Элла Владимировна Нестерик
Когда ты устанешь от жизни

Глава 1. Билет и приглашение не требуются

У вчерашних событий, оставивших неизгладимость в душе, есть одно неприятное свойство – бесцеремонно, без всякого предупреждения врываться в сегодняшний день, заполнять всё пространство сегодня собой, вырывая тебя из контекста, и больше того, каким-то неясным манером проскальзывать в будущее и в нём, ещё не наступившем, оставлять свой корëжащий след. Неправду говорят, что прошлое – это то, чего уже больше нет, что уже никогда не вернётся. В философии, разве что, это работает, а в жизни живой, увы, нет.

***

Я стою на склоне горы, утопающей в зрелом уже можжевельнике с голубо-зеленым горошком, облепившим обильно лапастые ветви, словно бы новогоднее убранство. В воздухе сентябрь, но не привычный мне, южный, с палящим солнцем над головой и бескрайнею гладью морской, раскинувшейся слепящими переливами, кажется, прямо у ног. Лучшего вида душа не могла пожелать. Где-то в сторонке слышен негромкий ручей, шустрящий меж скальных камней. Птички, привычные к зною, бодро переговариваются в тени можжевеловой рощи. Время от времени разгоряченное подъëмом на гору тело обдувает лëгонький ветерок. Хорошо. Первое полноценное утро в Крыму, а красОты его, кажется, уже оправдали все самые смелые ожидания и пролили на душу целую кучу бальзамов самого благодатного свойства. Рай.

И пока эта бездна внизу не поглотила меня окончательно, заставив забыть обо всём, я решаю подняться ещё чуть повыше, чтобы понять, куда собственно и как далеко ведёт эта новая ещё тропинка для меня.

***

Надо же, как тяжело. Словно я не дама, чуть перемахнувшая за бальзаковский возраст, а старуха Изергиль, ей богу. Всего-то на третий этаж надо подняться, ерунда-то какая, а каждый шаг при этом отдаётся дикой болью в ступнях, и через каждые три-четыре ступеньки я попросту задыхаюсь. Наконец, мне удаётся забраться наверх. Я захожу на кафедру, здороваюсь с заведующей и лаборанткой и дотаскиваю себя до рабочего места. И что же, так будет всегда?

Я могла бы не ходить на работу каждый день, или хотя бы каждую неделю, ну или каждый месяц: после убойных лучевой и химиотерапии в онкодиспансере, отнявших у меня практически весь летний отпуск (а это почти что два месяца), мне полагался больничный длиною аж в четыре месяца, чтобы прийти в себя. И я на нём была, но почему-то с каким-то необъяснимым упорством продолжала ходить на работу даже тогда, когда там ничего для меня особого не было.

А ничего особо и не было. Нагрузку мне распределили так, что самая трудоёмкая и требующая моего присутствия в аудитории её часть, была во втором полугодии. В первом же я могла откровенно бездельничать и откровенно отсутствовать с учëтом моих обстоятельств. Но не хотела. Неожиданно всё, что когда-то меня совершенно выбешивало в отношении руководства к подчинённым, в непочатой "бумажной" работе, в бесконечных "ещё вчера было надо" заданиях, сыпавшихся на "безотказные" преподавательские головы от вышестоящих всевозможных мастей, стало мне как-то неважно, не критично, не драматично и т.д. Я просто хотела быть среди людей. Я боялась остаться один на один с тем, что уже изменило мою жизнь навсегда, с тем, что способно её отменить. В тот период мне, как никогда, было важно ощущать себя на плаву.

***

Мне нравится быть в воде. Взрослые показали мне, как нужно ложиться на воду, как двигать руками-ногами, чтобы поплыть, но у меня всё ещё не выходит. Я пытаюсь и пытаюсь, и в какие-то мгновения у меня как будто получается, но потом я теряю контроль и начинаю стремительно погружаться. Неужели я опять не научусь? А ведь я уже не маленькая, третий класс позади, вон какие маленькие плавают и не боятся.

