Иван Оченков
Стрелок: Путь на Балканы. Путь в террор. Путь в Туркестан

– Никак нет!

– А отчего вы с ним подрались?

– Так это когда было, ваше благородие.

– Отвечай!

– Из-за бабы!

– Ну, допустим, а из-за какой?

– Так это…

– Отвечай!

– Из-за хозяйки нашей.

– Из-за нее могли, – хохотнул в сторону Венегер, – бабец пегвый согт!

– А ты что скажешь? – обратился к Шматову командир роты, с досадой посмотрев на своего субалтерна.

Федор все это время стоял ни жив ни мертв и только время от времени моргал своими голубыми глазами. Услышав вопрос, он вздрогнул и с каким-то отчаянием в голосе выкрикнул:

– Не могу знать, ваше благородие!

Собственно, этой фразой все его ответы и ограничились. Как ни пытали его Гаупт или другие офицеры, бедолага кричал, выпучивая глаза: «Не могу знать!»

Гаупту и раньше неоднократно приходилось видеть, как молодые солдаты теряют в присутствии офицеров всякую способность соображать и только повторяют, как заведенные, сокровенную фразу: «Не могу знать!» Но все же было в поведении Шматова нечто такое, что наводило на мысль о его неискренности. Однако тот же опыт недвусмысленно подсказывал, что просто допрашивая его, ничего не добиться. Солдат будет упираться до последнего, но ничего не скажет. И что еще хуже, лаской тоже ничего не добиться. Слишком уж велика пропасть между нижними чинами и офицерами. Но не вызывать же полицейского чиновника в самом деле? Эдак позору не оберешься, да и о карьере можно забыть. Разве только в отдельный корпус жандармов путь останется, но это офицеру генерального штаба совсем уж последнее дело!

– Вот что, – хмуро велел он Галееву, – обоих до выяснения под арест!

– Слушаю, ваше благородие! – вытянулся унтер в ответ.

– Да смотри, чтобы не вместе, – спохватился штабс-капитан, вдруг подумав, что лучше бы их было допрашивать по отдельности.

– Как прикажете, вашбродь!

Проводив глазами вышедших, Гаупт сел писать докладную записку о происшествии командиру полка. Быстро описав случившиеся, он хотел было кликнуть писаря, но вспомнил, что тот лежит сейчас в холодном сарае, временно превращенном в прозекторскую. И над его холодным телом колдует полковой врач Соколов.

– Проклятье! – вырвалось у штабс-капитана.

За дверью послышалось какое-то шуршание, и офицер раздраженно крикнул:

– Ну, кто там еще?

Дверь отворилась, и на пороге появились Штерн с Лиховцевым.

– Разрешите, ваше благородие?

– Ну, входите, раз пришли, – нелюбезно ответил им Гаупт. – Чем могу?

– Прошу прощения, господин штабс-капитан, но нам стало известно о причине ареста Будищева и Шматова.

– И что же?

– Ваше благородие, – начал было Николаша официальным голосом, но тут же сбился, – Владимир Васильевич, мы пришли засвидетельствовать полную невинов ность нашего товарища.

– Рядовой Штерн, вы издеваетесь? – не принял его тона Гаупт. – От вас еще вчерашним перегаром разит! Что вы можете засвидетельствовать, кроме собственного пьянства?

– Осмелюсь доложить, – отодвинул стушевавшегося товарища Лиховцев, – что мы вернулись вчера не так поздно. И ничего подозрительного не заметили.

– И что с того?

– Простите, ваше благородие, но…

– Замолчите, Алексей. То, что вы вступились за товарища, разумеется, похвально, в особенности, если бы вы по-прежнему учились в своем университете. Однако нынче вы в армии, а тут действуют свои законы.

– Это, несомненно, так, – не стал спорить Лиховцев, – но я некоторым образом юрист и мог бы быть полезен при расследовании.

– В самом деле, – задумался на секунду Гаупт, – впрочем, вы как приятель подозреваемого лицо заинтересованное. Нет, вы не можете вести расследование!

– Тогда позвольте мне быть его адвокатом.

– Адвокат бывает в суде, а сейчас до него далеко.

– Но все же, отчего вы решили, что Будищев со Шматовым вообще причастны к этому происшествию?

– На него указал командир звена Хитров.

