотрел на палатку – как раз в тот момент, когда она вспыхнула.
– Ой! – услышал он возглас Фионы.
Тогда-то он и увидел впервые Мэри Льюис – она выскочила из палатки в одной пижаме, и ее волосы были в огне.
– Господи боже! – Кеннет выронил чемоданы и помчался по гравиевой дорожке за девушкой, которая с дикими воплями неслась вскачь по газону и лупила себя обеими руками по голове, пытаясь сбить синевато-оранжевое трескучее пламя. Он перебежал на траву, стаскивая с себя куртку. Девушка с перепугу шарахнулась от него; он схватил ее, остановил неуклюжим рывком; не дожидаясь, когда начнет сопротивляться, набросил куртку ей на голову. Она визжала; от запаха горелого волоса щипало в ноздрях. Через несколько секунд он сдернул куртку. Тут же подскочила Фиона, и вторая девушка, в чересчур широкой пижаме и желтовато-коричневых трениках, с плоским чайничком в руке, прибежала из дома.
– Мэри! О Мэри! – причитала она.
– Отличная работа, Кен. – Фиона опустилась на колени перед девушкой со сгоревшими волосами – та сидела на траве и дрожала. Он обнял ее за плечи одной рукой. Вторая девушка тоже упала на колени и заключила в объятия подружку, которую она звала Мэри.
– Ой-ой-ой! Ты цела, девочка?
– Кажется, да, – ответила Мэри, нащупывая остатки шевелюры, и залилась слезами.
Он высвободил руку, зажатую между двумя девушками. Стряхнул траву и волосяной пепел с куртки и накинул ее на плечи Мэри.
Фиона раздвигала уцелевшие пряди волос и рассматривала в сумраке кожу.
– Крошка, да тебе просто повезло! Но все равно врача вызовем.
– О нет! – зарыдала девушка, как будто ей предложили нечто чудовищное.
– Ну-ну, Мэри, успокойся, – дрожащим голосом уговаривала подружка.
– Все, идем в дом, – встал на ноги Кеннет, – надо тебя осмотреть. – Он помог подняться двум девушкам. – А заодно и чайку попьем.
– О-о… Из-за этого-то все и случилось!
Мэри была бледна и тряслась, в глазах блестели слезы; у нее вырвался истерический смешок.
Вторая девушка, по-прежнему обнимавшая ее, тоже хихикнула. Кеннет улыбнулся и покачал головой. Ему наконец удалось рассмотреть как следует лицо пострадавшей, и он поразился: какая необычная красота! Пусть даже половина волос сгорела, остальные превратились в бесформенные патлы, а глаза красные от слез.
И тут он понял, что видит ее все лучше и лучше в свете костра, который трещит на западном краю парка, под елями. Мэри уже смотрела мимо него, глаза округлились от страха.
– Палатка! – вскричала она. – О-о-о!
* * *
– А я не видел! Черт! Блин! Зараза! Ненавижу ложиться так рано!
– Цыц! Сказано – спать!
– Нет! А что было потом? Ты стащил с нее все шмотки и в койку завалил?
– Рори! Не говори ерунды. Конечно нет.
– Так было в той книжке. Только девушка была мокрая – прямо из моря. Пострадавшая упала в воду.
Вторую фразу Рори произнес, подражая киношному полицейскому.
Кеннету хотелось рассмеяться, но он не позволил себе.
– Рори, замолчи, пожалуйста.
– Да ладно! Расскажи, что было дальше.
– То и было. Мы все пошли в дом, мама с папой ничего и не услышали. Я растянул поливальный шланг, но к тому времени тушить уже было нечего. Оказалось, примус взорвался и…
– Что? Так прямо и взорвался?
– А примусы так прямо и взрываются, ты что, не знал?
– Царица небесная! В смысле, мать твою так! Я не видел!
– Рори, следи за языком!
– Ла-а-адно. – Рори перевернулся на кровати, пихнул Кеннета в спину.
– И за ногами следи.
– Извини. А врач приехал или нет?
– Нет, Мэри не захотела, хотя мы предлагали вызвать. Да она не сильно пострадала. Только волосы обгорели, и все.
– Оба-на! – восхищенно взвизгнул Рори. – Так что, она лысая теперь?
– Нет, она не лысая. Но шарф или что-нибудь вроде придется поносить.
– Так они в доме сейчас? Эти девчонки из Глазго? Они у нас?
– Да, Мэри с Шиной в моей комнате, вот я и ночую у тебя.
– П-р-р-р-р…
– Рори, хватит дурачиться, ради бога. Давай спать.
– Ладно.
Рори вдруг подпрыгнул, перевернулся в кровати. Кеннет ощутил спиной напряженное тело брата. И вздохнул.
Он вспомнил время, когда эта комната была его комнатой. Прежде чем отец перебрал камин и поставил в него решетку, зимой единственным отопительным устройством в доме служил парафиновый калорифер, которым семья пользовалась еще в Галланахе, в старом доме. Какую он тогда испытывал ностальгию, и каким тогда казался Галланах далеким, недосягаемым, хотя и лежал в каких-то восьми милях за холмами, всего два железнодорожных перегона. Печка была тогда высотой с Кеннета, и ему строго-настрого запретили до нее дотрагиваться, и он первое время побаивался ее, но, когда подрос, полюбил старую эмалированную штуковину.
