Иван Охлобыстин
Небылицы и думы
Инсомния
Из всего перечня предложенных эволюцией темпераментов мне достался самый функциональный – сангвиник. И я был просто ошеломлен возможностью проявления на столь благодатной почве незапланированной возрастом дисфункции. Тем паче – инсомнии, проще говоря: бессонницы.
– Что самое важное в жизни, папа? – спросила меня однажды дочь.
– То, что после самого неважного рассказывают, если время остается, – ответил я.
(Разговор с десятилетней Варечкой)
Все началось с общественных беспокойств. В них прошел весь день. Тектонические пласты чужих суждений и собственных выводов наползали друг на друга, время от времени выражаясь в бессвязных обрывках фраз, высказанных воздуху перед собой, типа: «Логики не вижу, вижу ваше нежелание в зеркало смотреть. И цитаток наугад не стоит лепить. Шестов имел в виду совершенно другое. А на “слабо” даже не начинайте. Всем азартным играм предпочитаю “русскую рулетку”. Кишка тонка со мной о смысле жизни диспутировать. Вы ни любить, ни ненавидеть не умеете, электроники недопаянные».
К вечеру тело принялось устало млеть, мозг же отнюдь – только разогрелся, будто дизель по холодку. Тело я положил у телевизора и включил ему старый кинофильм «Чарли и шоколадная фабрика» Тима Бёртона. «Дай, – думаю, – побалую сентиментальщиной, авось задремлет. Тело честно пролежало этот фильм и еще один, не менее мечтательный, потом отказалось подчиняться напрямую, встало и пошло гулять. Бунтовать смысла не было: сам виноват – навскидку пытался спрогнозировать реакцию мирового сообщества на пакистано-индийский ядерный конфликт. Плюс: не смог без внимания новые данные о поведении стволовых клеток пройти.
А уже ночь на дворе. Благо и погода жуткая – морозно, ветрено, и район жуткий, что, в принципе, на местных почти не сказывается, чего объяснить научно нельзя. В общем, все условия для прогулки свободного человека.
Гуляем километров пять в парке за шлюзами. Не видно ни зги, снег, кое-где по щиколотку. По пути невольно вспугнули последнего запоздалого лыжника. Некоторое время чуть поодаль за нами плелась стая из пяти – семи бродячих собак, но приблизиться так не решилась. Что и понятно – не каждой ночью суровой зимой в глухом лесу одинокие прохожие без явно выраженных намерений встречаются. Мозг к этому сроку сменил формат передачи на образно-иерографический, отчего даже хозяйственные заботы стали напоминать обрывки видеоклипов с VH-1, то и дело перемежаемых цитатами из «Необходимости себя» покойника Мамардашвили и едко прокомментированных столь мне любезным Эдуардом Лимоновым: «Как близко подошли, заплутались в мотивациях!»
К пяти часам возвращаемся с телом домой, свежие, как утренняя роса. Сна ни в одном глазу. Разве что – во рту нестерпимо горький привкус пейота. Взяли по обоюдному согласию роман Германа Гессе «Игра в бисер» и действительно увлеченно прочли двадцать страниц. Решили книгу сменить на «Столп и утверждение» Флоренского. Глубже семнадцатого листа в нее никто не погружался. Не нашли «Столп и утверждение».
Плохо, с пристрастием, смотрели на ряды водочных бутылок. Дома двести литров водки. Горячительным и патронами на общественные беспорядки в том году запасались.
Тут выяснилось, что утро настало и на работу пора. Позвонили с известием, что машина уже у дома.
Работалось нормально. Очевидно, в процессах, жестко мотивированных финансово, тело включает недоступные для праздности резервы.
Со съемок вернулся вроде бы уставшим. «Ну вот, – подумал. – Сейчас в сон как в омут». И?! Тело лежало ровно час, потом поднялось и традиционно двинулось на улицу. А привезли меня, извините, к полуночи. Логика тела была очевидна, но я все больше склонялся к виски. Хотя на этом градусе измота – только абсент. Но абсент как Джуманджи, не факт, что из сказки обратно вернешься. Виски законопослушней, хоть и нудновато. Однако тело отравлению сопротивлялось. Надеялось естественным путем до сна истощиться. Куда там?! Человек не подозревает и о малой толике той физической и умственной мощи, коей Господь наделил его.