– Ну, это еще ни о чем не говорит. Всем известно, что ефрейтор терпеть его не может.

– Ладно, но Будищев однажды избил Погорелова.

– Да вашего писаря, если хотите знать, вся рота дружно ненавидела, – снова вмешался Штерн. – Редкостная он был гнида! Царство ему небесное.

– Помолчи, Николай, – одернул его Лиховцев и снова обратился к офицеру: – А вот это, к сожалению, правда. Покойный и впрямь был не слишком приятный человек.

– Не спорю, однако же прочие его просто ненавидели, а вот ваш протеже ему нос расквасил! Кстати, вы в курсе за что?

– Ну, разумеется, из-за дамы, – снова подал голос Николаша.

– Вероятнее всего, из-за хозяйки дома, – перебил его Алексей. – Но она вряд ли послужила бы причиной убийства.

– Отчего так?

– Ну, как вам сказать… Ганна – женщина, несомненно, красивая, но нельзя сказать, чтобы слишком добродетельная. За таких не убивают.

– Много вы понимаете, – покачал головой штабс-капитан. – Ну, ладно, я понимаю ваши резоны. Но поскольку вы грубо нарушили дисциплину, явившись ко мне напрямую, то наказания вам не избежать! Садитесь сюда и извольте переписать набело эту записку для полковника Буссе. Не знаю, убил ли ваш приятель Погорелова или нет, но обязанности писаря пока что придется исполнять вам.

– Слушаю, ваше благородие!

Закончив с вольноперами, Гаупт направился к сараю, ставшему волею судьбы моргом. Приложив к носу надушенный платок, чтобы избежать неприятного запаха, штабс-капитан вошел внутрь. Посреди импровизированной прозекторской стоял стол, на котором лежало то, что некогда было человеком. Судя по всему, младший полковой врач уже закончил.

– Что у вас, Александр Викторович? – спросил у него штабс-капитан.

– Ничего интересного, – пожал плечами эскулап. – Если не считать непредусмотренного природой пролома в виске, ваш бывший писарь был на редкость здоровым индивидом.

– Что же послужило причиной оного пролома?

– Трудно сказать, некий тупой твердый предмет.

– Тупой?

– Ну, да. Возможно, он ударился обо что-нибудь твердое при падении в колодец.

– Но какая нелегкая потянула его к этому проклятому колодцу?

– Все, что могу сказать, – пожал плечами Соколов, – что Погорелов был мертвецки пьян.

– То есть?

– В нем водки было – быка хватит свалить. Причем не просто водки, а ядреного деревенского самогона. Вероятно, захотел пить, стал доставать ведро, да и полетел вниз. При падении разбил голову.

– А потом захлебнулся?

– Нет, легкие чистые. Очевидно, смерть была мгновенной.

– Какие-нибудь еще повреждения?

– Ничего, чтобы не могло быть следствием падения.

– Его могли избить и бросить в колодец?

– Могли-то могли, но если вы про Будищева, то…

– Что?

– Просто я как-то был свидетелем, как он на спор ломал ребром ладони довольно толстые жерди. Причем я проверял, они не были надломлены или подпилены. Так что если бы это было его рук дело, то повреждений нашлось не в пример больше.

– Вы уверены?

– Владимир Васильевич, помилуйте, ну как тут можно быть в чем то уверенным?!

– Хорошо, но могло быть так, что некто ударил Погорелова этим самым «твердым тупым предметом» по голове, пробил ему череп, а потом кинул в колодец?

– Вопрос интересный, Владимир Васильевич, и отвечу я вам на него так: вероятность подобного хотя и существует, но довольно-таки невелика. Дело в том, что удары, нанесенные человеком и полученные при случайном падении, несколько отличаются друг от друга. Но в любом случае этот был нанесен не Будищевым.

– Почему вы так уверены?

– Ну, это просто. Вы видели, насколько Будищев выше покойника? Если бы был именно он, то удар был бы нанесен сверху вниз, чего в данном случае не наблюдается.

– А если Шматов?

– Кто, простите?

– Рядовой Шматов, приятель Будищева.

– Господь с вами, господин штабс-капитан! Неужели вы всерьез полагаете, что я помню всех рядовых вашей роты? Если так, то вы безбожно льстите моей памяти, чего она совершенно не заслуживает.

