Иван Николаевич Бывших
Ваниляйн и Лизхен
4. Два праздника в один день
1 октября 1945 года в жизни села Хейероде произошло знаменательное событие – в этот понедельник в местной сельской школе имени Гете был открыт новый учебный год, в подготовке которого я принимал непосредственное участие. В сентябре из помещения школы был переведен штаб нашего полка в другое место. Учебные классы были заново отремонтированы, обставлены мебелью и школьным инвентарем. В этот день утром со всех улиц к школе потянулись ее ученики, точно так же, как и в России – с букетами цветов в руках. Однако самые юные ученики-первоклассники оставили свои ранцы в школьном классе и, взявшись за руки попарно, со стаканчиками в руках, из школы направились к источнику Гахель, где их ожидали директор школы, бургомистр и пфаррер. Большая группа родителей стояла в сторонке в благоговейном молчании. Дети выстроились полукольцом перед священным источником, а бургомистр Хейероде стал рассказывать им о том, что в далекие прошлые времена вот здесь, около этого источника, началось строительство их родного села и что они должны быть благодарны их далеким предкам, которые своим трудом выстроили такое красивое и удобное для жизни село, в котором они сейчас живут и будут жить дальше. Потом пфаррер посвятил их в школьники, и каждый по очереди стал подходить к источнику, подставляя под его тонкую струйку стакан и делая из него несколько глоточков. Традиция посвящения детей в школьники на их первом уроке у священного источника существовала давно, и она соблюдалась всегда в первый день школьных занятий независимо от погоды…
Школа имени Гете в селе Хейероде
Однажды зайдя в кабинет бургомистра, я застал там незнакомого мне пожилого человека.
– Это наш местный мастер-закройщик, познакомьтесь, – представил его мне бургомистр. – Он хочет к празднику урожая сшить вам цивильный костюм.
Я знал, что приближается большой немецкий праздник урожая, который традиционно и торжественно отмечается не только жителями Хейероде, но и всей Тюрингии. Подготовка к нему началась в селе давно. Надеть на себя гражданский (цивильный) костюм и покрасоваться в нем – дело заманчивое. Но помня, как на совещаниях в районной комендатуре Мюльхаузена распекали охотников поживиться за казенный счет, в том числе и за счет местного населения, я не торопился с утвердительным ответом. Мастер заметил мою нерешительность, подошел ко мне и сказал:
– Я сделаю вам костюм не в счет репараций, это будет всего лишь мой презент вам к предстоящему празднику.
– Господин комендант, – снова сказал бургомистр, – дайте ему возможность и повод позже говорить своим клиентам, что именно он сшил цивильный костюм самому коменданту Хейероде. Этот ваш заказ нужен больше ему, чем вам. Соглашайтесь!
И я согласился. Узнав об этом, Лиза от радости, как маленькая девочка, захлопала в ладоши:
– Я давно мечтала увидеть тебя в цивильном костюме!
Мастер-закройщик старался от души. Надо было видеть, как он ловко, торжественно и даже величественно снимал с меня мерку, с каким видом показывал мне образцы материи, из которой он собирается шить костюм. На примерку мы ходили, конечно, вдвоем с Лизой, и она внимательно и придирчиво рассматривала каждую складку, каждую линию на костюме – ей хотелось, чтобы он сидел на мне идеально. Когда костюм был готов, а это случилось буквально за день до праздника, мастер сам пришел в комендатуру и торжественно вручил его мне. Шерстяной темно-синего цвета двубортный цивильный костюм действительно был сшит мастерски, и когда я, одетый в него, подошел к зеркалу, то я просто не узнал себя. Закройщик и Лиза заставили меня несколько раз повернуться вокруг себя, вытянуть то одну, то другую руку, то обе вместе, присесть на корточки, чтобы найти какой-нибудь маломальский дефект. Но нигде не жало, не тянуло, не собиралось в гармошку.
