Иван Коновалов
Сержант и капитан
Cержант и капитан
Бронетранспортер разведвзвода наехал на фугас. Неожиданный взрыв большим фейерверком поднял кверху стальную корму бронемашины, и весь ее десант повалился кто куда. Отползая, десантники стреляли в черный злобный лес. Лес отвечал не менее озлобленными пулеметными очередями. От взрыва у бронетранспортера отскочили задние колеса, и теперь он стоял, как детский пластмассовый паровозик с отломанными колесами, и слабо коптил. По его камуфлированному железу искристо барабанили пули. Справа из люка механика-водителя появилась абсолютно сизая безвольная, как будто о чем то просящая рука, и исчезла. Контужен водитель. Комвзвода разведки сидел, прислонившись к колесу подбитого бронетранспортера, циркулем раскинув ноги, его камуфляж на правой стороне груди быстро темнел от крови.
Вражеский пулеметчик рубил из небольшого леска у дороги короткими точными очередями, не давая поднять головы. Второй БТР дал задний ход, поливая огнем невысокий, покрытый густым кустарником, глинистый косогор. На левом фланге стрелял и все время мазал снайпер. Взрыв прямо перед передними колесами. Мимо. Бронемашина ушла за поворот.
Десантники, заняв все ближние канавы и воронки, начали отстреливаться. Сержант Никита Корнилов пополз вдоль кювета направо со всей возможной скоростью, насколько позволял бронежилет, богато черпающий еще не высохшую вязкую светло-коричневую апрельскую грязь. В руке он сжимал снайперскую винтовку СВД. Никита знал, что одного выстрела будет достаточно. Еще пятьдесят метров – и силы с громким хрипом все вышли наружу. Никита поднял голову. Боевики и федералы взаимно рыхлили землю автоматными очередями. Молодая зеленая трава и прошлогодние желто-бурые листья летели во все стороны, как грязное конфетти неудавшегося праздника. Похоже, он вне сектора обстрела. Но это лишь на доли секунды. Сейчас его заметят. Сержант вскинул винтовку и приложил правый глаз к прицелу. Повезло. Он увидел перебегающий за кустами силуэт. Интуитивно почувствовал, что это пулеметчик. Меняет позицию, хотя это неважно. Никита плавно спустил курок, целясь в середину. Силуэт резко упал, как будто налетел на стену. Сержант тут же спрятал голову назад в кювет, закинул винтовку за спину и пополз с максимальной скоростью в обратном направлении. Место, где он был секунду назад, взлетело клочками к небесам.
«Духов» было, наверное, не больше десяти. Один выстрел – и им показалось, что их левый фланг под угрозой. Начали отходить. Огонь с их стороны стал стихать. Справа разведчики тут же стали перебегать через дорогу и исчезать в леске. Там вспыхнула отчаянная пальба, но вскоре прекратилась. Преследование в лесу могло обернуться еще одной засадой. Разведчики вышли к дороге, волоча за ноги Никитину жертву. Пулеметчика легко было узнать по сильно протертому ремнем и промасленному камуфляжу на правом плече. На правой руке заскорузлый указательный палец подогнут на постоянную стрельбу. «Давно воюет, а вот мне пора завязывать», – подумал Никита, провожая взглядом бывшего противника. Сунул руку в нагрудный карман за сигаретами, все они были сломаны.
* * *
Он вернулся с войны в дождь за день до начала мая. Сержанту Корнилову было двадцать семь лет. Два года назад он окончил почти с отличием факультет журналистики МГУ и в тот же день понял, что журналистом быть не хочет. Это случилось летом. Прошел год, очень денежный и очень суматошный. В поисках себя Никита ввязался в несколько авантюр, заработал денег, купил квартиру почти в центре и в день ее покупки понял, что и бизнес не для него. Это опять случилось летом. И тем же летом случилась война в Дагестане, которая потом плавно переместилась в Чечню. Никита два дня смотрел телевизор в своей новой квартире и думал. На третий день пошел в военкомат и подписал контракт. Теперь он вернулся домой. Ему нечего было делать. Это случилось совершенно неожиданно.