– Да, действительно, – смутился Гаупт, – прошу прощения, он примерно четырехвершкового^[32] роста.

– Ну, это, пожалуй, возможно. Но повторюсь, вероятность такого не слишком велика.

– Что же, я вас понял, Александр Викторович. Готовьте заключение, мне необходимо будет приложить его к докладной записке.

– Сию секунду!

– Да, и постарайтесь писать разборчиво. Перебелить ее будет некому, разве вы сумеете воскресить вашего пациента.

– А вот это вряд ли, – скупо улыбнулся врач.

– Э-э… вряд ли воскресить или вряд ли написать разборчиво? – пошутил Гаупт.

– И то и другое, Владимир Васильевич, сами, небось, знаете, умеющих писать каллиграфическим почерком с медицинского факультета нещадно изгоняют еще на втором курсе^[33]. Чтобы, так сказать, не позорили профессию.

Все же разговор с врачом не успокоил до конца офицера. Штабс-капитан был человеком дотошным и не любил неясностей. Но как дознаться до истины, он не представлял. Заключение врача насчет Будищева почти успокоило его. «Почти», потому что оставался нервно ведущий себя Шматов. Но если первый был крепким орешком и расколоть его даже в случае виновности было непростым делом, то второй, вне всяких сомнений, был слабым звеном. «А что если виновен Шматов, а тот его покрывает?» – мелькнула мысль у Гаупта.

Тут его внимание привлек только что подъехавший экипаж. Впрочем, назвать экипажем эту повозку было бы изрядным преувеличением. Скорее, просто линейка, но управлял ей не кто иной, как полковой священник отец Григорий Лапшин.

– Здравствуйте, батюшка, – поприветствовал его офицер, в голове которого мелькнула удачная, как ему показалось, мысль.

– Спаси Господь, – благословил его иеромонах.

– Вы, верно, в связи с нашим происшествием?

– Истинно так, – важно кивнул тот, – надо бы отпеть новопреставленного раба Божьего.

– Отец Григорий, – решился Гаупт, – у меня к вам дело.

– Слушаю вас.

– Видите ли, есть основания полагать, что в несчастном случае могут быть замешаны два человека.

– Что это значит, вашего писаря убили?

– Я пока не знаю, но…

– И какого же рода у вас дело?

– Не могли бы вы поговорить с подозреваемыми. Так сказать, помочь им облегчить душу.

– Господин штабс-капитан, – пристально посмотрел на Гаупта священник, и от его пронзительного взгляда тому стало не по себе, – а вы меня, часом, ни с кем не перепутали?

– Отец Григорий, я прошу вас посодействовать в раскрытии возможного преступления!

– Нарушение тайны исповеди, сын мой, никакими резонами оправдать нельзя! – назидательно произнес священник.

– Но…

– Никаких но! Впрочем, если вероятный преступник действительно раскается, то я попытаюсь убедить его признаться. Это все, что я могу вам обещать.

– О большем я вас и просить не смею.

– Ну, хорошо, о ком речь-то?

– Один из них…

– Их что, несколько?

– Двое, батюшка. Так вот, один из них рядовой Будищев…

– Господи! – всплеснул руками отец Григорий. – Да вы точно не в себе, Владимир Васильевич! Нашли того, кто может раскаяться на исповеди, нечего сказать. А кто второй?

– Рядовой Шматов.

– Федор… этот, если ему Будищев голову не задурил, может и повиниться.

– Вот и я на это надеюсь. Кстати, основной подозреваемый – как раз Шматов.

– Даже так? Чудны дела твои, Господи!

После этого разговора священник прямиком направился к импровизированной гауптвахте, где долго беседовал с арестованными. Закончив, он отслужил службу по безвременно почившему писарю и обратился к своей пастве с проповедью, содержание которой Гаупт не слишком запомнил. Кажется, священник призывал солдат жить в соответствии с законами Божескими и человеческими и возлюбить ближних, как самого себя. И уж во всяком случае, не притеснять местное население. Все это время штабс-капитан пристально наблюдал за отцом Григорием, но тот оставался невозмутимым.

Никто после этого не обратился к нему с признанием, а поскольку никаких прямых улик не было, то решено было считать смерть Погорелова несчастным случаем, а Будищева и Шматова из-под стражи освободить. Без наказания они, впрочем, не остались. Именно им пришлось копать могилу усопшему в еще не оттаявшей толком земле.