Я поблагодарил мастера, пообещав впоследствии вознаградить его, и он ушел, как мне показалось, даже более довольным и счастливым, чем я. А Лиза, моя Лиза, не отходила от меня ни на шаг. Она, не стесняясь, любовалась, как я понял, не самой моей обновкой, а моим новым видом-обликом, которого она никогда до этого не видела. Наконец она присела ко мне на колени, нежно поцеловала и сказала:
– Теперь ты ничем не отличаешься от немецкого бурша (Bursch), то есть парня. Если бы мы с тобой вдруг оказались на улицах Галле, Мюльхаузена или Рудольштадта (я знал, что в этих городах жили ее родственники), то тебя никто бы не признал за русского парня, да еще из этой холодной Сибири.
Забегая вперед, скажу, что дней десять спустя мы с Лизой навестили закройщика в его собственной швейной мастерской и я вручил ему расписку, заверенную, как и положено, круглой печатью, с указанием за что она выдана и на какую сумму была выполнена работа. Он охотно принял ее и сказал, что ни за что не отдаст ее бургомистру в счет репараций, а повесит ее на стену в застекленной рамке и она будет служить ему лучшей рекламой. Фамилию этого мастера закройщика я, к сожалению, забыл, но предполагаю, что это был Фридрих Маркс, проживавший тогда по улице Штраух.
Впоследствии костюм этот я посылкой отправил домой и после демобилизации из армии ходил в нем все пять лет, пока учился в институте. Дополнительно сообщу, что по существующим тогда в армии правилам, каждый солдат и офицер оккупационных войск, находящихся в Германии, имел право посылать домой одну десятикилограммовую посылку в месяц. Некоторые наши бойцы, как, например, Виталий Чеботарев, считали это аморальным делом: мол, мы воевали не за посылки, протестовали и доказывали, что это грабеж местного населения и категорически отказывались слать посылки домой. Но я, скажу откровенно, знал и хорошо представлял, в каком бедственном положении находилась моя семья, и что для них будет значить получение бесценных с их точки зрения вещей, которые я имел возможность им выслать. Я пользовался представленным мне правом и возможностью в пределах нормы, то есть раз в месяц посылал домой посылки с одеждой, материей и даже обыкновенной писчей бумагой и ничуть не стесняюсь и не жалею об этом.
Праздник урожая в селе Хейероде отмечался 15 октября 1945 года. Он совпал с моим днем рождения, в тот день мне исполнился двадцать один год. Улицы Хейероде с утра заполнялись празднично одетыми сельчанами. Со всех сторон доносились громкие разговоры, смех, шутки и разноголосое пиликание губных гармошек, распространенных в Германии примерно так же широко, как балалайки в России.
Чтобы успеть побывать на главном торжестве праздника, которое будет проведено вечером, мой день рождения мы решили отметить во второй половине дня прямо в комендатуре. Еще утром ко мне пришла Лиза в сопровождении своего брата Гюнтера, который приволок на себе огромный баул с кастрюлями, мисками и тарелками, наполненными различными закусками. Это постаралась моя Лиза, конечно, вместе с Мутти. Она и сейчас, как бабочка, порхала вокруг комендантского стола, сервируя его салатами и другими закусками, названия которых я еще не успел запомнить. В центре стола стояла огромная хрустальная ваза, в которой красовался удивительный букет из 21-й красной розы. Накануне праздника Лиза пыталась выпытать у меня, какие цветы являются у меня моими любимыми. Я ответил, что не знаю, так как в нашей деревне этому не придавали никакого значения.
– Значит, твоими любимыми цветами будут красные розы! – заявила она и я, конечно, тотчас же согласился.
В полдень к нам пришли наши с Лизой гости, точнее сказать, мои закадычные армейские друзья – это капитан Евгений Федоров, инженер полка, старший лейтенант Александр Дунаевский, делопроизводитель штаба полка, и, конечно, лейтенант Павел Крафт, командир автомобильного взвода транспортной роты. Вместе с Павлом пришла и его любимая девушка Гертруда Рихтер, с которой он познакомился еще в Саксонии и которая приехала к нему оттуда в Хейероде и осталась с ним. Гертруда и Лиза стали невольно подругами. Естественно, я был одет в новый, гражданский костюм, чем удивил и поразил своих товарищей.
