Иван Владимирович Тюленев
Через три войны. Воспоминания командующего Южным и Закавказским фронтами. 1941—1945
– На этот вопрос я затрудняюсь ответить, – сказал дядя Егор. – Но думаю, что свобода для бедноты – это то же самое, что желание хорошо покушать, когда у тебя нет денег. Стало быть, и свобода без копейки – это пустой звук. Свобода хороша, когда ты имеешь право и тебе есть чем распоряжаться, над чем работать. Если этого ничего нет, то все это пустота.
– Нет, дядя Егор. Я все же с удовольствием бы согласился пойти в дальнее плавание.
– Когда был помоложе, я тоже так думал.
Ночью, когда стоял на вахте, я продолжал думать об океанском плавании. Но это осуществить было нелегко. Нужно было поехать на Черное море, в Одессу или Севастополь, там наняться моряком на судно, которое ходит за границу. Для этого нужна была рекомендация о политической благонадежности. А разве могла полиция дать мне такую рекомендацию? Конечно нет. Отец и брат только что, весной, были выпущены из тюрьмы, где сидели за участие в крестьянском восстании.
Хорошо, думал я, если не удастся сейчас уйти в дальнее плавание, то, когда будут призывать на военную службу, попрошусь обязательно служить во флот, хотя служба там самая продолжительная – пять лет. И тогда непременно на военном корабле осуществлю свое желание, а если будет нужно – с корабля уйду за границу и не вернусь… Вот чем были заполнены мои думы на протяжении осенней путины.
Был сентябрь, когда «Чайка» снялась с якоря и пошла со своей добычей по новому маршруту прямо в Астрахань. Хозяин санкционировал это. Новый наш путь движения с Каспия шел через Синий морец, затем через протоку в Астрахань. Этот путь мало отличался от того морского пути, который шел через 12-футовый рейд и Вышку. На этом пути точно так же всюду были камышовые заросли и стояли на берегах рыбачьи промыслы. Тем не менее идти было как-то веселее. Новые поселки рыбаков, порой иной обычай, все это, вместе взятое, интересовало команду, поэтому время проходило как бы незаметно. Когда мы прибыли в Астрахань, хозяин уже ожидал нас. Он и продал улов. Поэтому мы не остановились на Балчуге, как обычно делали все рыболовецкие суда, а шли на противоположный берег Астрахани на Форфосенские промыслы. Разгрузили наш улов и своим ходом по течению двинулись в Мумры.
Всю ночь движения к поселку Мумры я плохо спал. Мне снился странный сон: будто бы я стоял на высокой крутой горе и на этой же горе стояли мужчины, женщины и дети – мои односельчане. Я спрашивал их, зачем они собрались на гору. Они молчали. Наконец, среди толпы я увидел два гроба. Над ними стоял с поникшей головой брат Ефим. Я хотел что-то крикнуть ему и… проснулся. В кубрике, где нас находилось четверо, все, кроме меня, спокойно спали. За бортом судна раздавался плеск воды, оно плыло по протоке Бакланий. «Что это означает?» – подумалось мне. Я как бы стряхнул с себя всю эту тяжесть и уснул.
Мумринские ребята знали о нашем приходе. Когда «Чайка» пришвартовалась к берегу, они приветствовали нас с благополучным плаванием и прибытием. Среди встречавших я искал глазами брата, но его не было. Меня это несколько удивило, но я подумал, что, видимо, он на работе. Когда я сошел на землю, ко мне подошел Александр Елкин. Мы поздоровались с ним. Я спросил:
– Где брат Ефим?
Он что-то невнятно ответил. Меня позвали на судно, чтобы закончить некоторую работу, поэтому я не стал его расспрашивать, только сказал:
– Александр, подожди меня, пойдем вместе.
Через полчаса Бакулин отпустил меня на берег. Я с радостью, налегке побежал к ожидавшему меня Александру.
– Ну, что ты такой кислый? – спросил я.
У него на глаза навернулись слезы. Меня стало что-то пугать.
– Да ну скажи, может, что случилось у вас?
– У нас ничего не случилось, а вот Ефим уехал на родину, его вызвали, – промолвил, наконец, он.
Неужели опять отца арестовали или что другое стряслось в доме, подумал я и ждал, что еще скажет Александр. После некоторого молчания тот, потупя вниз голову, сказал:
– У вас дома померли.
– Кто? Как померли?! – воскликнул я в тревоге.