В холодные дни родители приносили в его комнату калорифер, и он работал, пока Кеннет не ложился в постель, и еще немного, когда родители, пожелав ему спокойной ночи, уходили; он лежал и слушал потрескивание и шипение и следил за кружением отбрасываемых печкой на высокий потолок пламенно-желтых и тенисто-черных разводов. Комната заполнялась теплом и восхитительным запахом, и каждый раз, когда он чуял этот запах, неизменно подступала знакомая дремота.
То было драгоценное тепло, по крайней мере в годы войны, когда отец жег запасы парафина, правдами и неправдами собранные еще до введения продуктовых и товарных карточек.
Рори снова пихнул Кеннета ногой. Тот не отреагировал; не откликнулся и на следующий толчок, чуть посильнее, и тихонько захрапел.
Опять тычок.
– Ну, чего?
– У тебя он когда-нибудь большим делается?
– Чего?
– Ну, писюн. Он у тебя большим делается?
– Господи… – вздохнул Кеннет.
– А у меня делается иногда. Вот как сейчас. Хочешь потрогать?
– Нет! – Кеннет сел на кровати, разглядел смутные очертания подушки и детской головы на ее фоне. – Нет, не хочу.
– Да ладно, я же просто спросил. А все-таки бывает у тебя писюн большим?
– Рори, я устал. День был хлопотный, и сейчас не время и не место…
– Боб Уотт свой запросто может твердым сделать. – Рори вдруг сел. – И Джеми Макуин. Я сам видел. Надо тереть хорошенько. Я пробовал, да не твердеет. А раза два само получилось. Классно было. Как будто в ванной лежишь, и тепло… У тебя так бывало?
Кеннет глубоко вздохнул, протер глаза, прислонился лопатками к низкой медной решетке у изголовья, подтянул пятки к туловищу, согнув ноги в коленях.
– Знаешь, Рори, кажется, не моя это тема. Ты лучше с папой поговори.
– А Боб Уотт говорит, от этого глаза портятся. – Рори помолчал и добавил: – Он очки носит.
Кеннет подавил в горле смех. Он поглядел на потолок, под которым висели на ниточках десятки авиамоделей: целые эскадрильи «спитфайров», «харрикейнов», «Ме-109» шли в атаку на «веллингтоны», «ланкастеры», «летающие крепости» и «хейнкели».
– Нет, зрение от этого не портится.
Рори откинулся на спинку кровати и тоже подтянул ноги. Кеннет не мог различить выражение лица брата. На столе у двери теплился ночничок, но давал слишком мало света.
– Ха! Я же ему говорил, что он не прав.
Кеннет снова лег. Рори некоторое время молчал, наконец сказал:
– А я сейчас пукну.
– Прекрати!
– Не могу. Придется под одеялом, а то от ночника может вспыхнуть, и тогда весь дом взорвется.
– Рори, заткнись. Я серьезно.
– Да ладно. – Рори перевернулся на бок. – Уже прошло.
Некоторое время стояла тишина. Кеннет, чувствуя спиной колени Рори, подумал с закрытыми глазами: лучше бы отец побольше комнат отремонтировал, чем стены во дворе класть. Вскоре Рори снова зашевелился и сонно произнес:
– Кен…
– Рори, давай спать, пожалуйста. А то запинаю.
– Кен, а Кен?
– Ну чего-о? – вздохнул Кеннет.
«Надо было раньше его лупить, когда мы были помладше. Сейчас он меня совсем не боится».
– А ты когда-нибудь бабу пялил?
– Не твое дело.
– Ну расскажи!
– И не подумаю.
– Ну пожалуйста! Я больше никому! Слово даю. Вот те крест, и чтоб мне не жить!
– Нет. Я уже сплю.
– Если расскажешь, я тебе тоже кое-что расскажу.
– Ну, в этом-то я не сомневаюсь.
– Нет, правда, это очень важно, и больше никто не знает.
– И я не знаю и знать не хочу. Рори, спи, не то ты – труп.
– Честное слово! Я больше никому не скажу. А если расскажу тебе, ты никому не должен рассказывать, иначе меня в тюрягу засадят.
Кеннет открыл глаза. Господи, о чем это дитя лепечет?!
Он перевернулся, глянул в изголовье кровати. Рори лежал неподвижно.
– Рори, только давай без мелодрамы. На меня это не действует.
– Правда. Меня посадят.
– Ерунда.
– Расскажу, что я наделал, если ты расскажешь, как телок дерут.
Кеннет полежал, обдумывая услышанное. Как ни крути, от страшной и горькой правды никуда не деться: ему уже практически двадцать два, это зрелый возраст, а он до сих пор не занимался любовью. Но Кеннет конечно же знал, как надо себя вести в таких случаях. Что же за секрет у Рори? На самом деле что-то случилось или просто сочинил? Сочинять они оба мастера.