– Что позволено коменданту, запрещено нам, рядовым труженикам армии! Выпьем за коменданта и за его прекрасную подругу! Поздравим его с днем рождения! – предложил первый тост Александр Дунаевский.
Тост был поддержан всеми присутствующими гостями, и даже девушки приложили свои губки к рюмкам, наполненным русской водкой.
Лиза была одета в черное шерстяное крупной самодельной вязки платье, с красной подкладкой по всей его длине, которая просматривалась в узлах вязки. Несмотря на достаток, в повседневной жизни Лиза носила простые ситцевые платья. И вот только сегодня она надела самое красивое и дорогое свое платье, в котором была сфотографирована на большой портрет в полный рост еще до нашего знакомства. У нее было мало украшений, она почти не пользовалась парфюмерией. Кстати сказать, в то время такое поведение девушки было в Германии нормой и оно укладывалось в строгие немецкие правила и традиции.
– А не позвать ли нам Анну? Как-никак она все же является хозяйкой квартиры, – предложил Павел.
– Приглашали, отказалась, говорит, что у нее головные боли, – ответила Лиза за меня и за себя.
Второй тост был поднят за Победу над фашизмом. Это был традиционный тост фронтовиков. И только третий тост прозвучал за всех милых девушек и женщин, которые сейчас здесь в этой комнате и которые сейчас далеко отсюда в России. Александр Дунаевский был женатым человеком.
Я завел патефон с танцевальной пластинкой, Павел и Евгений быстро подхватили девушек и закружили их в вальсе по комнате. Так как я совершенно не умел танцевать, и Лиза это знала, то постоянно дежурил у патефона, заводил его, менял и переставлял пластинки. Веселая и раскрасневшаяся Лиза подбежала ко мне, чтобы что-то сказать, но я гнал ее от себя: мол, танцуй, не оглядывайся на меня, пока есть возможность. Наконец я поставил на диск нашу с Лизой пластинку, и в комнате снова зазвучала любимая мелодия:
Schenk mir dein Lӓcheln, Maria!
Abends in Santa Luzia.
Kennst du den Traum einer sudlichen Nacht?
Die uns die Welt zum Paradise macht, Ja…!
Schenk mir dein Lӓcheln, Maria!
Abends in Santa Luzia.
Наши друзья знали об этой пластинке и одобрительно жали нам с Лизой руки в знак солидарности.
Я заранее предупредил своих товарищей, что мой день рождения пройдет без подарков, ведь в армии вообще было не принято праздновать и отмечать дни рождения ни солдат, ни офицеров. Однако Павел Крафт к радости девушек выложил на стол две больших коробки московских конфет и целую груду шоколадных плиток. А Евгений Федоров вручил мне небольшого размера пистолет марки “Кольт”.
– Спасибо, но у меня есть пистолет ТТ, – сказал я.
– Твой пистолет – штатное оружие, рано или поздно тебе придется сдать его на склад. А этот пистолетик неучтенный, незарегистрированный, и ты можешь увезти его домой после демобилизации, – пояснил Женя, засовывая его в кобуру.
– Кстати, а где мой пистолет сейчас? – спохватился я.
Я побежал в спальню и нашел его под матрасом. Да, здесь, в Германии, как тогда говорили, в “логове фашистского зверя”, я позабыл, где у меня хранился пистолет, не говоря уже об автомате, который за ненадобностью я давно сдал на склад. Сейчас я не припоминаю ни одного случая нападения немецкого населения или бывших немецких солдат, возвратившихся из плена, на советских бойцов и командиров. А они, то есть советские солдаты и офицеры, что ни говори, являются для немецкого населения самыми настоящими оккупантами. Ведь наши войска так и назывались: “группа советских оккупационных войск". Более того, мне, как коменданту, часто приходилось сталкиваться вот с такими фактами: по телефонному звонку с узла связи или по непосредственному обращению жителей в комендатуру о том, что там-то и там на обочине дороги валяется пьяный русский солдат, я срочно выезжал на мопеде на указанное место и, действительно, находил там пьяного бедолагу. Удивительно было не это, удивительно было то, что не было ни одного случая ограбления наших пьяных солдат, не говоря уже об убийствах. Как правило, оружие, документы и ценности всегда оставались при них. Были случаи, когда сердобольные немецкие жители затаскивали нашего пьянчужку во двор или даже в дом, охраняли и ухаживали за ним до прибытия дежурных из комендатуры. Так было. Так было не только в Хейероде. Так было во всей советской оккупационной зоне Германии. Могу это засвидетельствовать, как непосредственный участник и очевидец тех событий, в то время как в дружеской стране Польше, а также в Прибалтике и даже в Западной Украине из-за угла раздавались коварные выстрелы и гибли ни в чем не повинные молодые бойцы нашей армии…
Федоров Евгений Семенович, мой одногодок и армейский друг.