– Помер отец, вместе с ним померла и твоя мать…
Как, неужели, не может этого быть, чтобы сразу двое могли умереть. Слезы душили меня, а я все продолжал вопрошать: неужели так могло случиться, чтобы одновременно двое умерли?
Товарищ успокаивал меня, как только мог.
– Ванюша, – говорил Александр, – ты, милый, не волнуйся, ты знаешь нашу семью, мы тебя не оставим.
– Дорогой Александр, меня не это убивает, меня тяготит то, что я не увижу более ни отца, ни мать. Ты знаешь, сколько перестрадал отец в тюрьме, его только весной выпустили. А мать, бедная мать, сколько ей досталось горя! Разве она видела радостную жизнь? Нет, она ее не видела. Она жила вечно в страхе и волнении за всех нас, в том числе и за меня. Но как все это случилось?! – продолжал восклицать я. – Нет, я не верю, здесь, возможно, вкралась какая-то ошибка.
И вдруг я вспомнил сон, который видел в эту ночь. «Что же это такое? – подумал я. – Неужели есть такая сила, которая предупредила меня об этом тяжелом несчастье. Неужели это правда?..»
Мы шли молча. И только когда мы подходили к дому, Александр сказал, что письмо, которое по случаю смерти прислал староста и наш двоюродный брат, Ефим просил мне передать.
– Оно находится у моей матери, – добавил Александр.
Я почувствовал усталость, мне хотелось взять письмо, уединиться и одному его прочесть.
Это было официальное письмо от старосты села:
«Тюленевым Ефиму Владимировичу и Ивану Владимировичу. Уведомляем вас о большом постигшем вас горе. 21 июля померли ваши отец Владимир Евстигнеевич и мать Агафья Максимовна. Вы знаете, что отец ваш только что был выпущен из тюрьмы вместе с другими односельчанами. Он поправился после тюрьмы и много работал. Мать была здорова. Вдруг отец 18-го заболел, но через два дня ему стало лучше. Однако 20-го приехали из больницы люди и увезли его к себе. Мать поехала с ним. Она боялась, как бы его опять вместо больницы не увезли в тюрьму. В больницу из наших никого к ним не пустили, сказали, что отец заболел холерой, а мать оставили на исследование. 21 июля через администрацию больницы все село узнало, что они померли. А 22-го их в гробах отвезли на кладбище, куда также из наших никого не пустили. Наши после, уже дня через три, ходили на могилы.
Все крестьяне села Шатрашаны очень сожалеют, но что поделаешь, на то, видно, воля Божья.
Сход села решил, чтобы двух ваших девочек, Груню шести лет и Машу трех лет, отдать в приют. Они сейчас в приюте в Буинске. Младшего брата Мишу девяти лет взял к себе двоюродный ваш брат Захар. Домишко решили закрыть до вашего приезда. Приезжайте поскорее домой.
Староста села Шатрашаны Давыдов».
Смерть отца и матери сильно повлияла на меня. Я стал более взрослым. Больше уединялся, часто и много думал о сложном человеческом жизненном пути. Мне хотелось уехать из поселка Мумры, уехать туда, где не знал бы никто моего тяжелого горя. Но куда мог поехать молодой парень, когда всюду было так много безработных?
Товарищи, среди которых я жил, особенно Елкины, старались развеять мои думы и облегчить мое горе. Они удержали меня на работе в Мумрах. Мы стали работать с Александром, моим сверстником, и Сергеем. Сближали нас возраст, общие интересы. У нас было много энергии и воли. Осень мы проработали на Бакланьем протоке, хорошо заработали. Этим самым обеспечили себе хлеб на зиму. На паях втроем приобрели себе подчалок (небольшое рыболовецкое судно) на 2–3 тонны. В весеннюю путину решили выехать на самостоятельный морской лов Чистяковой рыбы: воблы, сельди. Всю зиму 1909 года мы, работая, продолжали готовиться к весенней путине. За старшего у нас был Сергей. Да он и по возрасту был среди нас старший.