Тётя с братом двоюродным, что младше меня на три года, разложили пикник на песке. Я бегу к ним и сразу хватаюсь за сало: бултыханья в воде отнимают немало энергии. Очень вкусное сало, копчёное, просто божественный вкус. Его можно попробовать только у тёти. Ей его присылают аж из деревни в России, откуда она приехала в Караганду и вышла здесь замуж за дядю, родного брата мамы. Я нахваливаю каждый кусочек, тëте приятно. Быстро насытившись, я снова убегаю в воду. У меня цель – научиться держать себя на воде.

Снова я пытаюсь и пытаюсь, и в какой-то момент, задержавшись слегка на воде, начинаю опять уходить под неë и опять, чтобы не с головой, стараюсь скорей встать на ноги. Но, о, ужас, под ними нет дна, и я ухожу в этот раз с головой.

Я не знаю, как вышло, что я начинаю тонуть. То ли дно резко оборвалось в этом месте, то ли я, оказавшись вся целиком под водой, сильно запаниковала. Но ко мне, к той девчонке, вдруг приходит отчётливо совершенно очень взрослое осознание – что-то очень ужасное происходит сейчас, что-то непоправимое и невосполнимое – я сейчас умираю.

Я вижу, как пузыри воздуха фонтаном выплескиваются из меня, что мочи двигаю руками и ногами. Мне удаётся всплыть на долю секунды, хватнуть немного воздуха, и снова будто что-то утаскивает меня вниз. Опять я вижу пузыри драгоценного воздуха, стремительно покидающие меня, опять пытаюсь всплыть, что сил шевеля руками-ногами. И так не меньше трёх раз, когда замечаю мужчину невдалеке, он стоит в воде и смотрит в другую сторону. Другие отдыхающие, коих было достаточно и в воде и на берегу, тоже не видят разворачивающейся у них под носом драмы. Никто не обращает на меня внимания. И всё же что-то толкает меня выкинуть из воды правую руку, когда я всплываю в последний отчаянный раз перед тем, как, очень возможно, уже насовсем опуститься на дно.

Мне везёт, мужчина в этот момент поворачивается и, заметив руку, стремглав бросается к ней. Я спасена. Говорю ему чуть слышное "спасибо", говорю, что не одна здесь и бреду, чуть живая, на берег к тёте и брату.

Всю дорогу домой, а она очень длинная, аж на двух автобусах добирались, я в себе и упорно молчу. Тëтя рада, что всё обошлось, и я знаю, что больше вот так мы купаться уже не поедем, но не это волнует меня. Со мной что-то случилось в воде, я как будто там выросла, повзрослела. Я как будто бы знаю теперь, что бывает, когда умирают. Словно я там почти побывала, там, откуда уже не вернуться. Словно тот человек, мой спаситель, что схватил меня за руку, выдернул меня не из воды, а уже с того света.

***

Я не то чтобы очень боюсь темноту, но мне в ней неуютно. Я иду к выключателю, (Интересно, почему это устройство называют именно так, почему не включатель? Получается, выключать электричество для нас вроде важнее, чем им собственно пользоваться? Получается, уже в самом названии кроется призыв к экономии электроэнергии? Эдакий прагматичный момент. Сорри за оффтоп) , жму его, но ничего не происходит, свет не загорается. Я жму ещё несколько раз, ничего. Иду в другую комнату в надежде, что там всё сработает. Ничего, света по-прежнему нет. Выключатели сломаны, или проблема в другом? Тут откуда-то появляется муж, он – электрик, я прошу его починить электричество, но он почему-то не может. Тогда я говорю, что к нам сейчас влезут грабители, но и это его не особо волнует. Он пойдёт, мол, и договорится. У меня почти паника – света нет, тьма кромешная, внутри и снаружи, и я чувствую в ужасе, как к нашему дому подбираются в темноте незваные гости. Паника нарастает, я практически ору на мужа, надеясь так пробиться сквозь его совершенно неуместное теперь олимпийское спокойствие… Тьху ты господи, это был сон?