Весна все больше вступала в свои права, когда наконец пришел высочайший манифест о начале войны с Османской империей, а вместе с ним приказ о выступлении. Надо сказать, что долгая стоянка в Бердичеве подействовала на солдат и офицеров несколько расхолаживающим образом. Начались разговоры, что войны, вероятнее всего, не будет, а войска после нахождения в летних лагерях вернутся в казармы. Однако двенадцатого апреля стало ясно, что война началась, а уже двадцать первого полк выступил в поход.

И вновь местные жители, любопытствуя, заполонили все крыши и возвышенности, чтобы поглазеть на такое зрелище. Однако на этот раз земля успела подсохнуть, и все обошлось без потерянных сапог. Под звуки полкового оркестра болховцы рота за ротой проходили маршем по знакомым улицам к железнодорожной станции. Составлявшие большинство населения этого городка евреи и поляки, конечно, обошлись без приветственных криков и патриотических манифестаций. Но вездесущие мальчишки радостно бежали вслед солдатам, а некоторые барышни все-таки махали платочками.

Среди последних была и Геся Барнес. Бедная девушка сама не заметила, как не на шутку увлеклась рослым и красивым Николашей Штерном. Он был добр, вежлив и неизменно весел, так что в него нельзя было не влюбиться. Правда, он так и не нашел солдата, принесшего в Бердичев скорбную весть о бедняге Марке, но разве его можно в этом винить? Как вообще можно в чем-то обвинять такого чудесного человека! К тому же взаимные чувства так охватили их, что молодые люди и думать забыли о чем-то кроме друг друга. И вот теперь он уходит, а она остается здесь! Его вообще могут убить на этой дурацкой войне, и она его больше никогда-никогда не увидит… это было ужасно несправедливо!

От таких мыслей бедной девушке хотелось плакать, но разве можно было показать эти слезы другим? Поэтому она улыбалась и махала платком, надеясь, что он ее увидит. Надо сказать, что в своем лучшем платье и почти новенькой шляпке Геся была необычайно хороша. А одолженные у подружки длинные до локтя перчатки делали ее даже изысканной. Во всяком случае, многие офицеры, завидев столь прелестную особу, подкручивали усы и подбоченивались, но она не обращала на них никакого внимания, ведь она ждала его!

И судьба наградила ее за терпение, очередная марширующая рота, повинуясь приказу начальства, остановилась на минуту, и она увидела Николашу. Тот тоже заметил ее и замахал рукой. Строгий офицер хотел было сделать ему замечание, но, увидев Гесю, улыбнулся и приложил два пальца к козырьку кепи. Рядом со Штерном стоял его приятель Алеша, тоже очень приятный молодой человек, к тому же влюбленный в кузину Николая. Других она просто не замечала, хотя они явно обратили на нее внимание, и по рядам солдат пошли смешки. Правда, был еще один солдат, довольно высокого роста, острый взгляд которого кольнул девушку. Но он сразу же отвернулся, а она через минуту и думать о нем забыла.

– Глянь, какая мамзеля нашего барчука проводить пришла, – толкнул Дмитрия в бок неразлучный с ним Федька.

– Ничо так, с пивом пойдет, – с деланым равнодушием отвечал ему Будищев.

– В шляпке, как барыня, – мечтательно протянул Шматов.

– Тебе-то что?

– Да ничего, – пожал плечами солдат, – твоя-то в платке была, по ней сразу видно – из простых, а эта… Красивая!

– Какая еще моя?

– Ну та, помнишь…

– Тьфу, нашел, о чем толковать. Я уж и забыл про нее.

– Ну и зря, красивая девка. Не такая, конечно, как у Николки, однако…

– Слышь, завязывай с бабами, а то я тебя донимать начну!

– А чего я?

– Да ничего! Тебе вот Ганна хоть на прощание разок дала?

– Ты чего, Граф! – Покраснел до корней волос Федька. – Услышит еще кто.

– Значит, дала, – констатировал Будищев в ответ.

– Да тихо ты!

– Не боись, Охрим не услышит.

