Иван Аксаков
Письма И. С. Аксакова к А. Д. Блудовой
Разве легко обществу испытывать такое состояние духа, что оно не знает, чего желать нашему оружию: успеха или урона? Урон может еще, пожалуй, его образумит, – успех даст торжество пошлости, подлости и глупости, еще более утвердит его в самодовольстве… Прольются целые реки слез умиления, отслужатся благодарственные молебны и снова[35] уверятся, что Бог заодно с нашею мерзостью!
Что подумать о той стране[36], которая называет себя русскою и святою, и где именно нельзя существовать журналу, защищающему православие, русскую народность и все народные начала; где терпятся всякие учения, разрушающие веру, нравственность, основы общественные и государственные (хотя бы, по-видимому, и преследовались) и где только такая газета, как «День», избрана мишенью всех тяжелых орудий правительства? Вы скажете, что тут причины случайные. Нужды нет. Возможность господства этих случайных причин – есть уже положительное обвинение.
Никогда до такой оргии тупоумия и бессмыслицы не доходила цензура, от министра до цензора включительно, как теперь, при царствовании всеобщего либерализма, благодушия и – посредственности. И вы хотите, чтобы я тут поддержал правительство, там попатриотничал ему в руку, негодовал бы когда ему хочется, и не смел бы негодовать, когда ему этого не желается. Никогда этого не будет, да и чего вам нужно? Есть у вас на это Катковы, Чичерины, Арсеньевы, Скарятины[37], наконец вся почти литература, кроме «Дня». Честных людей вам не нужно: это народ слишком неудобный.
Я предвижу в скором времени совершенное падение «Дня». Валуев, которого быть способным переваривать есть уже дурной поступок, открыл свои действия по Ценз<урному> комитету (первая бумага) выговором цензору за статью, помещенную в «Дне» месяца два тому назад: «Латыши и их литература» с строгим наказом цензорам, чтобы не сметь ничего печатать «предосудительного о немцах в России». Таким образом, можно сказать, что в Рязани берут взятки, но что их берут в Риге – нельзя. Этого одного уже достаточно, чтоб повернуться спиной к такому пошлому правительству.
Если преследования будут продолжаться, то я прекращу газету. Вас, если это и огорчит, то Вы скоро утешитесь и отыщете оправдание правительству: стоит только съездить в Зимний Дворец – и столько там предметов для умиления! Я же перееду в Дрезден и попробую издавать газету там в тех пределах, которые я бы сам себе назначил и здесь, если б была свобода печати.
Моей статьей о Польше Вы, конечно, будете недовольны. Но я убежден, что нет другого исхода, кроме предлагаемого мною. Цензура послала эту статью Валуеву, что равняется запрещению или того хуже. Прошу Вас прочесть эту статью Ф<едору> Ив<ановичу> Тютчеву, который также упрекает «День» за его молчание.
Кроме передовых статей, мне не пропускают множества лучших статей по другим отделам. Система понижать тон речи доходит до того, что даже в слав<янском> отделе цензор в устах славянина изменяет фразу таким образом: вместо «у турка нет ничего человеческого, кроме лица!», вместо этого восклицания славянина, цензор ставит: «у многих турок нет ничего человеческого, кроме лица…» Как Вам это нравится, Вам ведь это только смешно! Вместо «болгары в Крыму заболели от тухлой говядины», он ставит: «не свежей говядины»! И все это делается так важно, по докладу Цензурному комитету, после трех-четырех часов рассуждения. Чего ждать от земли, где ум, талант, дух человеческий вверен опеке наиглупейших и наипошлейших людей всея России? Проклята, отвержена Богом такая земля, и постигнет ее разрушение в ту самую минуту, когда Вы будете чувствовать прилив к сердцу самого нежного верноподданнического умиления!
