Иван Иванович Панаев
Сегодня и завтра

Въ эту минуту сзади кто-то схватилъ его за шинель… Онъ оборотился: это былъ Кремнинъ.

– Что вамъ угодно? – вѣжливо спросилъ графъ.

– Мнѣ угодно поговорить съ вами; вы удостоите выслушать нѣсколько словъ. Отойдемте отъ подъѣзда.

Графъ посмотрѣлъ на него.

Они отошли на нѣсколько шаговъ.

Графъ остановился.

– Еще немного подальше, графъ. Видите ли, здѣсь экипажи, здѣсь люди…

Они отошли еще дальше.

Графъ еще разъ посмотрѣлъ на него.

– Что вамъ угодно? – повторилъ онъ.

– Вы сейчасъ это узнаете.

Молодой человѣкъ посмотрѣлъ кругомъ себя.

– Кажется, здѣсь никого нѣтъ: мы глазъ на глазъ. Графъ! за оскорбленіе платятъ оскорбленіями, за насмѣшку насмѣшкой, за презрѣніе презрѣніемъ…

– Что это значитъ?

– Минуту тернѣнія, ваше сіятельство. Я слышалъ вашъ разговоръ обо мнѣ съ княжной, здѣсь, на этомъ балѣ… Я не подслушивалъ, я просто слышалъ: вы говорили такъ, что не одинъ я могъ слышать… Вы воображали, графъ, что можете смѣло во всеуслышаніе издѣваться надъ человѣкомъ простого круга; что этотъ человѣкъ, котораго вы видали въ залѣ раза два или три въ углу, робкаго, молчаливаго, неловкаго, что этотъ человѣкъ не заслуживаетъ ничего, кромѣ вашей насмѣшки… Вы ошиблись, графъ!.. Вы видите, что я умѣю говорить, что я, человѣкъ изъ толпы, не могу и не хочу снести оскорбленія… Вы понимаете меня? Но я увѣренъ, что въ васъ есть благородство – я говорю не объ одномъ благородствѣ, которое вы изволили пріебрѣсть вашей наслѣдственной короной…

Графъ стоялъ будто пораженный ударомъ грома. Онъ видѣлъ, до чего довела его неосторожность, до чего довели еге эти незначительныя, необдуманныя, пошлыя фразы, брошенныя на вѣтеръ. Слова молодого человѣка, эти слова, болѣзненно вырывавшіяся изъ груди, были тяжки для графа: они какъ свинецъ подавляли его. Да, онъ раскаявался въ своей опрометчивости. Позднее раскаяніе!

– Довольно, я понялъ васъ, – сказалъ ему графъ твердымъ голосомъ.

– Я не ошибся въ васъ, графъ! – Тутъ молодой человѣкъ, будто боясь, чтобы ихъ не подслушали, подвинулся на полшага ближе къ графу и сказалъ ему что-то шопотомъ.

– Вы согласны?

– Согласенъ.

– Завтра утромъ.

– Да.

Графъ хотѣлъ итти.

– Еще одно слово, графъ! Вы могли сегодня же заплатить жизнью за вашу остроумную насмѣшку надъ бѣднымъ, незначащимъ человѣкомъ. Да, ваша жызнь висѣла на волоскѣ… Я хотѣлъ зарѣзать васъ, графъ, какъ рѣжутъ разбойники, тайкомъ, изъ-за угла. Вотъ этотъ кинжалъ готовился для васъ. Но я не могу быть подлымъ убійцею. Итакъ завтра въ 11 часовъ, за М… заставой.

Карета за каретой тянулись къ подъѣзду. Разъѣздъ продолжался.

Графъ пошелъ къ подъѣзду. Навстрѣчу къ нему бѣжалъ Ф*: онъ искалъ своей коляски. Графъ шопнулъ ему что-то на ухо. Тогъ вздрогнулъ и посмотрѣлъ на него.

– Ни слова!

И они пожали другъ другу руку.