Жил в городе Пушкин под Ленинградом, работал научным сотрудником в закрытом НИИ. Умер в 1994 году от рака. В Хейероде он был капитаном. На снимке 1972 года он подполковник.
Однако празднование моего дня рождения продолжалось. Неожиданно дверь с шумом распахнулась, и в комнату вбежала Инга Хольбайн в белом фартучке с накладными карманами. Она молча подбежала ко мне, привстала на цыпочки, чмокнула меня в щеку и убежала прочь. Я едва успел засунуть ей в кармашек плитку русского шоколада. Вот так она поздравили меня с днем рождения. Появилась и сама Анна, она тоже поздравила меня и всех присутствующих с праздником урожая. Сделала она это официально и холодно, так как все знали, что она не одобряла моей дружбы с Лизой.
В самый разгар торжеств в комнату поспешно вошел дежурный и предупредил нас, что по лестнице поднимается сам бургомистр села. Вот это да! Мы все понимали, каких трудов стоила для него эта прогулка по лестнице – с его деревянной ногой! Стуча протезом, с непокрытой головой, в комнату вошел бургомистр Хейероде в сопровождении своего худощавого помощника. В руках бургомистр держал букет живых цветов, а его помощник – большую картонную коробку. Бургомистр остановился, отдышался и после непродолжительного молчания сказал:
– Господин комендант, по поручению гемайнде (общины) села поздравляю вас с вашим днем рождения, а вас, уважаемые дамы и господа, с праздником урожая. По этому поводу вручаю вам вот этот наш скромный подарок. – (Замечу в скобках, что бургомистр никогда не называл меня по фамилии, так как за время нашей совместной работы, он так и не научился произносить ее правильно.) Да и я его обычно называл “господин бургомистр”, хотя знал, что его звали Franz Hunstock. Его помощник поставил коробку на стул и распаковал ее. В ней оказался новенький всеволновой радиоприемник голландской фирмы “Philips”. Я поблагодарил за поздравление и за подарок и пригласил высокого гостя к столу. Но он решительно отказался, однако рюмку русской водки выпил с удовольствием. Когда он удалился, я сказал:
– Как все изменилось. Этот человек еще в Первую мировую войну потерял свою ногу в России, а во Второй мировой, как я слышал, опять же в России погиб его сын. И вот сейчас, сегодня, он в своем родном селе вынужден поздравлять и делать подарки какому-то русскому солдату. Это уму непостижимо! Я представляю, что сейчас творится в душе этого пожилого человека. Между прочим, я высчитал, что Франц Хуншток старше меня ровно на 50 лет, и недавно узнал, что он работает бургомистром Хейероде бессменно с 1923 года. Я слышал также, что многие жители называют его “спасителем села”, так как он воспрепятствовал местным нацистам организовать военное сопротивление, когда американцы входили в село. Боя не было, и потому село не имеет разрушений.
Весь вечер Лиза не отходила от меня ни на шаг, каждым своим жестом, поступком она демонстрировала свою любовь и преданность: то смахивала с моего нового костюма воображаемые пылинки, то поправляла сбившийся на бок галстук, а то просто стояла позади меня, положив обе руки на мои плечи. Точно так же вела себя и Гертруда. Павел курил, поэтому у Гертруды было больше возможностей поухаживать за ним, подавая ему пепельницу или зажигалку. Так, между прочим, было принято в Германии у всех немецких влюбленных девушек.
