Иван Созонтович Лукаш
Заветный перстень
Намеки, горка пепла, торопливые записи в черновиках. Но кажется, что в графине Елизавете Воронцовой встретил Пушкин любимую, ту единую, у которой так много имен и всегда одно. Как ребенок, как котенок, весело бежал Пушкин за всеми призраками, но всегда искал одну. Список сокровенных женских имен все удлиняется, все удлиняется и дойдет он до 113-й: до Наташи Гончаровой. Но встретит ли Пушкин любимую?
И графиня Воронцова с бессильною линией рук и с глазами тихими и глубокими, как сияние влажных звезд, не была ли той, которую искал поэт? Но дорогу к ней пересекла ему зловещая тень. И рядом с Ангелом нежным всегда будут холодно усмехаться прищуренные глаза бледного Раевского, того Демона, который, по признанию, одолел Пушкина в какой-то борьбе…
И в зимнюю ночь или когда мело по дорожкам Михайловского желтые листья, тусклое золото осени, а серое небо грустно светилось в серых глазах поэта, написал он свой «Талисман». Вы помните его последние строфы:
Но когда коварны очи
Очаруют вдруг тебя,
Иль уста во мраке ночи
Поцелуют не любя —
Милый друг! от преступленья,
От сердечных новых ран,
От измены, от забвенья
Сохранит мой талисман!
И в черновых бумагах под этим стихотворением он сделал пять сургучных оттисков коронкой заветного перстня, точно запечатлев свое заклинание…
Тогда он работал над «Евгением Онегиным». И строгий женский профиль с головкой, несколько наклоненной вниз, как в строфе «В дверях Эдема Ангел нежный главой поникшею сиял», так обильно встречается теперь на страницах пушкинских тетрадей. И от этих дней дошли до нас его слова, его признанье: «Я любил с таким тяжелым напряжением, с такою нежною, томительной тоской, с таким безумством и мученьем»…
А Раевский из Одессы уехал в Белую Церковь, куда отправилась гостить и Воронцова. Раевский пишет из Белой Церкви Пушкину: «Пишу с ее согласия: нежная и добрая душа ее сознает тут только несправедливость, жертвой которой ты стал. Она высказала мне с чувством и грацией, свойственной характеру Татьяны…». Это, по-видимому, относительно высылки Пушкина из Одессы, но замечательно в этом письме то, что графиня Воронцова названа именем Татьяны.
И не запечатлел ли поэт в высочайшем своем образе – в Татьяне светлой и печальной – образ своей неразгаданной любви, от которой остались только горка легкого пепла да заветный перстень?
А годы шли. Все удлинялся список женских имен и вот дошел наконец до 113-й, роковой: Наташи Гончаровой.
Была ли Наташа найденной любовью его? Думаю я, что нет. Пушкин забыл завет перстня-талисмана – «когда коварны очи очаруют вдруг тебя», и рассмеялся Пушкин навстречу ослепительному холоду плеч Наташи: «Я влюблен, я влюблен, я очарован, но, словом, я огончарован». А своему другу Кривцову он же пишет, что женитьба его «без упоенья, без ребяческого очарованья». И князю Вяземскому после помолвки признается: «мое сердце и теперь не совсем счастливо», и матери невесты поведал он свою пророческую тревогу: «сохранит ли Наташа сердечное спокойствие среди окружающего ее удивленья, поклоненья, искушений? Не явится ли у нее сожаленья? Не будет ли она смотреть на меня как на препятствие, как на человека, обманом ее захватившего?» И, будучи женихом, в разлуке получал Пушкин ответы Наташи, такие милые и такие равнодушные. «Она мне пишет, – сообщает он Вяземскому, – очень милое, хотя бестемпераментное письмо». Точно Пушкин забыл, что шестнадцатилетняя Наташа еще не женщина, а полуребенок. Наташа, последняя из ста тринадцати, только новая женщина для Пушкина. Через месяц после свадьбы он уже будет говорить ей: «Какая ты дура, мой ангел». Много женщин было у Пушкина, но не было любви. В любви он не был гениален. Однажды в Одессе, когда он приятельски помогал Раевскому, любовь уже отмстила ему. И вот мстит снова. Когда был Пушкин в Москве, гадала ему тамошняя гадалка немка Киргоф: «Берегись на 37-м году белого человека»… И вот белый человек пришел; Жорж Дантес, белокурый кавалергард в белом мундире тех времен. Так легко оскорбить память мертвых. А Дантес – убийца Пушкина, и, значит, он виноват. Но только ли казарменным Дон Жуаном и грубым ловеласом был этот француз? Не вернее ли, что он по-своему, но полюбил Наташу Гончарову? Ее простая душа почуяла настоящую любовь, идущую на нее. Она дрожала, она билась в страхе перед нею, она звала Пушкина бросить Санкт-Петербург и бежать в деревню. А Пушкин?.. У Пушкина больше ревности, чем любви было к Наташе. Графиня Строганова как-то обмолвилась после одного бала, где Наташа танцевала с Дантесом: «У Пушкина такой страшный вид, что будь я его женой, я не решилась бы вернуться с ним домой».