Графъ возвратился домой и, не раздѣваясь, всю ночь просидѣлъ въ креслахъ. Руки его были судорожно сжаты. Онъ былъ холоденъ, какъ мраморъ.

Къ утру онъ всталъ съ креселъ; лицо его осунулось и покрылось синеватою блѣдностью; онъ подошелъ къ столу, написалъ ппсьмо, запечаталъ его и призвалъ человѣка.

– Я сегодня утромъ ѣду. Если до вечера не возвращусь, ты отнесешь это письмо къ князю В*.

– Слушаю, ваше сіятельство.

Въ 10 часовъ утра къ нему пріѣхалъ Ф*; Ф* осмотрѣлъ ящикъ съ пистолетами и велѣлъ положить его въ карету. Въ 11-мъ часу карета выѣхала со двора. Садясь въ карету, графъ произнесъ вполголоса: сегодня и завтра!

Графъ не возвращался домой. Вечеромъ письмо его было отнесено къ князю В*.

– Оігъ обѣщалъ быть, онъ не ѣдетъ: что это значитъ?..

Къ вечеру князь занемогъ.

Жадному до новостей городу брошена была добыча.

«Дуэль, дуэль! Графъ Болгарскій, женихъ княжны В*, и какой-то молодой человѣкъ, тотъ, что видали тамъ-то и тамъ-то… Боже, какое несчастіе!»

Разсказчики и разсказчицы были въ восторгѣ.

Бѣдный Н*, представившій Кремнина къ княгинѣ, былъ въ отчаяніи. Онъ говорилъ педантически, приглаживая свои бакенбарды, что онъ совершенно скомпрометированъ.

На слѣдующій день князь почувствовалъ, что ему легче. Онъ перемогъ себя и всталъ съ постели.

– Ольга! я получилъ записку оаъ графа, – сказалъ онъ. – Графъ никуда не выѣзжаетъ: онъ нездоровъ. – Несчастный отецъ глоталъ слезы и улыбался, смотря на дочь.

– Нездоровъ? – повторила она – и задумалась.

Прошелъ еще день, другой, третій – нѣтъ графа. У Ольги распухли глаза отъ слезъ. На четвертый день она уже не плакала; подошла къ отцу и спросила его твердымъ голосомъ:

– Что же, онъ все нездоровъ?

Отецъ вздрогнулъ.

Черезъ нѣсколько дней въ кабинетѣ князя собралось нѣсколько докторовъ. Князь пошелъ на половину дочери и за нимъ эти доктора. Князь вошелъ къ ней въ комнату. Доктора не входили. Княжна лежала на кушеткѣ. Лицо ея было закрыто руками. Отецъ подошелъ къ ней.

– Ольга!

Она встала съ кушетки.

– А, это вы, батюшка?

– Каково ты себя чувствуешь, другъ мой?

– Ничего, очень хорошо…

Минуты двѣ они оба молчали. Отецъ взялъ ее за руку.

– Другъ мой! – сказалъ онъ ей: – обѣщайся мнѣ быть благоразумною…

Голосъ отца дрожалъ.

– У тебя еще остаюсь я…

Ольга посмотрѣла на него. Ея зрачки остановились, губы образовали какую-то гримасу, похожую на улыбку; она пошатнулась.

– Помогите, помогите! – закричалъ князь отчаяннымъ голосомъ.

Доктора вбѣжали въ комнату.

IV.

Но ты поднялся, ты взыгралъ,

Ты прошумѣлъ грозой и славой —

И бурны тучи разогналъ,

И дубъ низвергнулъ величавый.

А. Пушкинъ.

Хороша ты, Волга, царица рѣкъ русскихъ! Гульливы и веселы твои воды! Прихотница, красиво – то сжато, то раскидисто – бѣжишь ты, и порой страшно сердишься, и мутишься, и стонешь, и разливаешься! Твои дѣти, баловни-волны, затѣваютъ подчасъ чудныя потѣхи: онѣ вьются, пѣнятся, перегоняютъ другъ друга, переливаются на ясномъ солнышкѣ, немилостиво играютъ съ б123;дными судами, прыгаютъ на эти суда, скачутъ, заливаютъ, топятъ безсильныхъ и еще, безжалостныя, радуются ихъ немощи и удальству своему.