Праздник удался, и наши гости стали расходиться. Прощаясь с нами, Павел сказал:
– Один праздник закончился, а второй только начинается, советую и вам принять в нем участие. Не сидите дома.
За окнами начало темнеть, когда мы с Лизой вытащили из коробки самодельный застекленный фонарик со вставленной в него свечкой, и зажгли ее. Я взял этот фонарик за длинную ручку, мы вместе вышли на главную улицу села. А по ней вниз катился людской поток, вбирая в себя тоненькие ручейки людей из прилегающих улиц и переулков. Люди орали, горланили, пели песни. Почти каждый из них держал в руках тоже фонарик с зажженной внутри него свечкой. Мы с Лизой, взявшись за руки, влились в этот многоголосый, пестрый людской поток, который подхватил нас, закружил и понес вниз под гору. Впереди нас несколько ребят несли на руках круглый бочонок, на борту которого красовалась надпись Wein (Вино). Вместе со всеми я тоже во все горло орал самую популярную на этом празднике легкомысленную песенку:
Trink, trink, Brüderlein, trink!
Laβ dein Sorgen zu Haus.
Und mein Kümmel und dein Herz,
Dann ist Leben ein Scherz.
Пей, пей, братец, пей!
Оставь все заботы дома.
Пусть вино мое и сердце твое
Сделают жизнь веселой.
Поток людей с главной улицы свернул на переулок Борнберг, и мы стали медленно приближаться к источнику Гахель, самому дорогому и почитаемому месту в селе. Здесь толпилось много народу, и каждый человек хотел окропить себя священной водой из этого источника. Мы с Лизой с трудом пробрались сквозь веселую поющую толпу к источнику, чтобы тоже проделать эту традиционную и обязательную процедуру. Протянув руки к тоненькой струйке воды, я неожиданно встретился глазами с фрау Крумбайн, которая узнала меня, сделала круглые глаза и воскликнула:
– Kommandant!
А Лиза в это время нагнулась к источнику и достаточно громко проговорила: “Спасибо, святой Гахель, за твой подарок и за нашу любовь!" Я брызнул водой сначала на свое, а потом на Лизино лицо, улыбнулся в лицо знатной фрау и вместе с девушкой затерялся в толпе. А толпа веселых, возбужденных, поющих и прыгающих людей вынесла нас на площадь перед Новой кирхой, где собралась огромная масса народу, чуть ли не все село. На высоком постаменте стояла огромная, обвитая виноградными лозами бочка, из крана которой рекой лилось свежее вино. Подходи к ней любой веселый человек и пей, сколько хочешь! А вокруг нее, взявшись за руки, стояла стена из жителей села, которые покачивались из стороны в сторону и горланили слова знакомой песенки: “Trink, trink, Brüderlein, trink!”
Мы с Лизой нашли в этой цепочке людей свободное местечко и, тоже качаясь в такт песенки, горланили во весь голос: “Laβ dein Sorgen zu Haus”. Потом мы пробрались к входу церкви и проникли внутрь. Там шло богослужение. Его проводил пфаррер Алоис Хайнебродт со своим помощником. Церковь тоже была заполнена до отказа. Мы не нашли ни одного свободного места на скамейках, пришлось постоять недалеко от входа. Никто не обратил на нас никакого внимания. Простояв несколько минут в благоговейном молчании, мы вышли наружу.
ВАНИЛЯЙН И ЛИЗХЕН
Хейероде. Октябрь 1945 г.
На обороте этого снимка рукой Лизы написано:
Wenn zwei Herzen treu sich lieben,
Und dann traurig auseinander gehn,
Oh, wie selig wӓhr die Stunde,
Wenn wir uns mal wiedersehn.
Dein Lischen
Когда два сердца любят друг друга
И вот однажды должны разлучиться,
О, как блажен будет тот час,
Когда мы опять друг друга увидим.