Глава 2. Посторонние здесь не бывают, или не спеши оказаться последним

Я опускаю ноги с постели и смотрю в окно. Утреннее приветное солнце щедро изливает себя сквозь стекло. Его здесь в это время всегда много, квартира высоко, на пятом этаже, и солнечная сторона.

Я неспешно встаю и направляюсь в уборную, но, выйдя из спальни, останавливаюсь как вкопанная и медленно холодею. Через весь зал идут угольно чёрные следы до самой балконной двери, где стоят бабулины красные со стоптанными пятками тапочки. Всё это вкупе выглядит очень зловеще даже несмотря на солнечный свет, что заливает весь пол.

Я в недоумении. Зачем бабуля оставила тапочки у балкона? И почему от них такие следы? Или это была не бабуля? Но кто?

И словно ответ на все эти вопросы из коридора раздаётся сердитый голос бабули, которая, видимо, только пришла и сразу, с порога, взялась выражать недовольство. Мол, где её тапки? И что это за чёрные следы по всему полу? Я что выходила в подъезд? Тогда почему не разулась, знаешь же, что там сажа повсюду?

Я медленно соображаю, что в этом странном происшествии с тапками-следами она винит меня. И начинаю оправдываться, мол, это не я, я спала и никуда не ходила. И это не ложь, я действительно ничего за собой такого не помню.

Бабуля не верит мне, но более не ворчит и принимается за уборку. Я же, ребёнок дошкольного возраста, довольно скоро прихожу в себя и погружаюсь в очередной пока ещё беспечный день.

Чуть позже бабуля приносит разгадку чёрных следов – соседи со второго этажа, где живёт моя подруга, доложили. Я, мол, в ночнушке и тапочках стучалась к ним рано поутру, спросила, не у них ли бабуля и, получив удивлённое "нет", спокойно пошаркала (тапочки-то велики) вверх. Дальше было, скорей всего, так. На четвёртом и пятом этажах подошвами я собрала сажу от пожара в подъезде на днях (еë ещё не успели убрать, очень сильно горело, выгорел весь щиток, думали, что в квартиры проникнет огонь, обошлось). Зайдя в квартиру (надо же, дверь не захлопнула, или взяла с собой ключ?), я прошлепала грязными тапками аж до балконной двери, упёрлась в неё, может, стукнулась даже, сняла злополучные тапки и спокойно отправилась досыпать. Но тогда почему я не помню ни зги? Заспала? Или даже и не просыпалась? Я опять ходила во сне???

***

Я люблю ходить в степь. Слава богу у меня для этого есть веская причина – погулять с собакой. Иначе молодая да хоть и не очень уже женщина, шастающая в одиночку по степям, выглядела бы как минимум подозрительно. К тому же алиби нужно для мужа, ему не нравится, что я бываю в одиночку там, где вполне могу стать жертвой какого-нибудь алконавта-нарика-маньяка-зека, по отдельности или всё вместе. А так, я с собакой, чего мне бояться? Разумеется, в этом тревожном мире, бояться всегда чего есть, но, ежели перефразировать известную пословицу, маньяка бояться – в степь не ходить. А мне это вряд ли подходит. Да и потом, где ещё можно так вольготно погулять любимицу?

Благо, во всех трёх местах в Майкудуке, где мне довелось обитать, степь была в шаговой доступности. В двух из них она начиналась за линией, то есть нужно было перейти железнодорожные пути, чтобы оказаться собственно в степи и на природе. И там же к вполне себе живописности прилагались камышовые болотца разной протяженности и глубины. И бонусом повдоль маршрута то слева, то справа, в зависимости от направления, тянулась с изрядным изгибом второстепенная железнодорожная ветка, по которой нечасто пускали, как правило, бесконечный состав, который мы с мужем, когда нам случалось ходить туда вместе, называли "змея".

– Смотри, вон товарняк.

– Фигасе он длинный.

– Похоже конец вон уже.