Апартаменты на Лесной улице рядом с знаменитой Бутырской тюрьмой. Планировка там, может, и бездарная, но зато все удобства во дворе. Охрана двух видов – бабушки с дедушками, служившие в Бутырке и ВОХРе и теперь бдительно охраняющие подступы к ней, милиционеры, призванные охранять покой этих бабушек и дедушек. Словом, оазис безопасности.
Желто-грязная башня, в которой, по слухам, сидел сам Емельян Иванович Пугачев, за высоким забором из красного кирпича, выщербленного каблуками пытавшихся бежать арестантов, и осыпавшейся доисторической штукатурки, с умилением смотрит на них. Незатейливый традиционный советский орнамент из колючей проволоки поверх стены дополняет ансамбль. Монументальное братство.
За много месяцев отвыкший оставаться в одиночестве, он не смог усидеть дома и пошел в бар. Все смотрели футбол по телевизору. Случайно бармен переключил на новости, а там мощный взрыв в центре Грозного. Никита узнал Юрку-сапера из второго взвода. Тот стоял на краю воронки и с ненавистью смотрел в объектив телекамеры.
– Тебе что, делать нечего?! – заквохтали посетители вразнобой. Бармен в панике переключил на спортивный канал.
Надо начинать искать работу. Становиться журналистом согласно полученному два года назад диплому – эту мысль Никита отбросил сразу. Когда он подписал контракт, поставил на себя клеймо для бывших сокурсников – «идиот». У Никиты на курсе было много приятелей и всего один друг, Митя Позднеев. Они вместе учились в телегруппе. Парень с отличным чувством юмора. И даже он, хватаясь за голову, твердил:
– Ты что делаешь, кретин? Ты выпадаешь из обоймы. Из телевизионной обоймы. Оглянись, сейчас конец 99 года. ТВ-программа открывается за ТВ-программой. Что там говорить, канал за каналом открывается. А мы только начинаем путь в этом бизнесе. Отличных мест с отличной зарплатой все больше и больше. Но карьеру нельзя делать потом, ее надо делать сейчас, сию минуту, тем более на телевидении. На телевидении надо каждый день доказывать, что крутой, там былых заслуг не помнят. А ты хочешь вернуться неизвестно когда, это при условии, что тебя не убьют, и кому-то оказаться нужным. Вернешься и будешь ненавидеть тех, кто карьеру, пусть небольшую, но сделает. Одумаешься, погонишься за ними вслед, но будешь всегда отставать.
Никита не стал с ним спорить, потому что мотивы своего поступка он не хотел объяснять, боясь показаться смешным. Сейчас ему уже казалось, что он просто сделал так, как ему хотелось. Митя, проработав на телевидении около года, в журналистике так и не зацепился. Его отец делал большие деньги в строительном бизнесе. Деньги эти столь велики и легкодоступны, что Митя не нашел в себе сил отказаться от отцовского предложения – не заниматься ерундой, а идти к папе в помощники и создавать династию. Ныне Митя – сам большой человек, свою фирму имеет, но Никиту не забыл. И даже письмо однажды прислал на Ханкалу, обещал по возвращении ему помочь устроиться.
Бывший сержант Корнилов набрал телефонный номер строительной компании «Империал-комфорт» и сообщил о своем прибытии личному секретарю Позднеева Дмитрия Сергеевича. Через час секретарь перезвонила и назначила на завтра встречу. О том, удобно ли бывшему сержанту назначенное время, вопрос задан не был. Тон девушки был величественный и совершенно безапелляционный. Никита не обиделся, ведь он достаточно долго был на другой планете. А здесь время бежало быстрее, и нравы изменились.
Пробыв на войне в общей сложности девять месяцев, Никита один раз был командирован в Москву на пять дней. Никому не позвонил, ни с кем не встретился. Он приезжал к Даше. То есть тогда он еще не знал, что едет к ней. Он не мог пойти к друзьям, чувствовал, что будет неправдоподобен в своих рассказах о войне, до которой никому нет дела. Боялся напиться, сорваться на крик, набить кому-нибудь физиономию.