Твоя Лизхен
В этот вечер мы с Лизой допоздна бегали по нарядным улицам Хейероде, правда, иногда забегали в какой-нибудь темный уголок, чтобы лишний раз поцеловаться, потом опять выбегали на люди и продолжали праздник. А он продолжался всю ночь напролёт. Уставшие и проголодавшиеся, когда было уже далеко за полночь, мы побежали “домой”. Я потянул ее к себе в комендатуру, а Лиза – в свой дом. Как всегда в таких поединках, победила она. Осторожно, чтобы нас никто не услышал и не заметил, мы как преступники открыли большим ключом калитку, а потом ключом поменьше – входную дверь дома, сняли у порога обувь и босиком прошлепали в гостиную, в ту самую, на первом этаже, комнату, которую Мутти приготовила для моего проживания в их доме. Об этом как-то раз мне рассказала Лиза. Боже мой, как здесь было тепло, уютно и благостно! Красивый ручной работы диван, широкая двуспальная кровать с традиционной немецкой высоко взбитой периной, тюлевые опущенные до самого пола занавески, небольшой круглый столик, накрытый расшитыми, как на Украине, полотенцами. Все, что было на столе, заботливо приготовила добрая и трудолюбивая Мутти. Столик небольшой, а еды на нем было много, я даже заметил миниатюрный графинчик с какой-то домашней настойкой.
Все яства – закуски, бутерброды, пирожные – были быстро уничтожены, а от выпитой настойки голова пошла кругом. Мы быстро по-домашнему разделись и юркнули под теплую и мягкую перину. Немецкие перины! Какая же это удобная и нужная вещь! Как мне кажется, у немцев в обиходе вообще не было одеял, во всяком случае, я их не видел, а повсюду встречались только одни перины. Если в комнате холодно, то натягиваешь на себя всю равномерно взбитую перину. Если же жарко, то весь пух одним легким движением можно стряхнуть в угол перины и тебе уже будет не так жарко под ней. Удобно? Очень.
Люди хотят счастья, но не всем оно достается. Так вот я – один из тех немногих, кому это счастье улыбнулось, досталось и не крохотным кусочком, а огромной глыбой, и не маленькими порциями, а целиком и все сразу. И эту глыбу счастья свалила на мою голову, конечно, моя Лиза. Только она одна умела так нежно, так ласково прижаться к моему плечу и молча своими тоненькими пальчиками перебирать мои плохо расчесанные волосы. А чего стоят ее откровенные разговоры и беседы со мной? Сколько мудрых мыслей и наблюдений высказала она! Вот и сейчас, тронув меня за плечо, она как-то задумчиво, по-философски проговорила:
– Знаешь, Ваня, напротив нашего дома, чуть ниже по улице есть большая каменная стена – Brandmauer. Завтра я тебе ее покажу. Так вот, во времена наци на ней большими белыми буквами было написано: “Sieg oder Sibirien” (“Победа или Сибирь”). Как я боялась тогда, что придут к нам в село русские солдаты и увезут меня в эту далекую, страшную и дикую Сибирь! Ты даже не представляешь себе, как я переживала и боялась русского солдата. Я думала, что он большой с раскосыми глазами, лохматый, как медведь, с торчащими изо рта клыками.
– Вот я и есть русский солдат, да еще из Сибири. Выходит ты боялась меня? – сказал я с усмешкой.
– Да, да, Wanilein, тебя! Какая же я тогда была глупая и доверчивая. Тебя надо любить, а не бояться! – сказала Лиза. Она повернулась ко мне и нежно поцеловала меня в самые губы. Потом приподнялась, чтобы лучше видеть мое лицо и, сидя в постели, продолжила прерванную мысль:
– А теперь? Теперь, сегодня я сама хочу ехать в Сибирь! Понимаешь, сама, ДОБРОВОЛЬНО! Конечно, только с тобой. Сибирь теперь меня не пугает и не страшит. Ваня, почему ты не хочешь взять меня с собой? Я бы там, в Сибири, все перенесла и все бы вытерпела, и стала бы тебе хорошей женой и помощницей.