– Не, не конец, ещё едет.

– Ничо се, это сколько же в нём вагонов?

– Дофига.

Мы доходим до места, где ветка даёт крутой поворот. Конца составу всё ещё не видно. Я удивляюсь тому, как эта жёсткая конструкция изящно вписывается в такой внушительный изгиб. Мне нравится это размеренное "тудук-тудук" по рельсам. Оно мне чем-то отдаёт всегда, чем-то знакомым. Возможно стуком сердца?

Однако, как я уже говорила, чаще всего я бываю здесь в одиночку с собакой, и больше всего мне запомнится последняя моя степь. Последняя в моем проживании в Казахстане, последняя, которой я доверяла свои боли-печали и радости, последняя, что мочила меня неожиданным летним дождём и палила неизбежным, без шанса хоть где-нибудь спрятаться, солнцем. Последняя и потому особенно памятная.

***

И последние будут первыми. Сколько раз мне приходилось слышать эту фразу. Сотни, наверное. Но впервые так, чтобы запала в сердце и заставила задуматься, я услышала её в церкви. Католической. Так случилось, что крещеная в Православии, познавать премудрости религий и читать Священное Писание начала я в католической духовной семинарии, где на договорной основе обучала будущих священников аглицкому языку. Уж больно нравится мне этот устаревший вариант "английского". Не помню, где впервые услыхала это слово, но твёрдо помню, что связалось как-то сразу с "ангельским" оно в моëм мозгу. Да только на ангела даже в те, молодые-наивные времена, я уже далеко не тянула.

Ну так что там с последними?

Смысл церковно-теологический был мне понятен вполне, потому как в моём совсем недавнем советском прошлом (закончила среднюю школу я в 90-м, аккурат до развала СССР), "кто был никем, тот станет всем" из популярного пролетарского гимна не только было на слуху повсеместно, но и стабильно находило применение, самое что ни на есть практическое, все семьдесят лет с небольшим до окончания этого прошлого.

По крайней мере, так нам всем казалось. Другое дело, что всего на всех, кто был никто, видимо, всё ж не хватало, иначе бы вряд ли мы опрометью ломанулись бы за загнивающей "морковиной", услужливо протянутой нам Западом, да за заплывшим жиром гипертрофированным америкозовским окорочком.

Но мне всегда казалось, что сказанное Сыном Божьим имело смысл не столько социально-богословский, сколько бытийный и психологический. Это я, разумеется, умничаю сейчас, но если по-честному, что именно кроется в этих словах, мне по сей день не особо понятно.

Вот взять хотя бы пресловутые очереди в СССР, коих я была частым стояльщиком. Подходишь к такой с хвоста и отчаянно спрашиваешь "Кто последний?", понимая уже, что сейчас этим самым последним этой жуткой "змеи", или, что ещё хуже, непонятного столпотворения, станешь ты и что ты же почти радостно крикнешь на тот же вопрос "Я последний!", лишь бы только не быть в безнадежном хвосте. Вот ты только что был последним, и вот уже нет.

А когда случится быть первым в очереди, так это удача неимоверная, всё равно что Фортуна тебе подмигнула. Как-то сразу становится жалко тех, кто следует за тобой, особенно дальше стоящих – им ещё ждать и ждать, а ты уже скоро ДОМОЙ.

А с другой стороны, что мне собственно в это "домой" торопиться? Что такого там меня ждёт? Какая великая радость? То, что есть у меня теперь батон "Докторской" на тормозок? Или что новые туфли назавтра напялю на шпильке на фабрику? И ничего, что там я сменю их на тапочки, кто-нибудь всё равно да приметит, пока буду цокать в цех от проходной. Это я не про себя, конечно. А про мам и пап. Им стоять в таких очередях случалось чаще.

Очередь сама по себе – это целое мероприятие с целой кучей эмоций. Расскажу про свои, подростковые-детские.