Он надеялся, вернувшись в Чечню, до конца выжать из себя ту жуткую самовлюбленность и гордыню, которую дает человеку, читавшему запоем Камю и Хемингуэя, возможность держать безнаказанно оружие в руках и стрелять во врага или того, кто кажется врагом. Начинаешь казаться сам себе богом. Или дьяволом. С такими мыслями хорошо в банду. Никита хотел остаться человеком, но пока не готов был к этому.
Был конец сентября… Еще почти лето. Единственное время года, когда Никита прощал Москве все. Лето меняет Москву. Зимой большие кучи соленого снега наводят страшную тоску. Серые ветки серых деревьев, тянущиеся к серым рассорившимся коробкам домов, как руки покойников. Нет желания выходить из дома. Но каждое лето Никита гордился тем, что живет здесь. Не мог понять, почему, но гордился. Виновата то ли зеленая листва, каждый раз неожиданно примиряющая хрущевки, сталинские монументы и старинные особняки, то ли ежегодный мирный договор, заключаемый от полноты чувств москвичами и иногородними. Зимой они вновь ненавидят друг друга. В Москве, как нигде, каждым летом жизнь начинается заново.
Никита сидел на скамейке и наблюдал за гуляющей вокруг Патриарших прудов публикой. Потихоньку оттаивал. Когда он увидел Дашу, ему показалось, что она шла прямо на него. Она была красива, как все девушки на улице, когда на улице тепло и когда ты недавно оттуда, где походку от бедра не увидишь, а сплошь короткие перебежки зигзагами и пластунские купания в грязи.
Изящная длинноногая походка, надменный взгляд, уголок язычка увлажнил безукоризненно подведенные, чуть полноватые губы. Бронзовый загар. Черные волосы с каштановым отливом. Стрижка короткая, стильная. Лицо самоуверенной дивы. Глаза Никита не успел рассмотреть, она надела темные очки.
Он сидел метрах в двух в стороне, но она прошла точно через него. Теперь Никита вдвойне жалел, что вернулся. Этот длинноногий образ будет преследовать его даже в Шатое или Итум-Кале. Он встал с намерением идти домой. Тряхнув головой, словно стараясь вытряхнуть из нее все, что он сейчас видел, Никита вышел на Садовое кольцо и побрел домой.
И неожиданно увидел ее за чугунной оградой, сидящей в открытом кафе в сквере Театра Моссовета. Заказал пива и лицо спрятал в пену по самые глаза. Она медленно ела ванильное мороженое, глядя в одну точку. Потом повернула голову к Никите и сказала:
– Молодой человек, напрасно вы меня преследуете. Не похожи вы на гоблина, слюна до пола не течет. На что вы рассчитываете?
Никита попытался спрятать в пену и глаза, но ничего не вышло. Его голос звенел от напряжения, но Никиту не предал:
– Рассчитываю провести несколько дней, что остались до отъезда, с толком.
– То есть?
– Простите, хотел сказать что-нибудь сверхискрометное, да не получилось. Не всегда у меня с девушками получается попасть в нужный ритм. Каждый раз у вашей сестры свой интеллект. Самый разнообразный. От СПТУ номер семнадцать до Склодовской-Кюри и Жорж Санд.
– У вас богатый опыт и, похоже, вы не врете. Садитесь за мой столик. Бросая друг другу изящные выпады через весь бар, мы пугаем местную публику.
Никита пересел вместе с пивом за ее столик. Когда, где-то между ночью и утром, они оказались у Даши дома, посетив до этого все, что можно посетить, если тратить на каждое заведение по полчаса, она сказала, что Никита что-то скрывает. Никита не признался что.
Через три дня отпуск закончился. Никита так и не разобрался, влюбился он в Дашу или нет. Про нее он тоже ничего не понял. Только в последний день он сказал ей, куда уезжает. На Дашу это не произвело никакого впечатления. Более того, она не поверила:
– Такие, как ты, не сражаются на войне. Я думала, ты придумаешь что-нибудь поинтереснее. Ты слишком умен, чтобы не бояться смерти. Посмотри на себя. Образован, интересен, можно сказать, красив. И ты убиваешь людей? Ты ходишь в камуфляже, или как там это у вас называется, ты обвешан всей этой военной требухой – бронежилетами, гранатами, патронташами, обоймами, ножами в ножнах и пистолетами в кожаных кобурах? Не надо производить на меня впечатление, ты сделал для этого достаточно.