“Ах, Лиза, Лиза! Какой же ты чудесный, но наивный человек! Ты, как дитя, не понимаешь, что говоришь. Ты говоришь то, что тебе хочется, не отдаешь отчета, осуществимо ли это”, – так подумал я, прежде чем ответить ей. Но в порыве нежности и признательности я схватил ее за руку, положил ее руку себе на грудь и спросил:
– Слышишь, как бьется мое сердце? Оно бьется только для тебя, только для тебя одной! И ты это знаешь! Но, но… я не могу выполнить твое желание, хотя хочу так же страстно, как и ты! Но не могу, понимаешь, Лиза?! Я солдат и что мне прикажут, то я и делаю, куда пошлют, туда и иду. Я не знаю сам, когда я буду дома и когда увижу своих дорогих родителей и сестренок. Ты знаешь, сколько времени я не видел их?
– Сколько?
– Три года! Три долгих года. За это время мои младшие сестренки стали уже девушками и даже невестами. Лиза! Ты хочешь в Сибирь, но совсем не знаешь и не представляешь себе, что это такое!
– Ваня, расскажи мне о Сибири, и я пойму и узнаю ее, – попросила меня Лиза.
– Ладно, слушай. Сибирь – это не Тюрингия, Сибирь – это серьезно! В Сибири нет каменных домов, там все сделано из дерева: и дома, и мосты, и заборы, даже ложки там тоже деревянные! Вот!
– Да?! – удивилась Лиза.
– Ты хоть раз в жизни ела деревянной ложкой? – спросил я.
– Нет, конечно. А что, это важно?
– А еще хочешь в Сибирь! Посмотри, как вы, немцы, по утрам умываетесь! Сначала в тазике моете руки, потом этой же “грязной" водой моете лицо! Ни один уважающий себя сибиряк, даже самый бедный и нищий, не станет так умываться. Он побрезговал бы. Понимаешь? У нас в Сибири для этого придумано специальное устройство, которое называется РУ-КО-МОЙ-НИК.
– Что это такое ру-ко-мой-ник? Переведи на немецкий язык, – попросила Лиза.
– Это слово русское и не переводится на немецкий язык, потому что у вас, немцев, нет этого приспособления – ру-ко-мой-ни-ка, и нет соответствующего слова. А еще хочешь ехать в Сибирь!
– Ваниляйн, милый! – взмолилась Лиза. – Почему ты сердишься и ругаешь свою Лизу? Когда я буду в Сибири, то я каждое утро буду подавать тебе полотенце и РУ-КО-МОЙ-НИК!
– Ну, что ты будешь делать с этой девчонкой?! Она одним своим этим возгласом разоружила меня, выпустила из меня зловредный дух и сделала меня опять послушным и ласковым. Я набросился на нее и стал молча и долго целовать ее лицо, шею и плечи.
– Ах, Ваня, если мне нельзя ехать с тобой в Сибирь на твою родину, тогда ты оставайся в Хейероде, на моей родине. Мы будем жить с тобой вот в этой комнате и будем счастливы, я в это верю.
– А что я буду делать в Хейероде? Ведь я еще ничего не знаю, не умею и ничему еще не научился. Я же тебе рассказывал, что в солдаты меня взяли прямо со школьной скамьи, – сказал я.
– Но ты же сам мне говорил, что когда вернешься домой, будешь учиться. Учиться можно и здесь, в Германии. Например, в Мюльхаузене есть две высшие школы (Oberschule), одна сельскохозяйственная, другая лесопромышленная. Ты можешь поступить в любую из них. Каждый день поездом будешь ездить в Мюльхаузен на учебу, а я буду каждый день ждать и встречать тебя. Через четыре года ты можешь стать или агрономом, или инженером. Я уже говорила с Мутти, она согласна. Денег на твою учебу у нас хватит.
Ах, Лиза, Лиза! Ты сама знаешь, что все это только мечты, сладкая фантазия, за которыми нет ничего реального. Но и за это тебе спасибо! Я знал, как могут быть преданными своим мужьям немецкие женщины. Примеров только из классической немецкой литературы можно привести много. Но и русские женщины тоже способны на такие же подвиги. Вспомним хотя бы жен декабристов, которые добровольно последовали за своими мужьями-арестантами на сибирскую каторгу. Лиза по природе своей и по натуре принадлежала именно к такой категории женщин, способных и готовых на самопожертвование.