Они попрощались с хозяевами еще ранним утром. Явор буркнул им на прощание что-то вроде: «Помогай вам Бог», раздобревшая к весне хозяйка, и впрямь в последнее время ставшая довольно благосклонной к Федору, даже всплакнула немного. А сильно вытянувшаяся и как-то даже повзрослевшая Оксана стояла и загадочно улыбалась. Еще накануне вечером она протянула Дмитрию красиво вышитый рушник. Внимание от дважды спасенной им девчонки было неожиданно приятно, и он хотел в благодарность поцеловать ее в щеку, но чертовка неожиданно подставила ему губы и обожгла в темноте жарким поцелуем. После этого девочка, хотя, наверное, уже девушка, тут же испарилась, оставив ошарашенного солдата одного.

– Равняйсь! – прервала его воспоминания поданная зычным голосом ротного команда. – Смирна! Шагом арш!

И рота как чудовищный механизм, состоящий из множества винтиков, в едином порыве двинулась вперед, грузиться в вагоны. Путь болховцев лежал на Балканы. Освобождать из турецкого ига единоверную Болгарию, а также всех балканских христиан.

Апрель 1877 года выдался в Бессарабии жарким. Пригревавшее по-летнему солнышко иной раз уже не радовало, а напротив – вызывало раздражение у измученных долгим переходом людей. По железной дороге Болховский полк добрался только до станции Бирзулы, а дальше пришлось идти своим ходом. Больше всего неудобств доставляла нехватка воды. Фляг у большинства солдат не было, и потому им приходилось идти, страдая от жажды. Тем не менее люди шли бодро, стараясь не замечать трудностей, и через десять дней тяжелого перехода добрались до Кишинева. Главнокомандующий русской армией великий князь Николай Николаевич пожелал лично встретить полк и остался доволен увиденным.

– Экие молодцы! – немного патетически воскликнул он. – Видит Бог, разобьем турок.

– Под вашим командованием всенепременно! – подобострастно отвечал ему Буссе, заслужив милостивый взгляд царского брата.

– А ведь я помню, как ваши орлы браво маршировали в Бердичеве. Некоторые даже сапоги потеряли.

Толпящиеся вокруг офицеры из блестящей свиты его императорского высочества сдержанно похихикали шутке великого князя, после чего их кавалькада стремительно понеслась в город, провожаемая усталыми взглядами солдат.

– Граф, а Граф… – хриплым голосом спросил Шматов.

– Чего тебе?

– Вода еще есть?

– А ты свою куда дел?

– Дык это…

– Другим отдал?

– Мучаются же люди…

Дмитрий с досадой поглядел на товарища. Он, в отличие от многих своих сослуживцев, еще в Семеновке сообразил, что из водочного штофа выйдет прекрасная фляга, особенно если оплести ее ивовым прутом. Сам он, правда, плести не умел, но недостатка в такого рода мастерах под Бердичевом не было. Позаботился он и о Федоре, и о вольноперах, так что переход дался им значительно легче, чем остальным. Вот только сердобольный Федька регулярно делился своими запасами драгоценной влаги с другими и потому к вечеру сам страдал не меньше остальных.

– Люди, между прочим, ржали надо мной, когда я бутылки подбирал, – пробурчал Будищев, но все же протянул флягу товарищу.

Шматов быстро приложился к горлышку и сделал несколько жадных глотков. Шагающий рядом дядька Никифоров с тоской посмотрел, как тот пьет, и, облизнув губы, устало сказал:

– Наверное, тут дневку устроят.

Дмитрий в ответ только пожал плечами и продолжал шагать, цепляя на ходу бутыль к поясу. Вскоре и впрямь объявили привал. Услышав команду, утомленные солдаты стали искать, где пристроиться на отдых. Некоторые, скинув амуницию, садились прямо на землю, где стояли. Те, кому повезло больше, устроились в тени повозок. Третьи же, особенно страдавшие от жажды, двинулись в поисках колодца.

Кишинев был буквально напичкан военными всех родов войск, от казаков до артиллеристов. Все мало-мальски приличные квартиры были заняты, так что многие офицеры Болховского полка вынуждены были разместиться вместе с солдатами в чистом поле, поскольку палаток у них не было. Впрочем, уже на следующий день ситуация изменилась. Великий князь решил перенести главную квартиру действующей армии в Плоешти, а вслед за ним отправилась целая свора штабных офицеров, чиновников военного ведомства, поставщиков и просто разных темных личностей, крутящихся вокруг начальства.