– Даша, я возвращаюсь туда, куда мне надо вернуться. И мне все равно, веришь ты в это или нет. Ты позволишь позвонить тебе, если я вернусь?
– Ты не умеешь врать, Никита, либо здорово прикидываешься. Вернись и позвони обязательно.
После она резко закрыла дверь. Никита постоял в нерешительности и поехал воевать.
Пробыв три дня вместе, они отказались от своих имен, избрав кодовые. Банальные и бездарные, но бесконечно родные для неожиданно встретившихся мужчины и женщины. Никита ее называл Моя Девушка, Даша его – Мой Парень. Они называли так друг друга, когда ему удавалось позвонить из Чечни по спутниковому телефону заезжего журналиста. Она наконец поверила, что он на войне. Но в саму войну не поверила. По телевидению эта война была похожа на хождение ненужных людей в ненужные места за ненужными проблемами. Такой бездарный сериал. Даше казалось, что Никита там, где убивают по приказу телепродюсеров. И в чем-то она была права.
За несколько месяцев спутникового общения создалась целая терминология. Три десятка различных более или менее интимных наименований животного (зая, ласточка, волчонок), эстетского (бездарность, хундертвассер, черный квадрат) и иногда милитаристического (одинокий рейнджер, псих контуженый!!!) происхождения.
Даша думает, что она писательница. В каком-то смысле она права. Написала три любовных романа за восемь месяцев. Слезы, сопли, измена, преданность, верность, встречи, расставания. Псевдоним Любовь Несчастная. Все тиражи разошлись неплохо и, как подозревал Никита, в основном благодаря псевдониму. Его она там тоже два раза описала и каждый раз со смертельным исходом. Первый раз Никиту бессмысленно убили в конце романа в зимнюю стужу где-то в маленьком чеченском селении. Второй раз в начале книги он сам, уже в Афганистане, подорвал себя гранатой, не желая сдаваться в плен моджахедам. Оба эти эпохальных события были описаны в письмах Никитиного боевого друга к главной героине.
На что Никита возразил, что, во-первых, по исторической хронологии Афганистан должен быть первым и к тому же он там не был, во-вторых, раз романы любовные, то почему он вечно пролетает мимо секса. Даша без тени обиды заметила, что Никита ничего не понимает в современном книжном бизнесе. Что читают ее книжки домохозяйки, обалдевшие от безделья, или пассажирки метро, одуревшие от духоты и толкотни, и им все равно, где и когда убили второстепенного героя, главное – любовные страдания героини. А появляться в ее книжках он будет и дальше – уж больно типаж хороший. Неправдоподобный в своих мушкетерских убеждениях, густо приправленных приобретенным на войне цинизмом. И она в восторге от этой своей собственной литературной находки. Ошибку она учтет и будет каждый раз давать Никите разные имена. С сексом сложнее. Его будут убивать всегда очень быстро и безумно романтично, так ей хочется. А в сексуальном плане придется ему довольствоваться исключительно услугами писательницы.
– Что же, это меня вполне удовлетворит по возвращении, – отвечал Никита беззлобно по спутниковому телефону.
И вот он вернулся. Страх заполз внутрь. У нее другая жизнь. У нее могут быть мужчины. От женщин можно ждать чего угодно. Цивилизация, город, общество быстро ставят тебя на место. Боязнь быть смешным, непонятым, чересчур пафосным быстро превращается в страх. Страх, побежденный на войне, начинает вновь управлять тобой. Или ты заключаешь со страхом сделку. Никита нашел в себе силы позвонить:
– Это я. Можно приехать?
Она затихла на той стороне провода. Никита не предупреждал о своем приезде. Через короткую паузу она выдохнула:
– Конечно. Я жду тебя.
Никита знал, что что-то детское, человеческое, что-то самое важное, самое родное для нее, то, что она прятала так глубоко в себе, он так и не раскопал.