Еще шел последний волжский лед, а мы уже не столько как энтузиасты, сколько по нужде вышли в море. На ранний лов вышли не только мы одни. В открытом море виднелись уже сотни больших и малых рыболовецких посудин. И все они, распустив свои белые паруса, непрерывно бороздили море. Движение по разным направлениям не являлось праздным, а это делалось с целью разведки и поиска рыбы. Еще в зимних условиях рыба собирается в большие косяки, в которых остается и ранней весной. Эти массы рыбы и ищут рыбаки. Но искать рыбу в море – непростое дело. Для этого нужен опыт, для этого нужна большая смекалка. Обычно в таких случаях на каждом рыболовецком судне имеется так называемый щуп наподобие длинного весла. Этот щуп рыбаки опускают в воду, судно идет на тихом ходу. И когда вы нападаете на то место, где много рыбы, то она ударяет об этот щуп, а эти толчки вы ощущаете в руках. Чем больше вы встретите рыбы, тем чаще ощутите это биение. Так определяется наличие рыбной массы. Рыбаки решают начать лов. Быстро опускаются паруса, немедленно в любом порядке выметываются в этом месте сети, и обильный улов обеспечен.
Наш небольшой новенький подчалок под названием «Баклан», как и все рыболовецкие посудины, то и дело менял курс, плавая южнее главного банка. Сергей сидел за рулем. Я держал в воде щуп, который то и дело выбивало у меня из рук из-за довольно сильного хода подчалка. Я напрягал все свои силы, чтобы удержать его. Затаив дыхание, я напрягал слух, осязание с тем, чтобы определить наличие рыбы. Мои товарищи Сергей и Александр все время задавали мне вопросы: «Ну как, есть что?» Как бы боясь спугнуть рыбу, я тихо отвечал на их вопросы: «Мало есть!» Этот ответ не удовлетворял ни их, ни самого меня.
– А ну-ка, я на счастье послушаю, проверю, – говорил Александр.
Я достаточно устал, но неохотно передавал щуп в руки товарища. Он также время от времени докладывал нам:
– Мало есть!
Снова я брался за эту работу, снова я напрягал все чувства, слух и осязание с тем, чтобы услышать, почувствовать удары рыбных масс. Наконец, я не только почувствовал частые удары, но щуп чуть совсем не выбило у меня из рук. С необыкновенным волнением я крикнул ребятам:
– Много есть! Кладите парус!
Быстро опустив парус, мы начали выметывать сети, а через час выбирали их полные, набитые воблой.
В этот раз мы работали весь день и ночь, то забрасывая сети, то выбирая их полными, набитыми рыбой. Пятнадцать тысяч штук по три рубля за тысячу сдали мы из этого улова воблы, а также много судака и сазана. Итак, наш самостоятельный дебют лова был исключительно удачным. Это был наш основной заработок всей весенней путины, поскольку удачный лов продолжался недолго. Наступило тяжелое время, когда рыба уходит куда-то глубоко в море, и тогда улов ее становился все беднее и беднее. Но рыбакам не привыкать и к этому, они продолжают трудиться изо дня в день, ставят сети, снова их выбирают, хотя и без рыбы.
Подолгу рыбаки ждут в весеннюю путину прихода к берегам Каспия сельди. А сельдь, в зависимости от погоды, появляется то очень рано, то с большим запозданием, а главное, она всегда появляется неожиданно. Рыбаки, зная это и чтобы не прозевать и не упустить время, начинают как бы вести разведку. И когда в конце апреля появилась сельдь, снова ожило взморье Каспия и снова рыболовецкие посудины начали бороздить море, не считаясь с временем и погодой.
В один из таких дней мы так увлеклись ловом сельди, что неожиданный шквал ветра опрокинул наш подчалок. И только благодаря помощи матросов, работавших на дебаркадере по постановке бакенов на главном банке, нам удалось спастись, поднять подчалок и снова как ни в чем не бывало продолжать рыбачить. Такие случаи на Каспийском море не редки.
В осень 1912 и весну 1913 года мы продолжали выходить на лов самостоятельно. Так же как и всегда, работа была тяжелая, а заработок грошовый.
Осенью 1912 года рыбаков Каспия постигло исключительное несчастье. В конце путины, когда многие из нас еще находились в море, подул сильный шторм при температуре 8—10 градусов ниже нуля. Из тех рыболовецких судов, которые были под Синим морцом, многих выкинуло на берег, многие затонули. Те суда, которые работали под Вышкой у 12-футового рейда, долго носило по морю. Этим штормом все ближние к морю поселки, в том числе и Мумры, были в большинстве своем затоплены водой. Вода в протоке поднялась до пяти метров, даже в самом поселке доходила до метра.