Штерн, у которого еще осталось немного денег, предложил приятелям пойти в чайную. Те на сей раз не стали отказываться, тем более что находилось сие заведение совсем недалеко от места их стоянки.

Внутри довольно большого, хоть и неказистого здания было шумно, да к тому же изрядно накурено. В нескольких смежных комнатах яблоку было негде упасть от толпящихся там посетителей. Одни сидели за маленькими столиками, другие стояли рядом, а между теми и другими пулей носились чернявые половые^[34] с чайниками.

Хозяин наметанным глазом сразу определил, что у вольноперов денежки водятся, и предложил друзьям занять «отдельный кабинет» или попросту небольшой закуток, отделенный занавеской. Николаша тут же согласился, и через минуту они уже сидели за столом, а ловкий мальчишка в длинной, почти до колена, рубахе взгромоздил перед ними большущий чайник, пышущий жаром, чашку меда и связку баранок.

– Пжаласта, – с улыбкой немного ломаным языком сказал он им.

– Угощайтесь, – широким жестом махнул Штерн.

– Благодарствуйте, барин, – шутовски поклонился ему в ответ Будищев, – все как в лучших домах Парижа, Лондона и Бердичева.

– Ах, друг мой, зачем вы бьете по больному? – с улыбкой отвечал ему Николаша. – Вы ведь знаете, что мое разбитое сердце осталось именно в этом городке!

– Будет день – будет и пища, – философски отвечал ему Дмитрий, пожав плечами. – Кто знает, может, еще сегодня какая-нибудь смуглянка-молдаванка излечит тебя от этой страсти. А впереди Болгария, где девушки, по слухам, тоже ничего.

– Смуглянка-молдаванка, – задумчиво повторил за ним Лиховцев. – Право, друг мой, вам определенно не чужда поэзия, но вы всякий раз используете ее, чтобы опошлить высокие чувства. Удивляюсь я вам, честное слово!

– А я удивляюсь нашему разлюбезному Николаю Людвиговичу, – нимало не смущаясь полученной отповедью, отвечал Будищев. – Вот ни разу не поверю, что в этом богоугодном заведении не подают ничего крепче чая! Зачем-то же он согласился на «отдельный кабинет», так какого черта?

– Ну, это само собой, – ухмыльнулся Штерн и, встав, выглянул из-за занавески, чтобы привлечь к себе внимание половых.

Пока они так говорили, Шматов успел налить себе полное блюдце горячего чая и маленькими глотками прихлебывал его, блаженно щурясь при этом.

– Кушай, Федя, кушай, – не преминул поддеть его Дмитрий, – наедай шею, как у быка… хвост!

– Черт возьми! – вдруг воскликнул Штерн и выскочил наружу.

– Что это с ним? – удивленно спросил Лиховцев, отставив в сторону стакан.

– Небось, девку увидал, – ухмыльнулся Будищев, берясь за чайник.

Однако он ошибся, и через минуту Николаша вернулся назад, ведя за собой тщедушного молодого человека в студенческом мундире.

– Господа, – торжественно провозгласил он, – позвольте представить вам моего хорошего приятеля, которого я совершенно не чаял встретить здесь! Рекомендую, студент Горного института Всеволод Гаршин, прошу любить и жаловать.

– Здравствуйте, господа, – вежливо поклонился тот и протянул руку, которую по очереди пожали Алексей, Дмитрий и ужасно смутившийся Федька.

– Какими судьбами, дружище? – начал расспрашивать его Николай.

– Я приехал, чтобы принять участие в войне, – буднично и без малейшей аффектации ответил тот.

– Вот как?

– Именно так, неужели вы думали, что я смогу в такой час остаться праздным? К сожалению, я слишком поздно узнал, что вы уже вступили в армию, и не успел к вам присоединиться. Но уладив дела, я тут же отправился в Кишинев, рассчитывая вступить в какой-нибудь полк. Правда, у меня нет никаких знакомств…

– Ну, тогда ты попал по нужному адресу, дружище! – хлопнул его по плечу Штерн. – Я в довольно хороших отношениях с нашим ротным командиром и могу замолвить за тебя словечко.

– Был бы чрезвычайно тебе этим обязан…

– Не вижу повода не выпить, – с усмешкой проронил внимательно наблюдавший за их разговором Будищев.