Позвонил в дверь, заранее готовый к тому, что откроет какой-нибудь бородато-очкастый гений пера и видеокамеры под грохот Qween и крикнет, увидев Никитин камуфляж (специально надел): «Дашка, ты что, спецназ вызывала?!» Но она открыла одна. Стояла в одном тоненьком халатике. Глаза ее были полны слез. Она взяла Никиту за руку, ввела в коридор, обняла и медленно сползла вниз, крепко сжимая, словно пыталась счистить с его формы всю эту чертову военную грязь. И тоненько-тоненько заплакала. Никита стоял, как главная статуя острова Пасхи, и комок в горле чуть не задушил его.
– Ты больше туда не поедешь, ты больше туда не поедешь, ты больше туда не поедешь, – она уже не плакала, обняв Никитины закостеневшие колени, а молила. Не его, а статую, которая не знала, что сказать.
– Не поедешь!!! – уже со злобой крикнула она и заехала изо всех сил прямо по коленной чашечке.
Без звука, хотя орать очень хотелось, Корнилов рухнул на спину. Букет желтых роз упал рядом, а бутылка «Асти Мондоро» раскололась с жалобным хлюпом в боковом кармане разгрузки. Даша тут же оказалась сверху, пытаясь расстегнуть все крючки, пуговицы и молнии камуфляжа. Их слезы смешались. Ее косметика измазала их обоих. Помадные клоунские рты не могли расцепиться. Потекшая тушь нарисовала на лицах модернистские полоски и точки. Она целовала отчаянно и как-то совсем неумело.
Дней за двадцать до этого Никита лежал, вжимаясь до последнего в маленькую канавку на раздолбанной спортивной площадке в шестом микрорайоне Грозного. С четвертого этажа девятиэтажки отстреливался невидимый пулеметчик. Как он туда попал и зачем ему нужна была эта стрельба, что он хотел доказать и в кого целился, Никите было все равно. Стрелок был обречен. Федералы его зажали со всех сторон. Скоро все должно было кончиться. Вскоре десантники подогнали самоходку «Нону», она осколочно-фугасно плюнула из своего короткого ствола в сторону окна на четвертом этаже, и шоу кончилось. Ни окна, ни бородатого шоумена.
В этот раз, в этом самом уютном и родном коридоре на свете, вставать не хотелось. Но они поднялись, опираясь друг на друга. Грим от Славы Полунина. Вылитые Олег Попов и Карандаш. Уже не плакали, теперь смеялись. Даша, держась за грудь и давясь смехом, показывала в сторону кухни, не в силах сказать что-нибудь. Там стол, на столе чайник, а может, и бутылка, а может, и еще что-нибудь. Никита понимающе кивал и подтягивал неуклюже штаны. Даша уже скрылась в кухне, когда он, сделав первый шаг, снова опрокинулся, на этот раз с воплем и вперед головой.
– Что случилось, любимый? – прощебетала Даша из кухни.
– Ничего. Это я так пространство преодолеваю. Ты там готовься к встрече космонавта. А я пока спланирую в ванную.
Оставшееся до ванной пространство он преодолел по-пластунски. Привычно и безопасно. Глянул в зеркало – не лицо, а карта боевых действий. Черные кривые – дороги, красные точки – очаги сопротивления, зеленые разводы – местный ландшафт, и решительные стрелы непонятного цвета – направления атак.
Утром Даша, провожая, предупредила:
– Сегодня ребята у меня соберутся. Я хочу, чтобы ты присутствовал и вел себя соответствующе.
– Это как?
– Молчал, вздыхал, смотрел задумчиво вдаль, пригублял водку, не напиваясь. Словом вел себя, как подобает ветерану. И главное, никого не бил, хотя вел себя агрессивно.
– Кудряво. Даша, я с Кавказа вернулся, не из киношного Вьетнама. Ладно, сыграю какую-нибудь комедию.
Дома он спал. Вечером вернулся к Даше. Еще поднимаясь по лестнице, услышал крик:
– Что ты мне своим Кандинским талдычишь. Кандинский, Кандинский. А Миро?! Миро с его голубыми закорючками, точками и загогулинами?! А?! Ша….!!!
Затем что-то рухнуло. Видимо, оратор. Но без стеклянного звона. Эти ребята, по рассказам Даши, так любят бить посуду в доказательство своей правоты. И потому они же сами отработали целую систему сохранения хозяйского сервиза, окон, зеркал и прочей легко бьющейся домовой атрибутики. Если стакан швырять, то мимо, в мягкий ковер, а если падать, то между диваном и стеклянным журнальным столиком. Впрочем, правила существуют для того, чтобы их нарушать.
Открыла Даша. Чуть выпившая, раскрасневшаяся. По коридору прошествовал здоровенный детина викингского вида и заискивающим голосом спросил:
– Даш, где у тебя водка спрятана? Не могу я вашу шипучку пить.
– В холодильнике, Славик, в холодильнике. – Даша сразу приняла хозяйский вид, поправила платье на плечах, – Ну, проходи, Мой Мужчина, жду тебя за столом.
Славику Никита очень не понравился. Надо быть настороже. Типы, влюбленные в хозяйку дома, опаснее всего после третьего стакана. Причем тут два варианта – либо он приглашает выйти на лестничную площадку для окончательного выяснения отношений, либо влюбляется заодно и в предмет хозяйкиной любви, и это самое страшное. Чтобы успокоить такого, надо на брудершафт выпить все, что есть в доме. А потом в ночной магазин бежать, а он заглючит и будет перезапускаться раз за разом:
– Ты знаешь, как я ее люблю, нет, не знаешь, потому что ты не понимаешь, что такое настоящая страсть. Да я для нее даже убить могу. И вообще, что она в тебе нашла. Но ты мне тоже почему-то нравишься… Давай выпьем за дружбу!!!
В гостиной кроме отошедшего Славика, не считая Никиты и Даши, было еще человек десять. Девушек вроде больше. Журналистки, невооруженным глазом видно. Эмансипированы, кажется, не чересчур. Атмосфера была эстетически накалена. Смешиваясь с винными парами, она все больше электризовывалась. Словесная эквилибристика, искрометность ума, удачные обороты – вот что важно. А потом они воруют друг у друга удачные перлы, чтобы вставить их в статью или рецензию.
– Разрешите представить, Никита Корнилов – солдат и проповедник, – показала Даша в его сторону, – Проповедует благородство, честь и здоровый цинизм.
Никита скромно поклонился. Общество как-то приосанилось. Разговор зашел о том, что он знал слишком приблизительно, – о галерее госпожи Пэгги Гуггенхайм в Венеции. Как выяснилось, все кроме Никиты там были и совершенно обалдевали от подбора коллекции.
– Полет мысли, резкость, дерзость, ненависть к стереотипам – вот что заставило Пэгги создать эту коллекцию, – с фанатизмом доказывал свою точку зрения парень в зеленой рубашке.
– Но ведь Хундертвассер в Вене круче! – перебило его смелое замечание. – Там один за все отвечает. Сам нарисовал, сам себя промоутировал, сам построил свой собственный музей, а потом отвалил в сторону Тихого океана и поселился то ли в Австралии, то ли в Новой Зеландии. А так, те же точки, закорючки, полосы и блямбы. Но Хундертвассер в одиночку сделал свое дело, как супермен. Незабвенная же Пэгги Гуггенхайм просто собрала в одну кучу то, что другие супермены от искусства – Кандинский, Миро, Малевич, Поллак – растеряли по всему миру по пьянке или по нищете. Так кто же круче?
Никита на всякий случай начал готовить спич о Дали и Пикассо, изо всех сил вытаскивая из подсознания ночные кошмары этих двух великих испанцев. Но лучше молчать. Они все равно знают больше. Славик присел рядом, дал стакан, в котором было водки на два пальца и лед:
– Дружище, выпьем лучше, чем слушать этот бред.
Никита решил играть от обороны, временно контратакуя:
– А девушки? Хочешь в их глазах выглядеть дураком? Включайся в дискуссию!
Славик тут же полез в кучу с криком:
– Ты Пэгги не трогай!!!
Даша прыснула смехом, как апельсин соком. Махнула рукой и удалилась в сторону кухни. Никита слушал с интересом и больше всего боялся, что начнут расспрашивать про войну, но, к счастью, искусствоведческая тема не менялась. Он больше грел стакан, держа его обеими руками, чем пил. Вид же состроил соответствующий, как просила Даша. Девицы с пониманием бросали на него незаметные оценивающие взгляды. Никита улыбнулся непроизвольно доброй, застенчивой, давно забытой улыбкой, девицы начали бросать на него взгляды с удвоенной скоростью. Надо дать понять им, ради кого Никита здесь. Он поставил стакан с виски и вышел на кухню. Даша уже намастерила огромное количество бутербродов с ветчиной, сыром и зеленью. Он подошел и сзади обнял ее за плечи. Она тут же резко повернулась и прильнула к нему. Немного отстранившись, посмотрела ему в глаза.
– Понимаешь, пока тебя не было, случилось кое-что. Я встретила человека, хорошего человека. Еще не разобралась, как к нему отношусь. Тебя не было, и все шло само собой. Цветы. Свидания. Теперь ты здесь, и я не знаю, что делать.
Никита еле сдержал гримасу отвращения. Как банально. И все же лицо его выдало. Даша все поняла, но продолжала обнимать его.
– Ведь ты никогда не говорил мне, что любишь меня. Я думала, мы просто встречаемся. Ты любишь меня?
Никита помолчал секунду и ответил:
– Оставь меня ночевать, и я подумаю. Кстати, его нет среди гостей? А то напьюсь, и выйдет конфуз.
Его голос был спокоен, ровен и неприкрыто злобен. Даша повернулась к кухонному столику, снова занялась бутербродами и ответила, не поворачиваясь:
– Он и не может тут быть. Это вечеринка друзей, он бы меня смущал. Он хочет устроить мою жизнь, а я думаю, позволить это ему или нет. А ты сказал пошлость, но я сама хочу, чтобы ты остался. Это я решила сразу, как только ты позвонил. Сейчас, пожалуйста, иди к гостям.
Никита отпустил ее и вышел. Через две минуты ко всем присоединилась и Даша. Они сели рядом. Славик все время пытался объяснить компании и, прежде всего, Никите, преимущества домашних кинотеатров. Никита плохо представлял, что это такое, но подтверждающе кивал.
– Мы все еще в хвосте мировой цивилизации. Не ДВД домой покупать надо, а полный комплект искусственной реальности, – басил Славик, тыкая большим пальцем в лицо своему другу, компьютерщику по имени Боря, который размахивал насаженным на вилку соленым огурцом и как дирижер управлял речью Славика, в особо удачных пассажах делая ответный выпад вилкой прямо в физиономию друга. Девушки спорили о телевидении. Крыли последними словами какое-то новое телешоу, всех телеведущих до одного, особенно тех, кто читает новости, и с трепетным придыханием произносили аббревиатуру НТВ. Никита иногда смотрел телевизор в Чечне и немного понимал суть дискуссии. Тема постепенно менялась. Девушки переключились на горячие точки. И вот заветный вопрос:
– А вы, Никита, что думаете о чеченской теме на нашем телевидении? Как ребята, кто там воюет, относятся к новостям и телепрограммы о себе?
– Давайте проще, девчонки, – отшутился Никита. – Без обид. Никакую войну нельзя показать по телевидению во всей красе. Командование не допустит. Поэтому и обсуждать нечего.
И чтобы девочки не обиделись на жесткие слова «сурового воина», Никита перешел на курьезы боевых будней. А ведь бывали действительно невероятные происшествия.
Во время следования колонны по горной дороге, с пролетавшей мимо «вертушки» выпала пустая банка «Пепси» и попала прямиком по каске капитана Познякова. Батальон уходил в горы на месяц. Но капитан Позняков был молод и горяч. Он запомнил бортовой номер вертолета и подобрал эту банку. Через месяц он вернулся с гор, полный желания засунуть эту жесть тому, кому надо, туда, куда надо, и как можно скорее. На аэродроме в Ханкале капитан нашел эту вертушку, нашел ее командира, держа банку наготове… И что же? Командиром оказался его школьный друг. Они не виделись двенадцать лет. Вот это была встреча. Полк и эскадрилья гудели. С тех пор Позняков утверждал, что его друг очень меток и специально попал этой банкой ему по голове. Чтобы привлечь его внимание.