Нехотя приближаешься к столпотворению. Обречённо становишься в хвост. Начинаешь выглядывать с очень слабой надеждой куда-то вперёд на предмет продвижения очереди, не пошёл ли процесс. Параллельно выслушиваешь агрессивные или ехидные выяснения на предмет кто за кем. В ужасе озираешься, когда кто-то вдруг усомнится в твоём праве на нахождение тут либо въедливым "ты за кем занимала? ", либо резким и подозрительным "я что-то не помню тебя". Изумлённо шарахаешься от рискнувших нагло пробить себе путь прямо к цели локтями и грубыми огрызаниями, они, мол, тут занимали уже. Очень хочешь уйти, хотя б ненадолго, просто воздуху глотнуть свежего, но понимаешь, что по возвращении можешь быть не узнанной никем, или тебе очень мало обрадуются, как никак на одного больше ждать. Переминаешься с ноги на ногу, ищешь на что б опереться, смотришь на старушек и не понимаешь, откуда берётся их стоицизм. Вслушиваешься невольно в диалоги знакомых, столкнувшихся в очереди, радуешься за кого-то чужого или сопереживаешь, в зависимости от содержания. Думаешь всякую ерунду и удивляешься, как одна мысль вытаскивают другую, казалось бы мало с ней связанную, как тянучка из думаний превращается в калейдоскоп, не всегда впрочем радужный, что на время как будто выдергивает тебя из реальности и утаскивает в воображаемый мир, пока чей-нибудь грубый окрик или тычок не впихнут тебя снова в ряды нервнождущих. Начинаешь завидовать тем, кто уже приобрёл долгожданное и направился восвояси. Ловишь шкурное в мыслях, мол, значит, очередь уменьшилась на пятерых человек. Лишь бы кто-нить ещё не прибавился, кто-то вечно спешащий и "раньше уже занимавший". Подползаешь вместе с другими ближе и ближе к заветному месту, где всё наконец-то сбывается. Здесь особенно жарко и в смысле температуры и в смысле накала страстей. Цепко держишься за своё место и пристально смотришь за задними, чтобы не проскочили вперёд. Ещё шаг, ещё два человека, ну и вот оно, счастье, хватай и скорее оттуда, прочь, на воздух, свободу, подальше, забыть и быстрей насладиться добытым.

Вот такою ценой мы становимся первыми. И зачем? Чтобы вновь оказаться в хвосте?

Прав, должно быть, индийский мудрец, сказавший, что все наши мечты непременно сбываются. Обязательно сбываются у всех однажды. Просто мы стоим за ними в очереди. Просто не всегда они сбываются именно как хочется. Просто зачастую мы стоим за тем, что нам не надо, чтобы быть как все. Просто кто-то в очереди очень предприимчивый может отодвинуть нас назад. Просто мы порой стоим настолько долго, что когда подходит наш черед, можем и не вспомнить, для чего мы тут.

Тот, кто в начале очереди жизни, то есть первый, часто бывает уже в конце жизни своей. Тот, кто в конце этой очереди, то есть последний, часто бывает в начале пути на Земле. Выходит, что начало очереди для первого в ней – это её же конец, он добрался, а для последнего конец этой очереди её же начало, ему ещё долго идти. Так что же лучше? Быть первым перед концом? Или последним в начале?

Глава 3. Всё однажды возвращается на старый круг, или Москва – отдельная тема

Жизнь в 100 км от Москвы оказалась весьма специфичной. Близость столицы и изнуренных урбанизацией москвичей делали своё дело. В маленьком городке, где нет своего МФЦ, и отсутствуют за ненадобностью светофоры, каждые выходные, а в дачный сезон каждый день, всё кишело людьми и машинами. Я молчу про ковидный период, когда, как казалось, добрая часть стольноградного населения натискалась во всевозможные дачи-котеджи-постройки, разбросанные по округе, заполонила собой все проезжие и пешеходные части и забила до отказа все солидные парковки – перед Рынком, Магнитами, Верными, Пятерочками и иже с ними, коих благодаря их же, москвичей то бишь, частым нашествиям развелось у нас до неприличия (местному населению явно столько не нать).