– Чудесная мысль! – хлопнул себя по голове Николаша и, сорвавшись с места, выбежал наружу.

Через минуту он уже вернулся вместе всё с тем же половым, несущим очередной чайник. Однако на этот раз в нем оказался не отвар китайской травы, а превосходная виноградная водка.

– Ну что же, за боевое содружество! – провозгласил тост Штерн, разлив содержимое чайника по маленьким чашкам.

Выпив, приятели закусили баранками и принялись расспрашивать друг друга о службе, общих знакомых и тому подобном. Дмитрий с Федором почти не участвовали в разговоре, но если первый внимательно прислушивался, то второй лишь смущенно улыбался, ничего не понимая в их речах.

– Кстати, – воскликнул немного раскрасневшийся от выпитого Штерн, – я слышал, что у нас в полку будет организована охотничья команда. Было бы недурно вступить в нее, а?

Лиховцев с Гаршиным горячо поддержали эту идею и вопросительно уставились на остальных.

– Я с Графом, – застенчиво улыбнулся в ответ Шматов, – куда он, туда и я.

– А вы, Дмитрий?

– Охотничья, это в смысле – добровольно? – спокойным голосом переспросил тот.

– Разумеется!

– Тогда черта с два!

– Что?! – вытянулись лица у вчерашних студентов.

– Я сказал нет!

– Но отчего?

– Оттого, что дураки делятся на три категории, – охотно пояснил им Будищев, – идиоты, кретины и добровольцы!

– Как вас понимать? – удивился Гаршин. – Разве вы не добровольно пошли в армию…

– Нет, меня загнали сюда насильно. И я не имею ни малейшего желания сложить свою голову за свободу болгар или еще кого. Прятаться за чужими спинами я, конечно, не стану, но и вперед не полезу.

– Вы… вы… – новый знакомый был так поражен услышанным, что никак не мог найти слов от удивления.

– Вечер перестает быть томным, – хмыкнул Дмитрий. – Федя, пошли отсюда, барчукам есть о чем поговорить и без нас, сиволапых. Приятно оставаться, господа.

– Что это было? – Гаршин нашел наконец в себе силы говорить.

– Не обращай внимания, – махнул рукой Штерн, – наш друг большой мизантроп и циник. Что, впрочем, совершенно не мешает ему быть отличным товарищем.

– Да как вы вообще можете общаться с таким человеком!

– Простите, Всеволод, – счел своим долгом вмешаться Лиховцев, – но вы его совершенно не знаете. Он странный, мрачный и иногда не слишком приятный в общении человек, но вместе с тем определенно не лишенный благородства. При всем при этом сильный и храбрый.

– Храбрый?!

– А как бы вы назвали человека, рискнувшего отправиться в одиночку в зимний лес, чтобы спасти совершенно неизвестного ему ребенка? И при этом без колебаний вступившего в схватку с волками!

– Поразительно! Но как это возможно в одном человеке?

– О, это далеко не самое удивительное. Пообщавшись с ним немного, вы наверняка перемените свое мнение.

Пока полк стоял в Кишиневе, начальство развило бурную деятельность по подготовке к походу. Были наконец-то закуплены жестяные фляги для солдат, сухарные мешки, белые чехлы для кепи с назатыльниками и множество других полезных вещей. Наконец все было готово, и 6 мая авангард 13-го корпуса, состоявший из Болховского и Нежинского полков и девяти артиллерийских батарей, выступил по направлению к границе. Погода к тому времени совершенно переменилась, и на смену все усиливающейся жаре пришли проливные дожди, мигом превратившие грунтовые дороги в одну громадную лужу, полную раскисшей и липкой грязи. В этой грязи стали немедленно вязнуть обозы и артиллерия, так что солдатам пришлось прийти на помощь лошадям.

Не миновала сия чаша и наших друзей. Рота Гаупта была закреплена за одной из батарей, и ее солдаты временно переквалифицировались в бурлаков. Во всяком случае, Будищев, впрягаясь в лямку, чувствовал себя именно так. Хуже всего было то, что палаток им так и не выдали, так что после тяжелого дня обсушиться было совершенно негде.

– Когда же это проклятый дождь кончится? – со стоном прохрипел Шматов, прислонившись к одиноко стоящему дереву. – Сколько можно, льет и льет.