Я обнял, поцеловал Лизу, поблагодарил ее за мечты, которыми не суждено сбыться, и сказал:
– Теперь давай поговорим еще об одном деле, которое меня беспокоит и волнует. Ты понимаешь, я начинаю бояться за тебя. Слушай, я здесь, в Германии, гость, точнее сказать, – оккупант. Рано или поздно…
– Лучше поздно, лучше поздно, как можно позднее… – перебила меня Лиза, догадавшись о чем я хотел сказать.
– Да, да, рано или поздно, но я все равно уеду отсюда и вернусь к себе домой, на свою родину. Ты же, Лиза, останешься здесь, в Хейероде. Здесь твой дом, здесь твоя родина и после нашей разлуки, после нашей вынужденной разлуки, тебе здесь жить и трудиться. Скажи, как на тебе отразится твоя связь со мной, с русским солдатом? Я и ты на виду у всех, наши отношения мы не скрываем, мы ведем себя как жених и невеста. Нет, я ошибся, теперь уже как муж и жена. Это видит и это знает каждый житель села, к тому же еще Анна подсматривает за каждым нашим шагом, регистрирует каждый наш поцелуй.
Как всегда, прежде чем сказать что-то важное, значительное, Лиза обязательно заглядывала мне в глаза. Так и сейчас она приподнялась на локтях, окинула меня внимательным взглядом и сказала;
– Спасибо тебе, Ваня, что ты думаешь обо мне, заботишься о моем будущем, о моей дальнейшей судьбе. Я уже говорила тебе, что перед Богом мы действительно муж и жена, наши чувства чисты, искренни и глубоки, и нам обоим нечего стесняться и стыдиться их. А перед людьми? Все люди разные, у них разные взгляды на наши с тобой отношения. Одни уже сейчас осуждают меня, считают, что у нас с тобой пошленькая интрижка, а потому, когда тебя не будет рядом со мной, и меня некому будет защищать, они в открытую будут ненавидеть меня, презирать и даже травить. Среди них окажется и Анна Хольбайн. Но я не боюсь их, потому что в моем сердце останешься ты, останется наша любовь, которая поможет мне все вытерпеть и перенести. Другие видят и понимают, что у нас с тобой большая, настоящая любовь, и многие из них уже сейчас завидуют мне. Но они все равно мне не союзники. Когда первые будут меня откровенно терроризировать, эти вторые не встанут на мою защиту, они будут молчать.
Замолчала и Лиза. Но это ее молчание длилось недолго, и она снова продолжила разговор в спокойной и рассудительной манере:
– Не все умеют любить, как ты любишь меня. Люди жестоки, они сделали мир таким, в котором не нашлось места для нашей любви, для наших чувств. Любовь наша не вписывается в их рамки, она сначала будет выброшена за борт жизни, а потом будет уничтожена. Вот мой ответ на твой справедливый вопрос.
Она опять замолчала, молчал и я, обдумывая ее справедливые и даже мудрые слова. Мне нечего было ей возразить или дополнить ее слова.
– Слушай, Ваниляйн, – после продолжительного молчания опять заговорила Лиза, – почему ты, русский парень, полюбил меня, немецкую девушку? Разве в России нет красивых и обаятельных девушек?
– Почему нет? Есть, конечно. В России, и особенно у нас в Сибири, много, даже очень много не только красивых, но даже прекрасных девушек и женщин. Я же просто не успел ни в кого влюбиться. Вот уже четвертый год, как я одет в солдатскую шинель. Сначала военное училище, потом фронт, бои и сражения, а вот сейчас Хейероде и ты!
Ни слова не говоря, я вытащил из кармана не так давно полученную из дома фотокарточку и протянул ее Лизе:
– Это моя младшая сестренка Галя. Ей сейчас 16 лет. Она, как мне кажется, типичная русская красавица.
Лиза долго и внимательно рассматривала эту фотокарточку и потом сказала:
