Иван Тургенев
Параша

Глухим огнем… а, помнится, бывало,

Верхом я еду вечером; гляжу

На облака, а ветр, как опахало,

В лицо мне тихо веет – я дышу

Так медленно – и, благодати полный,

Я еду, еду, бледный и безмолвный…

Но, впрочем, кто ребенком не бывал

И не забыл всего, что обожал?

XXVII

Он обещал прийти – твердит она…

И хочет и не может оторваться;

Но неужель Параша влюблена?

Не думаю – но не могу ручаться…

А вот и ночь: и вкралась тишина,

Как поцелуй томительно протяжный,

Во всё земное… «Спать пора, сосед!» –

Сказал отец, а мать с улыбкой важной

Его зовет на завтрашний обед.

Параша в сад таинственный и темный

Пошла – и понемногу грусти томной

Вся предалась… Но он-то, что же он?

Я вам скажу – он вовсе не влюблен.

XXVIII

Хотите ль знать, что он за человек?

Извольте: он богат, служил в военной;

Чужим умом питался весь свой век,

Но ловок был и вкрадчив. Изнуренный,

Скучающий, направил он свой бег

В чужие страны; с грустною улыбкой

Везде бродил, надменный и немой;

Но ум его насмешливый и гибкой

Из-за границы вынес целый рой

Бесплодных слов и множество сомнений,

Плоды лукавых, робких наблюдений…

Он надо всем смеялся; но устал –

И над собой смеяться перестал.

XXIX

Мы за границу ездим, о друзья!

Как казаки в поход… Нам всё не в диво;

Спешим, чужих презрительно браня,

Их сведений набраться торопливо…

И вот твердим, без страсти, без огня,

Что и до нас дошло, но что, быть может,

Среди борений грозных рождено,

Что там людей мучительно встревожит,

Что там погубит сердце не одно…

Не перейдя через огонь страданья,

Мы не узнаем радостей познанья –

И, наконец, с бессмысленной тоской

Пойдем и мы дорогой столбовой.

XXX

Но к делу. Он, как я вам доложил,

В отставке был. Пока он был на службе,

Он выезжал, гулял, плясал, шалил,

Приятелей обыгрывал – по дружбе –

И был, как говорится, очень мил.

Он был любезен, влюбчив, но спокоен

И горделив… а потому любим;

И многих женщин был он недостоин,

Обманутых и позабытых им.

Он весел был, но весел безотрадно;

Над чудаком смеялся беспощадно,

Но в обществе не славился умом

И не был «замечательным лицом».

XXXI

А между тем его любили… Он

Пленял людей беспечностью свободной

И был хорош собой – и одарен

Душой самолюбивой и холодной.

Он, я сказал, не очень был умен,

Он всем ему дарованным от бога

Владел вполне… и презирал людей…

А потому имел довольно много

«Испытанных и преданных» друзей.

Он с ними вместе над толпой смеялся

(И от толпы с презреньем отчуждался).

И думали все эти господа,

Что, кроме их, всё вздор и суета.

XXXII

Он всё бранил от скуки – так!..

Не предаваясь злобе слишком детской.

Скажу вам, в бесы метил мой остряк;

Но русский бес не то, что чёрт немецкой.

Немецкой чёрт, задумчивый чудак,

Смешон и страшен; наш же бес, природный.

Российский бес – и толст и простоват,

Наружности отменно благородной

И уж куда какой аристократ!

Не удивляйтесь: мой приятель тоже

Был очень дружен не с одним вельможей

И падал в прах с смеющимся лицом

Пред золотым тельцом – или быком.

XXXIII

Вам гадко… но, читатель добрый мой, –

Увы! и я люблю большого света

Спокойный блеск и с радостью смешной

Любуюсь гордым холодом привета –

Всей этой жизнью звонкой и пустой.

На этот мир гляжу я без желанья,

Но первый сам я хохотать готов

Над жаром ложного негодованья

Непризнанных, бесхвостых «львиц и львов»!

Да сверх того вся пишущая братья

На «свет и роскошь» сыпала проклятья…

А потому см<отри> творенья их;

А я сегодня – что-то очень тих.

XXXIV

Люблю я пышных комнат стройный ряд,

И блеск и прихоть роскоши старинной…

А женщины… люблю я этот взгляд

Рассеянный, насмешливый и длинный;

Люблю простой, обдуманный наряд…

Я этих губ люблю надменный очерк.

Задумчиво приподнятую бровь –

Душистые записки, быстрый почерк,

Душистую и быструю любовь.

Люблю я эту поступь, эти плечи,

Небрежные, заманчивые речи…

Узнали ль вы, друзья, скажите мне,

С кого портрет писал я в тишине?

XXXV

«Но, – скажут мне, – вне света никогда

Вы не встречали женщины прекрасной?»

Таких особ встречал я иногда –

И даже в двух влюбился очень страстно;

Как полевой цветок, они всегда

Так милы, но, как он, свой легкий запах

Они теряют вдруг… и, боже мой,

Как не завянуть им в неловких; лапах

Чиновника, довольного собой?

Но сознаюсь, и сознаюсь с смущеньем,

Я заболтался вновь и с наслажденьем

К моей Параше я спешу – спешу

И вот ее в гостиной нахожу.

XXXVI

Она сидит близ матери… на ней

Простое платье; но мы замечаем

За поясом цветок. Она бледней

Вчерашнего, взволнована. За чаем

Хлопочет няня; батюшка моей

Параши новый фрак надел; к окошку

Подходит часто: нет, не едет гость!

А обещал… И что же? понемножку

Ее берет девическая злость…

Ее прическа так мила, перчатки

Так свежи – видно, все мои догадки

Не ложны… «Что, мой друг; ты так грустна?» –

Спросила мать – и вздрогнула она

XXXVII

И слабо улыбнулась… и идет

К окну; садится медленно за пяльцы;

И, головы не подымая, шьет,

Но что-то часто колет себе пальцы.

И думает: «Ну что ж? он не придет…»

От тонкой шеи, слабо наклоненной,

Так гордо отделялася коса…

Ее глаза – читатель мой почтенный,

Я не могу вам описать глаза

Моей слегка взволнованной девицы –

Их закрывали длинные ресницы…

Я на нее глядел бы целый век;

А он не едет – глупый человек!

XXXVIII

Но вдруг раздался топот у крыльца –

И всходит «он». «Насилу! как мы ради!»

Он трижды щеки пухлые отца

Облобызал… потом приличья ради

К хозяйке к ручке подошел… с чепца

До башмаков ее окинул взглядом

И быстро усмехнулся, а потом

Параше низко поклонился – рядом

С ней сел – и начал речь о том о сем…

Внимательно старинные рассказы

Хозяев слушал… три, четыре фразы

С приветливой улыбкой отпустил –

И стариков «пленил и восхитил».