– Погоди, еще не рад будешь, – буркнул в ответ Дмитрий, доставая что-то из-за пазухи.

– Кабы не дождь, – продолжал причитать Федька, – сейчас бы кашевары костры развели да сварили чего-нибудь горячего.

– Ничего, на сухарях посидишь!

– Злой ты, Граф!

– Нет, я самый добрый, – усмехнулся тот в ответ и протянул приятелю кусок сыра.

– Ты где взял? – изумился Шматов.

– Где взял, там уже нет.

– Купил?

– Ага, я же миллионер.

– Неужто…

– Федя! Ну сколько раз тебе говорить, не задавай глупых вопросов – не получишь уклончивых ответов.

Некоторое время Шматов жевал молча, раздумывая над мудреной фразой, сказанной ему приятелем. Но надолго его, как обычно, не хватило, и, покончив с угощением, он спохватился:

– А с барчуками поделился?

– Чтобы мне Гаршин своими проповедями всю плешь проел? Ему бы в попы пойти – цены бы не было!

Новый доброволец довольно быстро вписался в их роту. Несмотря на невзрачную внешность, в этом вчерашнем студенте чувствовалась какая-то внутренняя сила. Он никогда не жаловался на трудности, но всегда был готов прийти другим на помощь. Первым брался за любую работу и последним бросал. Солдаты скоро прониклись к нему нешуточным уважением и даже звали его не «барчуком», как прочих вольноопределяющихся, а Михалычем. Вот только у Будищева с ним отношения не складывались, впрочем, Дмитрий не слишком к этому и стремился, хотя Лиховцев и Штерн несколько раз пытались их примирить.

– Ах, вот вы где! – воскликнул подошедший вместе с другими вольноперами Николаша, так и не растерявший своей жизнерадостности. – Мы вас обыскались.

– Нашли? – немного насмешливо поинтересовался в ответ Дмитрий.

– Как видите.

– Рад за вас.

– Судя по всему, завтра мы перейдем границу.

– И что, кормить будут лучше?

– Ну да, – засмеялся Штерн, – по крайней мере хотелось бы.

– Главное, что мы ближе к цели, – устало сказал Гаршин, присаживаясь рядом. – А бытовые трудности можно перенести.

– Война войной, а обед по расписанию! – ответил ему Дмитрий и, снова вытащив из-за пазухи сверток с сыром, развернул его и принялся нарезать ломтями. – Угощайтесь.

– О, чудная брынза! – воскликнул с набитым ртом Штерн.

– Действительно недурно, – согласился с ним Алексей и вопросительно посмотрел на Всеволода.

– Благодарю, – кивнул тот Будищеву, – а где вы его взяли?

– У местных, – лаконично отвечал ему Дмитрий, не став вдаваться в подробности.

– Вы совершенно бесподобны, мой друг, – снова начал Николаша. – Непонятно только когда успели, я ведь готов поклясться, что вы все время тащили вместе с нами эту проклятую пушку.

Будищев, впрочем, не стал отвечать на этот вопрос, а, подняв воротник шинели, сел рядом со Шматовым и надвинул на глаза кепи. Приятели, немного помедлив, последовали его примеру и тоже устроились отдыхать.

К утру дождь почти прекратился, и, хотя небо по-прежнему хмурилось, лица солдат повеселели. Увы, намочивший все вокруг дождь не дал возможности разжечь костры и приготовить пищу, так что им пришлось снова довольствоваться сухарями. Предстоял очередной тяжелый день, как две капли непрерывно льющейся с неба воды, похожий на предыдущие. Штабс-капитан Гаупт, несмотря на окружающую обстановку, сверкавший белоснежным воротничком и гладко выбритым подбородком, хмуро осмотрел бивуак своей роты. Он был по-своему заботливым командиром, и то, что подчиненные ему солдаты который день не получают горячего питания, конечно, беспокоило его. Но поскольку поделать с этим ничего было нельзя, он старался сосредоточиться на своих обязанностях. Впрочем, нижние чины, невзирая ни на что, были бодры и почти весело козыряли своему начальству. Кое-где слышались забористые шутки и смех, так что офицер не без удовлетворения подумал, что стойкость и неприхотливость русского солдата еще не раз принесет пользу армии.