Узорчаты берега твои, красавица Волга! Высоко вздымаютъ они свои скалистыя вершины! Въ ихъ глубокихъ расщелинахъ, на ихъ широкихъ уступахъ растутъ вѣковыя деревья, склоняясь къ водамъ твоимъ, изгибаясь, падая, и между ними вьется кустарникъ, и кой-гдѣ торчатъ его безобразныя, высохшія иглы, и кой-гдѣ среди темной зелени голый утесъ высовываетъ свою желтую, песчаную голову.

И Сальваторъ Роза заглядѣлся бы на берега твои, разгульная Волга! Я помню: еще дитя, стоялъ я на берегу твоемъ. Сѣрыя тучи облегли небо, вереница дикихъ утокъ тянулась по поднебесью чернымъ поясомъ – и ты сумрачна была, Волга, какъ небо, и тяжело поднималась и опускалась твоя свинцовая грудь…

Когда судьба снова привела меня къ твоему берегу, ты была скована льдомъ: я не любовался твоею молодецкою удалью, твоимъ широкимъ привольемъ. Равнодушно проѣхалъ я по твоей ледяной корѣ, равнодушно смотрѣлъ, какъ яркое зимнее солнце играло съ инеемъ, который обсыпалъ деревья и кустарники береговъ твоихъ, и сверкалъ и щеголялъ, какъ сверкаетъ и щеголяетъ бальное убранство отъ многоцѣнныхъ каменьевъ.

Когда же снова я увижу тебя, Волга? А въ эту минуту я бы хотѣлъ надышаться свободой, наглядѣться на безпредѣльность, налюбоваться привольемъ и, можетъ быть, раздуматься о прошедшемъ! Когда же снова я увижу эти великолѣпныя хоромы, гордо, красиво рисующіяся на берегу твоемъ, старинныя хоромы русскаго барина, и большую каменную церковь съ пестрыми главами и горящими крестами, замѣтную издалеча, и эту деревню, которая такъ картинно раскинулась около церкви по береговому скату?.. Когда? Когда?..

Въ этихъ хоромахъ, принадлежавшихъ князю В*, назадъ тому года четыре, кипѣла жизнь, вездѣ встрѣчались слѣды одушевленія. По широкимъ лѣстницамъ бѣгали взадъ и впередъ безтолковые лакеи, мелькали повара; и поваренки въ бѣлыхъ курткахъ и колпачкахъ набекрень; по тѣнистымъ аллеямъ парка разъѣзжали линеійки и кабріолеты. Теперь вездѣ пусто – и въ домѣ, и въ саду, и въ паркѣ. Говорятъ, дорожки сада заросли травою, на мѣстѣ роскошныхъ цвѣтниковъ торчитъ безобразный репейникъ, кой-гдѣ проглядываютъ высохшіе сучья шиповника, и между ними печально красуется одинокій, опальный цвѣтокъ. Тихо въ забытомъ саду, тихо окрестъ опустѣвшаго дома; лишь порой слышится стонъ Волги, да ея одонообразные всплески, да глухой говоръ вѣковыхъ деревьевъ и страшное завыванье вѣтра, грознаго предвѣстника бури.