Я прихватил с собой плеер с Dead can Dance и к половине четвертого утра обошел под кельтские камлания все работающие в районе ночью учреждения, включая пункт травматологии, трамвайное депо и даже поднялся по ржавой лестнице на крышу старой котельной. Была у меня в детстве такая же котельная, с такой же лестницей. Еще тогда мечтал забраться. И причем на самый верх трубы, где красная лампочка прямо под облаками горела.
После еще нескольких ночных проказ я убедил тело попробовать горячую ванну и мед. Липкого и полуобваренного в ванной утром меня застала супруга, куда принесла обкакавшегося во сне Савву. Нежная мать заглянула в мои выпученные, не ко времени осмысленные глаза и крайне обескуражилась.
Тут, как водится, и машина со съемок подъехала.
Работалось хорошо, даже чуть-чуть лучше, чем прежде. С огоньком. Что по мне – немного это странно. Да вот: много и без повода смеялся. По возвращении домой веселое настроение меня не оставило, и, когда семья улеглась, я разрешил телу вырваться на улицу. Вышел, взглянул в затухающий горизонт, и он мне категорически не понравился. Да не только он. Все как-то не по-нашему было. Словно рядом, поддавливая этот, двигался другой мир. Время от времени из другого мира прорывались бесформенные объекты. Но не осмысленные еще нами законы природы не позволяли этим объектам себя реализовать в полной мере.
Я пошел по улице прямо, никуда не сворачивая, мимо комплекса зданий налоговой инспекции, в сторону Волоколамского шоссе. Соседний мир крался где-то неподалеку, ускользая от глаз за черным зиккуратом электростанции, за черепицей автомобильных крыш на стоянке, у ослепительно желтой бензоколонки. С каждым шагом его явственное присутствие наполняло мой организм мистической силой. Мне грезилось, что при желании я мог бы легко передвигаться, прыгая по фасадам зданий, верхушкам деревьев, заглядывать в окна и поправлять покосившиеся скворечники. Естественно, на практике я этого предпринимать не намеревался, искренне полагая, что подобные чувства – не более чем случайный набор стандартных нейролептических реакций, и виной тому бессонница. К половине седьмого утра неземные чувства отступили, и я первый раз зевнул.
Через полчаса в районе тушинского аэродрома меня подхватила служебная машина и отвезла на съемки.
На этот раз работалось как в открытом космосе. Звуки шли издалека, действия были строго скоординированы. Когда объявили обед, я еще десять минут стоял перед выключенной камерой, пока пробегающий мимо звукорежиссер не предложил перекусить. Разум в общей интриге не участвовал. Разум скользил в верхних слоях общественных мыслеформ, столь же разных, сколь и завершенных. Улучшать их не было смысла, ни одна все равно в этом десятилетии не пригодится. Правда, иногда сквозь сладкую дымку истин прорывались рваные всклоки чьих-то либо нарко-, либо похмельных прозрений. Прорывались и вновь со стоном погружались в безбрежную, вязкую ширь.
В конце смены я зевнул второй раз. Третьего не было, потому что я уснул по дороге домой, в машине. И пока ехал – выспался. Очнулся у своего подъезда бодрым весельчаком! Понял, что пилюль не миновать. Нашел в «Яндексе» фармакологию, подобрал препараты, заказал с курьером. Пока тот ехал, я молился, по доставке принял тройную порцию мелатонина и уснул. А следующим днем Прощеное воскресенье было. Я у всех, кого поймал, прощения попросил. За что – не очень понятно. Чужого не брал, за глаза не обсуждал, разве мог раздражать самим фактом своего существования. Это – да. Мог. Так и прощения искренне просил.
И бессонница отступила. Но пришли сны. И какие! Но об этом позже.
Усталость
Здравствуй, матушка усталость. Еле жив кавалер словесности Иван Охлобыстин, по букве метрических данных. То приходится ему (то есть мне, как вы сами понимаете) шакалить по городу в поисках легких заработков, то «мерси» милиционеру сказать некогда.
Сначала позвонил оголтелый петербуржец Пежемский и позвал олицетворять в своем фильме «Мама, не горюй!» киллера на пару с моим малоярославским земляком Валерием Михайловичем Приемыховым. Следом возник обстоятельный Щур и сманил на исполнение роли сексуально неуравновешенного крупье в сериале «Золотой дворец» в доброй компании с Леонидом Вячеславовичем Куравлевым и Леной Кореневой. Бери – не хочу. Но съемки пришлись на одни и те же дни с небольшой разницей во времени суток.