Таких историй много и не все они правдивы, не все интересны, иногда не смешны, но Никита давно заметил, что военные байки и анекдоты всегда популярнее, чем истории о смерти, которых он помнил намного больше, но не хотел рассказывать никогда.
Потом Никита станцевал безо всякого желания подряд не менее пяти медленных танцев. Девушки авансов не выдавали, но периодически смотрели прямо в глаза. Как Даша на кухне. На нее все это время Никита старался не глядеть.
И, кажется, компьютерщик Боря понял, что что-то не так, первым начал прощаться, потянув за собой уже совершенно невменяемого Славика, который не желал уходить ни под каким видом и бессвязно славил домашние кинотеатры. Когда наконец гости ушли, он и она не знали, что делать. Молчали. Он очищал стол от бутылок и тарелок. Она наполняла посудомойку. Это было как-то по-домашнему, словно они давным-давно настоящая семейная пара и понимают друг друга с полуслова. А ведь это одна из картинок будущей счастливой жизни, которые представлял себе Никита там, в горах. Да только картинка оказалась в картонной рамке, непрочной. Его вина – он эту картинку представил, а Даше о ней не рассказал.
Никита никак не мог решиться войти в спальню. Даша крикнула:
– Смелее, сержант! Ссориться завтра будем!
Утром он ушел, когда она еще спала.
* * *
Подходя к своему подъезду, Никита увидел на лавочке своего единственного соседа среди обитателей дома, которого он знал в лицо и по имени, – Филиппа Арсеньевича. Вернее, по ногам. У него нет то ли одной ноги, то ли обеих, Никита никогда не присматривался. Сидит он целыми днями на лавочке, смотрит с тоской на тюремную бутырскую стену и философствует. Арсеньевич еще при Сталине служил в органах, но никогда не признавался, где точно и чем занимался. Современная жизнь его раздражала.
– Вот скажи мне, Никита, – спрашивал обычно он, – что есть жизнь человеческая?
– Суета и маразм, Филипп Арсеньич.
– Мал ты еще. Жизнь есть духовная субстанция, помещенная внутрь физической.
– Это в нас, что ли?
– В вас…
После этого Филипп Арсеньевич переходил обычно на глагольный посконно русский стиль с многочисленными предлогами «в» и «на». Никита любил его слушать. Он – единственный объективный критик нашей непростой эпохи, хотя какие эпохи простые. Вместе с Никитой Филиппа Арсеньевича слушают местные кошки и коты. Он за это угощает их часто валерьянкой. Его бабка пить ему не разрешает, а с собой на лавочку дает всегда пузырек с настойкой. Для успокоения его философских буйств. Но Арсеньевич валерьянку отдает котам, а за бутылкой посылает кого-нибудь из соседей. И сидят Арсеньевич с котами до позднего вечера, соображают и ведут умные беседы.
– Никита! Вернулся, сосед?! – Арсеньевич даже попытался приподняться. Он был действительно рад.
– Вернулся.
– Это хорошо. Мы победили?
– Смотри телевизор, Филипп Арсеньич. Там все объяснят.
В голосе Никиты не было ни тени злорадства, и Арсеньевич это понял:
– Правильно, не наше это с тобой дело – политика. Живой – это главное. А настроение? – понимающе прищурился Арсеньевич.
– Честно скажу, не разобрался.
– Ну, солдат, ты иди, поспи, а вечерком подходи, потолкуем. Хотя тебе сейчас не до стариковских разговоров.
Никита пообещал прийти, если сможет.
К одиннадцати утра к подъезду подъехал черный «мерседес-320». Никита вышел, сел в него и помахал Арсеньевичу. Тот уважительно сделал костылем «под ружье». Никита благосклонно склонил голову.