Такъ, кажется, 4 года тому назадъ (вѣрно только то, что это было въ іюлѣ, черезъ 6 мѣсяцевъ послѣ того, какъ объявлено было Ольгѣ о смерти ея жениха), князь В* сидѣлъ въ одной изъ комнатъ своего деревенскаго дворца, окна которой выходили на Волгу. Передъ волтеровскими креслами, на которыхъ сидѣлъ князь, былъ поставленъ столикъ, а на столикѣ стояла большая фарфоровая чашка съ чаемъ. Онъ былъ блѣденъ; лицо его очень измѣнили эти полгода; его волосы, съ прежнею тщательностью всчесанные кверху, почти совершенно посѣдѣли. Онъ машинально повертывалъ въ рукѣ чайную ложечку. Немного поодаль у стола, въ промежуткѣ двухъ оконъ, стоялъ человѣкъ лѣтъ сорока, въ черномъ фракѣ, очень серьезный, съ нависшими на глаза бровями, который съ важностью потиралъ рукою свой подбородокъ. Противъ креселъ князя, за богатымъ роялемъ, сидѣла княжна Ольга. На ея личикѣ вы совсѣмъ не нашли бы тяжкихъ слѣдовъ печали, нѣтъ, это личико было такъ же цвѣтисто, такъ же игриво и одушевленно, какъ и нѣсколько мѣсяцевъ назадъ, въ тѣ дни, когда она сидѣла объ руку съ графомъ и говорила ему: «Безъ тебя мнѣ нѣтъ счастія, нѣтъ жизни!» На княжнѣ было бѣлое тюлевое платье, на груди букетъ живыхъ розъ; тесьмы волосъ ея были стянуты золотой пластинкой фероньерки, съ крупнымъ брилліантомъ въ серединѣ. На бронзовой розеткѣ рояля висѣлъ вѣнокъ, искусно сплетенный изъ разныхъ цвѣтовъ, которые уже начинали вянуть. Ольга то брала какіе-то странные аккорды, то, опустивъ недвижныя руки на клавиши, была въ задумчивости. Догоравшее солнце слабо играло на полу и на стѣнахъ комнаты. Черезъ нѣсколько минутъ княжна встала съ табуретки, посмотрѣла на ноты, которыя лежали на пюпитрѣ, перевернула листъ, потомъ взяла вѣнокъ и пристально посмотрѣла на него, потомъ отошла отъ рояля и улыбнулась.

Князь взглянулъ на человѣка въ черномъ фракѣ.

Тотъ сдѣлалъ гримасу, открылъ табакерку и сталъ съ важностью перебирать табакъ.

Ольга подошла къ отцу.

– Эти цвѣты вянутъ! – печально сказала она.

Князь молчалъ.

– Вянутъ! А вѣдь я нарвала ихъ только за два часа передъ этимъ. Посмотрите, посмотрите, какъ опустлись листики розы! Бѣдная роза!

И нѣсколько минутъ она стояла молча, печально, съ поникшей головкой.

– Вы меня любите, батюшка? Да, вы меня очень любите? Правда? – И она наклонилась къ отцу и поцѣловала его.

У старика навернулись слезы. Онъ тихо проговорилъ:

– Ты моя жизнь, Ольга!

– Ваша жизнь!.. А вотъ этотъ дикій жасминъ – онъ совсѣмъ завялъ. Я его вырву изъ вѣнка… Завялъ! завялъ!

Она отошла къ окну.

– Знаете ли что? – произнесла она тихо и потомъ запѣла вполголоса… – Я,

 
Какъ пчела, жужжа, мелькаю,
Въ пышной розѣ исчезаю,
Ароматъ цвѣточный пью
И, играя, догоняю
Серебристую струю….
 

– Какой чудесный вечеръ, батюшка! Взгляните, какъ играетъ солнце на поверхности воды. Посмотрите на небо! Ахъ, какіе чудесные цвѣта, какой блескъ, какое убранство! Вотъ яхонтъ, вогъ изумрудъ, вотъ золото, золото – И все покрыло золото…. Я не люблю золота!