Дело усложнялось категорическим требованием моего подельщика по фильму «Мытарь» Олега Фомина. «Или ты дописываешь свой сценарий и присылаешь его до понедельника в Минск, или мы урезаем твой гонорар на добрую четверть к чертовой матери», – сердито ухнула мне телефонная трубка его голосом. Сами понимаете, что есть некоторые вопросы, на которые невозможно ответить «нет». Итак, халява, другие за эти же деньги месяц говяжьи котяхи лопатой кидают.
Но это был только старт веселой гонки за здоровьем. Минские претензии спровоцировали в коллективном бессознательном планеты патологический интерес к моей персоне, и телефон вспучило ультиматумами из Питера от создателей фильма «Дух», которым я должен был еще на прошлой неделе отослать диалоги для Федьки Бондарчука. Также поступили недоумения от руководства фонда Станиславского, с которым мы планировали составить проект очередного вручения приза «Московская премьера».
В общем, почесал я репу и метнулся, как ошпаренный, одновременно во все стороны. Первые два дня мне удавалось сохранять некоторую свежесть на лице и чувство юмора, но к вечеру четверга я осознал, что еще мгновенье – и меня раскатает кондрашка. Опыт общения с невероятным подвел меня к стойке бара и сунул в руку стакан «Бурбона».
«Нет, я не такой!» – подумалось мне, но, впрочем, не помешало. Со стаканом я боролся час и за это время отснялся в эпизоде на ступенях казино и написал приветственную речь фонду. Тут топливо закончилось, и мне пришлось усугубить еще двумястами миллилитрами виски. Полегчало, но в сознании утвердилась нездоровая обстоятельность. Насильно мил не будешь, и я за три часа перевел в слова вновь обретенные взгляды и отправил факсом в Минск.
Фомин остался доволен, но продолжал настаивать на завершении работы. Я клятвенно пообещал ему больших классических чувств и рванул в костюмерную переодеваться в киллера. Во время эпизода в машине у кинотеатра «Космос» меня сморило, и только трогательное внимание Приемыхова позволило восполнить недостаток энергии. Лишенный девичьих иллюзий, Валерий Михайлович не стал одаривать меня нажитой мудростью, а просто предложил выпить. Отказываться было абсурдно, поскольку мой доселе ценный организм уже разделился на органы и каждый из них жадно пульсировал в ожидании новых молекулярных структур.
Стаканом вышеупомянутых я реорганизовал свои недостатки в преимущества, стал орать, плеваться, тыкать пальцами под ребра сотрудницам – в общем, превратился в настоящего кинематографиста, что, очевидно, понравилось Пежемскому. Как и любой порядочный петербуржец, Максим находился в плену стереотипов относительно московской публики, а догадка о том, что москвичи умеют пользоваться туалетной бумагой, приводила его в негодование. Я его не разочаровал. На рассвете меня отпустили домой, куда, естественно, я поехать не мог – в Питере ждали диалогов. Пришлось поехать в офис на Чистые пруды и до полудня самому с собой разговаривать над компьютером. По отправлении факса с искрометными беседами в Северную Пальмиру я понял, что жить мне осталось всего-то ничего: тело утратило присущее ему притяжение к земле и начало существовать в соответствии с собственной, явно отходной программой. Мозг перешел в парообразное состояние и принял на себя исключительно ассоциативные функции. Душа воспряла в явной надежде отделиться наконец от этого странного биологического казуса с фамилией Охлобыстин. Оставалось уже немного: недоученный по заданию моего духовника текст бесед Оригена Александрийского с Цельсом, недополосканные по требованию моей несравненной горлицы Оксаны джинсы и неполноценный текст в журнал «Столица», с каковым вы, собственно, сейчас любезно и знакомитесь.
Помянув недобрым словом отечество, где исторически невозможно жить на одну зарплату, я поцеловал нательный крест, выпил водки, валокордина и взялся за дело. Оно спорилось.
По возвращении домой я попал на торжественный вечер в честь дня рождения тещи. Румяная юбилярша сидела окруженная букетами и гарвардскими дипломами. Я солидно угостился шампанским и доверительно обратился к новорожденной в надежде, что она наконец по достоинству оценит мою борьбу во благо семьи:
– Если бы вы только знали, Валентина Степановна, как я устал!
– Разве это усталость! – лукаво сверкнула глазами веселая государственная советница. – Это только начало. Настоящая усталость придет, когда ты перестанешь даже уставать!
Я не нашелся, что ответить, и предложил:
– Тогда споем?
– Почему нет? – тут же согласилась она и запела: – Думы мои, думы, думы окаянные…
Пел и я.