В это самое время мы шли домой. Нас шторм захватил у входа в главный банк. Северо-западный порывистый ветер настолько взбушевал море, что трудно себе представить. Помнится, что судно еле «отыгрывалось» на волнах, но уйти от них не могло. Все время его захлестывало водой. А от сильного мороза заледенели снасти и даже палуба. Не помогала и соль, которую все время бросали на палубу. Судно становилось тяжелым, а это грозило несчастьем. С большим трудом добрались мы до поселка Мумры. Но высадиться на берег не могли двое суток. Два дня мы проболтались на якоре и только на третий день, оставив подчалок, на лодке мы добрались до своей хаты. Но жить в ней, когда ежечасно подходила вода и все больше затопляла поселок, тоже было несладко. Пять дней и пять ночей жили рыбаки поселка в большой тревоге. И лишь когда ветер стал утихать и уходить более на север, стала спадать вода, начала восстанавливаться нормальная жизнь. Старожилы говорили, что такого шторма они не помнят три десятка лет.
Зима в 1912 году в низовьях Волги и на берегах Каспия наступила очень рано. Но она была недружная, сильные морозы сменялись дождями на протяжении всего декабря, и даже в январе шел по протоке мелкий лед. Это не только томило рыбаков, но и сильно отражалось на их бюджете. Трудно было и добывать рыбу «на котел», а без рыбы нечего есть, рыбак голоден. На лодках выходить было нельзя – лед. Идти по льду также нельзя – не держит человека. Однако не боялись, рисковали, ходили по льду, который еле держал человека. Правда, мне это чуть не стоило жизни.
Дело было перед Рождеством. Наступал, как говорится, двунадесятый праздник. Вот мы и решили с Сергеем пойти подпустить под лед сети и поймать свежего судачка. Наверняка можно было поймать рыбу только в казенных водах, охраняемых стражниками. Да вблизи нашего поселка там, где можно было ловить рыбу, все воды были казенные или рыбопромышленников.
Стражников можно было подкупить, дать взятку. Но для взятки нужны средства, а коль их нет, тогда тайком выкладываешь сеть. Увидят – могут сеть отнять. А для рыбака сеть дороже и желаннее, чем рубашка на плечах.
Но что ж поделаешь, такие порядки были установлены с тех пор, как промышленный капитал проник во все отрасли хозяйства, в том числе и в рыбную промышленность на берегах Каспия.
На протоке Бакланий мы еще днем с Сергеем облюбовали место, где поставить сеть. И вот только что смерклось и наступила морозная ночь, мы сошли на лед. Я перебрался через протоку к противоположному берегу, стал тихо пробивать багорком прорубь, одновременно всматриваясь в ту сторону, где стояла казарма и жили стражники. Чутко прислушивался, не идут ли они. Все было тихо. Стражники, видимо, не подозревали, что прямо у них под носом рыбаки нарушали «порядки». Все уже было готово для того, чтобы поставить сеть. И вдруг подо мной хрустнуло, и я пошел под лед. Вода обожгла мне все тело. Я крикнул Сергею. Он страшно перепугался за меня, бросился ко мне на помощь, но лед под ним стал проваливаться. Ко мне нельзя было близко подойти, и нечего было подать мне на помощь. Нужно было бежать в казарму к стражникам за веревкой и конец ее бросить мне, чтобы я ухватился и меня можно было бы вытащить. Сергей бросился бежать в казарму за помощью.
Казарма была метрах в двухстах. Чтобы добежать туда, понадобилось всего пять минут. Но мне это показалось очень долгим временем. Я боролся со смертью. Течение воды тянуло меня под лед, я старался крепче держаться и висеть на льду. Руки окоченели, я терял силы, изредка я мысленно торопил Сергея. Затем я услышал голос промыслового сторожа, который, видимо спросонья услышав наш крик, встал и, выйдя на внешнюю сторону пристани промысла, запричитал:
– Ох, Господи, опять человек тонет.
Эти слова меня не напугали, а как бы пробудили во мне новые силы, я еще крепче ухватился за лед, продолжая ждать помощи. Не помню, как долго все это длилось. Только помню, услышал, как люди бежали ко мне из казармы. А впереди бежал Сергей и с тревогой в голосе говорил:
– Наверное, утонул. Не слышно.
Сколько еще осталось сил, я закричал:
– Не утонул, идите спасайте!
Два раза Сергей бросал мне веревку, но конец ее не доставал меня на метр. А я, сознавая то, что не могу оторваться от кромки льда, не бросался за концом веревки, а ожидал, покамест не будет подброшена она совсем близко к моему лицу. Этот момент настал, и я зубами и руками ухватился за веревку. Мгновенно я погрузился в воду и тут же был вытащен на лед. Кровь застыла в жилах, я не мог двинуться. И только при помощи Сергея и других людей, схвативших меня под мышки, дотащили до казармы, где я был растерт спиртом и, наконец, пришел в себя.