И потомъ она тихо, на цыпочкахъ, подошла къ роялю, пробѣжала руками до клавишамъ и запѣла:

 
Опостылѣлъ мнѣ свѣтъ —
Друга милаго нѣтъ!
Одинъ разъ посмотрѣть
На него, хоть во снѣ,
И потомъ умереть,
Умереть дайте мнѣ….
Гдѣ же онъ? Онъ убитъ,
Онъ въ могилѣ зарытъ.
Милый мой, миръ съ тобой
Ты засыпанъ землей…
 

И вдругъ голосъ ея задребезжалъ, какъ порванная струна арфы, и нестройные звуки обратились въ рыданіе, раздиравшее сердце.

Отецъ закрылъ лицо руками…

Черезъ нѣсколько мпнутъ княжна съ веселой улыбкой выбѣжала изъ комнаты. «Я пойду проститься съ милымъ другомъ, съ моимъ милымъ другомъ», – повторяла она……

 
Уже солнце садится… Деревцо мое!
Оно ждетъ меня, оно скучаетъ безъ меня…
 

Князь остался вдвоемъ съ человѣкомъ въ черномъ фракѣ. Князь всталъ съ креселъ, подошелъ къ нему и взялъ его за руку.

– Если бы вы знали, какъ мнѣ тяжело, докторъ! Что? нѣтъ никакой надежды?

Докторъ пожалъ плечами, стукнулъ по табакеркѣ, понюхалъ и пробормоталъ: «На… чужіе края, можетъ быть, перемѣна, разнообразіе…»

– Да, въ августѣ мы ѣдемъ въ чужіе края. Такъ еще, можетъ быть, есть надежда? Послушайте, я васъ озолочу, докторъ…

Между тѣмъ княжна сбѣжала по лѣстницѣ въ нижнюю залу, изъ залы въ садъ и въ одно мгновеніе очутилась на широкой площадкѣ противъ оконъ своей спальни.

Въ срединѣ этой площадки, устланной зеленымъ бархатнымъ ковромъ дерна, гордо возвышался красивый, статный, раскидистый дубъ. Вы залюбовались бы его роскошными вѣтвями, дѣвственной свѣжестью его зелени, залюбовались бы его могучей растительной силой, вы, которые привыкли смотрѣть на жалкія деревья, кое-гдѣ безсмысленно торчащія между кирпичными громадами зданій, на эти бѣдныя деревья, опаленпыя солнцемъ и одѣтыя въ пыль.

Княжна подбѣжала къ дубу, посмотрѣла на этотъ дубъ, покивала ему своей головкой – и въ эту минуту ея локоны такъ мило разсыпались но лицу, и она такъ мило откидывала ихъ отъ лица.

– До завтра, до завтра! – говорила княжна… – Мы завтра увидимся съ тобою, милый другъ. Я приду къ тебѣ имѣетѣ съ солнцемъ… Теперь оно уходитъ, и я ухожу отъ тебя. До завтра, до завтра!

И дерево будто понимало слова княжны, будто сочувствовало этой странной привязаиноети къ нему: его листы, тихо колеблясь, казалось, шептали что-то нѣжное въ отвѣтъ на ея привѣтствіе.

У одного изъ оконъ верхняго этажа стояли князь и докторъ. Они слѣдили за движеніями Ольги…

– Чѣмъ вы поясните эту чудную привязанность къ дереву? Не правда ли, что это очень странно, докторъ? Вотъ уже три мѣсяца, какъ мы здѣсь – и любовь моей бѣдной Ольги къ этому дереву, кажется, становится съ каждымъ днемъ сильнѣе. Странно!

– Медицина не объясняетъ такихъ феноменовъ, ваше сіятельство… Въ человѣческой душѣ есть много неразгаданнаго. Вы читали Шекспира? О, это великій писатель! точно великій писатель, ваше сіятельство. Вы читали его и должны помнить слова Гамлета: There are more things in heaven and earth, Horacio Than and dreamt of in your philosophy. У насъ безпрестанно должно быть на языкѣ это мудрое изреченіе, и оно точно безпрестанно повторяется нами. Кто-то прекрасно сказалъ, что эти слова должны привѣтствовать философію. Я вамъ наскажу много примѣровъ…