А пока же я здесь в качестве продавца собственных художеств, картин то бишь, которые называю шутливо "искусство из подворотни". Это новая для меня сфера. Нет, не рынок, в 90-е я помогала матери с продажей самошитных купальников, это был её бизнес. Новое – мои художества, и мне интересно, как далеко я могу зайти в этой сфере. Но сейчас не об этом. О моих наблюдениях.Местное население разительно отличается от "понаехавших" из нерезиновой. Это мои достоверные наблюдения, сделанные в многочасовые, многодневные и не первый год уже стояния у рыночных ворот в качестве, нет, не подумайте, не милостынипросителя. Хотя в самом начале этого моего предприятия один добрый прохожий именно так и подумал, приняв то, что я держала в руках, за иконку, полез в карман, зачерпнул там хорошую пригоршню мелочи и протянул мне. Я не сразу сообразила, что он имеет в виду, потому как он никак не комментировал свои действия, а когда дошло до меня, испытала весьма интересную смесь эмоций, от стыдливо-отчаянных, мол, ну вот, докатилась, до почти обнадеживающих – как минимум, если совсем уж припрëт, я могу рассчитывать здесь на подачку.

Среди местных мне особо примелькались несколько персон, которые в совокупности могли бы составить приблизительный коллективный портрет здешней конгломерации, ну, как минимум, почтенной или сторожильной её части.

Вот идёт пожилая женщина. Идёт, сильно шаркая по земле или снегу в зависимости от сезона, если холодно, то в калошах на тёплый носок, летом в старых пластиковых шлепках вроде кроксов. Левая рука неизменно на пояснице, в правой неизменно какой-нить пакетик, как правило, небольшой, с чем-нибудь незамысловатым внутри. Верхняя часть туловища Пизанской башней нависает над нижней. На голове неизменный платочек "Алëнка", либо просто волосы, собранные небрежной ватрушкой чуть ли не надо лбом. Заприметив знакомых, она им активно кивает. В целом же выглядит так, будто бы вышла на улицу быстренько выкинуть мусор, но потом вдруг решила, что ей необходим променад.

Вот идёт мужчина с трудноопределяемым возрастом. Ясно только, что уже немолодой. Он высоко поднимает колени и с пришлëпом ставит на землю ступню. Это явно серьёзный недуг. Мужчина высокий, размашистый, но какой-то безликий. Когда он так своеобразно вышагивает мимо, я ловлю себя на мысли, что он отнюдь не вызывает сострадания иль жалости, как могло ожидаться, должно быть, потому, что чувствует себя вполне комфортно в своём недуге. Он вызывает простой интерес – куда это ему понадобилось вдруг идти и собственно зачем?

А эта женщина кого-то сильно мне напоминает из прошлой моей жизни не в России. Еë бальзаковский возраст уже позади. Она всегда солидно одета, зимой в мехах, летом в лёгких достойных одеждах, всегда как будто куда-то спешит (очень возможно, что спешит на самом деле), всегда со всеми приветлива, кого знает, всегда улыбается всем, всегда на секунду-другую остановится у кого-нибудь из продавцов перекинуться парой-тройкой словечек, всегда очень быстро потом исчезает, оставляя загадочный шлейф за собой из чего-то лишь мельком подсмотренного, лишь краешком уха уловленного, лишь легонько дотронувшегося до твоих потаённых глубин.

Эта женщина тоже немолода и тоже всегда обращает внимание на себя хорошей одеждой. Но, в отличие от предыдущей, она одевается дорого-модно. Всё как будто бы по последнему писку. Женщина высока, стройна, ходит павой почти и… всё время трясёт головой. У неё какой-то недуг, что-то с нервами, как думается на первый взгляд. Она тщательно и неспешно осматривает то, что предлагается на прилавках, и, видимо, не найдя ничего подходящего, так же тщательно и неспешно отходит. У меня очень много не сходится, когда я смотрю на неё. Еë вид отдаëтся мне одновременно почтенной графиней и чудачкой, практически выжившей из ума.