Тетка ждала нас с рыбой к празднику Рождества Христова, а мы чуть не пришли со смертью…
Такова жизнь моряка-рыболова. В подобных условиях я проработал до 1913 года. Бурливое Каспийское море, непосильный труд, вечные недостатки во всем расшатывали мои нервы, и в то же время суровая морская жизнь закаляла меня, как закаляет она всех моряков.
Еще с весны 1913 года я начал готовиться к военной службе. Меня известили, что 1892 год рождения осенью будет призван, и я должен явиться для призыва не позднее августа в село Шатрашаны. Царская военная служба меня пугала и радовала. Пугала, потому что с уходом на военную службу я терял свою самостоятельность, свою «свободу», которую приобрел в среде моряков-рыболовов. Радовала и привлекала же меня военная служба тем, что я мог поступить как специалист во флот и осуществить свою мечту о дальнем океанском плавании, стать подлинным моряком.
Пять лет жизни и работы вдали от Шатрашан, где я так много пережил горя, будучи еще мальчиком, несколько меня отчуждали от родных мест. Передо мной вставали воспоминания тех кошмарных дней, когда стражники и жандармы подавляли крестьянское восстание в Шатрашанах, и я вновь чувствовал на себе как бы весь этот гнет реакции самодержавия. Вместе с тем сжималось мое сердце от той мысли, что, когда приеду домой, я не встречу своих родителей…
В то же время мне страшно хотелось поехать в те места, где я провел детство, где впервые почувствовал себя взрослым и стал понимать горе и необходимость борьбы. Мне хотелось посмотреть своими глазами, какие перемены произошли с моими односельчанами, моими товарищами детства и всем селом. Мне казалось, что за пять с лишним лет моего отсутствия в нашем селе должно было все измениться к лучшему. Но это были только мечты… На самом деле односельчане при моем приезде показались мне более забитыми, а село как бы более обветшавшим… Да это так и было в действительности.
В сентябре 1913 года мы ехали с Елкиным в Шатрашаны для призыва на военную службу. В Астрахани мы сели на теплоход, построенный по последнему слову техники, – двухэтажный, с блестящими каютами первого и второго классов, недоступных простому человеку. Теплоход шел быстро, несмотря на встречное течение. Мы разместились согласно взятым нами билетам в третьем классе, где было достаточно уютно и свободно.
Дорога от Астрахани до Симбирска была немалая, и у нас было много свободного времени, которое нужно было куда-то девать. Как на всяких волжских пароходах, так и на этом находилось много аферистов-картежников. Эти людишки ищут едущих на пароходе простачков, предлагают им как бы от нечего делать поиграть в карты. И, втянув в игру, очищают их карманы до последней копейки.
Не раз предлагали эти субчики нам поиграть с ними в карты, и хорошо, что мы с Елкиным отказывались от этого «удовольствия».
Не доезжая Царицына, на пароходе произошел большой скандал. Как выяснилось, двое карточных шулеров втянули в игру двоих мужичков-плотников. Обыграли их, как говорится, до основания. В процессе игры также выяснилось, что карты были крапленые. Поднялся скандал, драка. Одного игрока поймали, а другой с деньгами скрылся.
Пассажиры ругали большей частью мужиков за то, что они связались играть с жуликами. Другие ругали аферистов. Но от этого проигравшимся мужикам легче не становилось. Они приуныли, стали молчаливыми и только вздыхали: «Бес попутал сесть играть с этими аферистами».
Начался сбор денег пострадавшим. Набрали три рубля с полтиной и отдали их мужикам. В Царицыне они сошли с парохода. Разговор об этом случае продолжался на всем нашем пути вплоть до Симбирска.
На пристани, куда прибыл наш пароход в 12 часов дня, мы встретили своего односельчанина Бурмистрова, который охотно согласился подвезти нас до Шатрашан. На крестьянской телеге, запряженной одной лошадкой, мы в ночь выехали в путь-дорогу. Всю дорогу Бурмистров рассказывал нам о жизни в Шатрашанах и расспрашивал нас о житье-бытье в Прикаспии. Он рассказал нам о наших сверстниках, о молодежи, чуть ли не каждому шатрашанскому парню давал подробную характеристику. Сравнивая их с нами, Бурмистров говорил:
– Да что, вы народ городской, на вас посмотреть любо. Вы, наверное, все повидали, все знаете. Шутка ли, в море бывали, а мы хорошо, что Волгу видим. В селе мало что изменилось с тех пор, как вы ушли. Правда, молодежь, как и раньше, уходит работать в город, да не только в Симбирск. Вот Юртаев, вы его, наверное, знаете, только что приехал из Самары. Тингишов на днях приезжает из Ташкента.