Вот ещё один мужской персонаж. С сильно синим лицом, сгорбленной спиной, согнутыми коленями и весьма любопытной походкой, словно он решил присесть на унитаз, но тут же передумал и пошел вперёд.

Он всегда и всё ненавидит, кроме Гитлера, кажется, потому как однажды он так залихватски зиганул, что я, наверное, была бы сильно в шоке, если б в какую-то из предыдущих встреч он не предложил мне написать икону с этим душегубом, мол, это именно благодаря ему Россия хоть немного поднялась.

От него всегда разит спиртным и сквернословием, и он спец по собиранию банок из-под пива. Но, однако же, надо признать, что товарищ весьма креативный. Оказалось, что мы с ним живем в близлежащих домах, и поэтому нет-нет да встретимся. Поначалу я с ним здоровалась просто из вежливости, но потом, поняв, что ему сие не надо вобщем, стала с ним здороваться забавы ради – что же он ответит мне на этот раз.

– Доброе утро.

– Какое оно нах..р доброе?

– Здравствуйте!

– Чегоооо???

– Здрасте.

– Ага.

А однажды он снизошёл до целого разговора со мной, когда я увидела его везущим целых два мешка чего-то на тележке. Нетрудно было догадаться чего именно, но я полюбопытствовала всё же:

– Здравствуйте! Добычу везёте?

– Чегооо?

– Говорю, вон сколько банок насобирали.

– А, да.

– Неужели выгодное занятие?

– Смотря как собирать. Ходит тут одна дурочка, напихает в пакет целиком и довольная. Кто же так собирает, надо топтать их, тогда больше влезет. Дура, одним словом.

– Выходит, конкуренция имеется?

– Да какая конкуренция. Так, идиоты (крепче слово использовал на самом деле).

– И на что хватает?

– На всë хватает. На выпить и ещё на любовницу остаётся.

– Ого!

Я хохочу.

– Ну, будь здорова, боярыня, – вдруг говорит он, и это звучит как-то странно, по-доброму, даже по-родственному, и что ещё страннее я, почти не колеблясь, ответствую:

– И вам, батюшка, не хворать.

Мы расходимся, а у меня ощущение, что мы уже пересекались так когда-то, только не в этой жизни, какой-нибудь другой.

Сказать, что он идёт неспешной походкой, наверное, будет неверно. Он словно плывёт, точнее как бы проплывает, и вроде бы мимо тебя проплывает, но при этом есть чувство, что всё его внимание принадлежит тебе. Он как бы замедляет собой всё вокруг, и взгляд его словно бы в незначительном удивлении задерживается на тех, кто попадается ему на пути. В его движениях есть какая-то пантомимность, во взгляде смесь вопрошания с одобрением. Мол, смотри, я смотрю на тебя, и ты тоже смотришь и видишь, что я смотрю, как ты смотришь. Ну разве же это не глубокомысленный диалог? А то, как я несу себя мимо, разве не дань уважения тем, мимо кого я иду? И разве не честь для меня и для них вот так идти мимо друг друга? А, кстати, кто-нибудь в курсе вобще, куда мы тут все дружно идём?

Среди москвичей есть и вечно спешащие, и праздно бредущие, и малословные, и многоречивые, и высокомерные, и интеллигентные, и чуткие, и черствые, и много ещё какие. Однако печать, что на них, по которой они узнаются именно как москвичи, иная, чем та, что на местных.

Когда идёт местный, ты чувствуешь, он тутошний, свой, он отсюда, но нет ощущения, что он как-то владеет тем, что вокруг. Скорее, то, что вокруг, им владеет.

Когда идёт москвич, ты понимаешь, что это гость, почти иностранец, чужой, однако есть в нëм что-то едва уловимое, но четко читаемое при этом, что выдаёт в нём хозяина жизни, как то "вот это всё для меня и ради меня" или, что тоже нередко встречается, "я всë тут купил".