Наряду с этим меня интересовало, как живут старики, которые принимали участие в восстании 1905–1906 годов. Ответ был таков:
– Тяжко живут. Урядник не дает покоя. Да и некоторые наши односельчане все продолжают попрекать их в бунтарстве. Ну и это не очень сладко. Многие уехали добровольно в Сибирь вместе с переселенцами. – Бурмистров перечислил фамилии мужиков, уехавших со всеми своими семьями в Сибирь. Фамилии их мне были известны.
– Что, разве недружно живут шатрашанцы? – спросил я.
– Какой черт там дружно, готовы носы покусать за каждый шаг земли, в особенности при дележке. Да и неудивительно это, Иван Владимирович, – добавил Бурмистров. – Бедность этому виной. Все это от недостатков происходит. Если бы было всего вдоволь, за что же тогда мужикам меж себя ссориться?
– Ну а управляющий в имении князя Голицына живет?
– Конечно живет, какого ему дьявола станет. Правда, управляющий не тот, что раньше был, другой, но также не русский.
Так проговорили мы всю ночь и не заметили, как стала загораться утренняя заря. Наступил новый день.
До Шатрашан оставалось еще километров семь, но село уже было видно как на ладони. Над селом протекала маленькая речка Икна, с другой стороны раскинулась барская усадьба, виднелись крестьянские избы… С полей к селу тянулись крестьянские подводы, мужики свозили для обмолота урожай.
– Ну вот, Иван Владимирович, мы с вами и приехали. Как видите, ничего за пять с лишним лет у нас не изменилось, если не считать того, что подросло много молодежи. Кого-то ты можешь и не узнать, – говорил Бурмистров.
Я кивал в знак согласия, но не слушал его разговора, мои мысли были в это время направлены к маленьким моим сестрам, которые находились в приюте. Как их увидеть и как облегчить их жизнь? Чем ближе подъезжал я к селу, тем тяжелее становилось у меня на сердце. Бурмистров, чувствуя это, умолк, но, когда мы проезжали по селу мимо школы, он толкнул меня в бок и показал в ту сторону, где стояла учительница Е.П. Новикова, у которой я когда-то учился. Заметив нас, она что-то говорила, но мы не слышали. Я соскочил с телеги, подошел и поздоровался с ней. Екатерина Петровна сначала не узнала меня, а затем стала упрекать, почему я никогда ничего не написал в школу. Извинившись, я обещал ей объяснить причины и побежал догонять подводу…
Итак, я прибыл домой. Вечером в тесной избе собралось по случаю моего приезда много народа. Пришли две пожилые тетки, которые то и дело плакали, объясняя мне, что отец и мать перед смертью часто вспоминали меня и много горевали по мне. Брат Ефим и его жена Татьяна упрашивали теток, чтобы они сейчас не вспоминали тяжелых переживаний. Но тетки продолжали плакать и рассказывать все подробности последних дней жизни родителей…
Но вот собрались ребята, заиграла гармонь, и горе как бы слилось с радостью. Первые дни я все время бродил по тем местам, с которыми было связано мое детство. Но это продолжалось недолго, нужно было помогать брату по хозяйству, и я с головой ушел в эту работу.
Рекрутов в 1913 году в нашем селе было человек пятнадцать, но из них пять человек были льготниками, они даже не выезжали в призывную комиссию. Трое были физически нездоровы. Так что нас оставалось всего семь товарищей, которые должны были пойти на царскую службу.
В октябре я предстал перед призывной комиссией, которая определила меня в Балтийский флот, чем я был очень доволен. «Мечта моя о дальнем плавании сбылась», – думал я. Но долго радоваться этому счастью мне не пришлось. Более высокое начальство, рассмотрев мое личное дело, исключило меня из списков пополнения моряков и сделало пометку – направить в пограничную стражу. Но и этим дело не кончилось; еще более высшее начальство, то есть сам воинский начальник, перечеркнул и эту пометку на моем деле, написал – направить в часть подальше от госграницы. Это были первые мои испытания, связанные уже с воинской службой.
Итак, после долгих проверок моей политической благонадежности я был окончательно определен на службу в конницу, в 5-й драгунский Каргопольский полк, который стоял в Казани.