Иван Александрович Мордвинкин
Трудная дорога к морю
Но и наверху спрятаться нельзя – нужно быть толстокорым, и нужно обязательно плевать. Потому что нижние, выбирая путь, всегда следуют за верхними. И, стоит тем ошибиться, во всём винят верхних, даже если те никого за собой не звали.
И, да… Если слабые повергнут сильного, то разорвут его с невиданной жестокостью.
Поэтому Артём усреднял себя. Он был правильным. Но и это окружающими всегда воспринималось как ущербность. Они присматривались и тут же обнаруживали в Артёме слабость, потому что понимали, что его правильность – это только тонкая искусственная кожа, слегка прикрывающая от осуждения и презрения. А значит, нужно осуждать и презирать, пусть корчится в конвульсиях своей уязвимости. Так всё устроено.
Но что сделать? Если себя не выходит перековеркать, то можно спрятать.
И он прятал и выращивал в себе то, что вырастить мог, что вырастить получалось и чем мог понадежнее прикрыться.
Во-первых, он всегда держал себя в середине чувств, умея терпеть что угодно и сколько угодно. Он был самым настоящим мастером терпения, редкостным маэстро выдержки.
Во-вторых, он зубрил и читал – это под силу почти любому, если быть правдивым. Так он стал самым крепким учеником, который, впрочем, маскировался под хорошиста. Это достаточно усреднённо.
И это хорошо, потому что умный имеет шансы, а вот глупые точно всегда где-то внизу.
В-третьих, он стремился к ровности и идеальности сам по себе, по своим врождённым качествам. Поэтому ему легко было привить себе аккуратность. Аккуратных, ухоженных и чистоплотных всегда уважают, не взирая на прочее. Даже если жизнь затолкает аккуратного в самый низ, он будет наверху этого низа.
В-четвёртых, Артём всегда находил себя в спорте. Спорт – огромный источник. И он подтягивался, бегал и отжимался с удовольствием, хотя иногда и проигрывал намеренно, чтобы не выскакивать из своей середины. Но в армии его это часто выручало. Там он был самым крепким и жилистым среди всех средних по телесным возможностям.
Так он и жил в своих четырёх стенах – тренировке терпения, развитии эрудиции, тщательной аккуратности во всём и спортивных занятиях.
Однако, здесь, в лесу, из всех его стен более-менее крепко стояла «стена-спорт», ибо ходить по горам – то ещё испытание.
Остальное отступило, растворилось в щебете птиц, потому что без людей тонуло в бессмысленности.
Он улегся на матрас и задумался, слегка сощурившись от светлоты неба, пробивающейся сквозь мягкие влажные облака, стремящиеся к морю. Вдруг, почти провалившись в дремоту, он почувствовал, как рюкзак, подложенный под голову вместо подушки, шевельнулся сам собой.
Артём подскочил. Енот шмыгнул в кусты и по-динозаврьи затринькал.
– Это ты? – насторожился Артём. Он подтянул к себе вещмешок, раскрыл его и вынул хлебную нарезку, кинул кусочек в кусты.
Через мгновение оттуда появилась алчная морда с пятном запёкшейся крови на лбу.
– Это ты… – облегченно выдохнул Артём и кинул следующий кусок, но уже близко, чтобы вынудить енота выйти из убежища.
Тот подобрался почти вплотную к Артёму, схватил угощенье и, немного отступив, сгрыз, так быстро работая челюстью, будто челюсть его не жует, а дрожит мелкой дрожью. Потом пристально оглядел землю вокруг, чтобы не упустить ни крошки, и привычно обнюхал воздух вокруг себя.
Артём вздохнул с облегчением. Будто путь зла сам его хотел выбрать, но обошлось, и теперь Артём свободен быть таким, каким захочет. И он не хотел быть злым. Не облегчало это.
Накормленный енот свернулся почти по-кошачьи и задремал, поглядывая иногда на Артёма, если тот шевелился. Странный зверёк – он одновременно опасался и доверял.
Вскоре, восстановившись, не то отдыхом и обедом, не то появлением воскресшего енота, Артём поднялся, снарядился и всмотрелся в даль.
Нужно идти. В конце концов, выход ещё не найден, и оголенное ядро его души всё ещё кровоточит попеременными приступами боли и злости.
В низине Артём спустился на дно каменистого оврага и легко взобрался на другой берег по камням.
За спиной он услышал динозаврий стрекот – енот не отставал.
Артём подыскал камень, высмотрел преследователя и прицельно метнул. Но теперь целился так, чтобы уж точно не попасть.
Енот понял, чего от него ожидают и шмыгнул в сторону, вернулся на тот берег каменистой расселины и там растворился в густой зелени.
Вечером Артём уже раскладывал лагерь на верху очередного подъема.
Но стоило ему сбросить с уставшей, горячей спины поклажу, как енот внезапно выскочил из кустов и бросился к рюкзаку, пытаясь утащить ношу, ощутимо превосходящую его по объему и весу.
Артёма раздражали попытки наглеца, и он слегка взмахнул рукой для устрашения. Тот отскочил на шаг, готовый тут же ринуться обратно на добычу печенек, но замер, навострил уши и прислушался. Простояв так многие минуты, пока Артём разбивал лагерь, енот, наконец, оживился и исчез в кустах.
Вместо ужина Артём уселся на матрас, вынул блокнотик и задумался над следующей записью.
Теперь ему было, что сказать. Теперь он понимал, что мир устроен как-то иначе, что ненависть мира к нему – это какое-то зеркало, какая-то рефлексия. И, хотя зол мир, но и человек преисполнен зла. И он написал: «Если мир зол, то и я зол. Но станет ли мир другим для меня, если я не стану другим для себя?».
Из небольшой впадины, заросшей деревьями, послышались очередные визги енота. На этот раз какие-то иные – истеричные, ужасающие.
Артём подхватил топорик и ринулся в чащу. На поляне, в самой низине, енот оборонялся от целой стаи своих собратьев.
Увидев человека, животные отступили на край поляны. Остался только вожак, самый крупный, с рассеченным надвое ухом.
– Чужой! – позвал Артём своего знакомого и подошёл близко. Большой енот с надорванным ухом взвизгнул: увлечённый дракой, он не заметил Артёма. Теперь же метнулся в кусты и застрекотал оттуда.
Артём подобрал трухлявую палку и пошуршал ею по кустам и стволам молодых деревьев. Стая в панике разбежалась.
Ужинали вдвоём.
– Не пускают тебя свои? – усмехался над прожорливым енотом Артём. – Чужой ты для них…
Чужой енот напомнил Артёму его самого – не принимает мир этого енота. Мир животных разбит на стаи, вот и не пускают чужака. Да и мир людей такой же. Если бы он не был чужим для тёти Тони, то не вырос бы отчуждённым от остальных людей.
С другой стороны – что уж надумывать – это он сам прирос к ней, сам решил, что она ему вместо мамы. Сам придумал, сам обжегся, сам спрятался от людей в четыре стены правильности.
А он просто был не из её стаи.
Тётя Тоня, кстати, тоже жила в чужой стае. Бурная молодость, о которой она рассказывала фрагментами, нежно хранимыми в памяти Артёма, всколыхнула её здоровье. Она не могла рожать, и своих детей у неё не вышло.
Муж её – какой-то небольшой чиновник – не ставил Тоню ни во что. И она часто жаловалась, что дети мужа держали её за прислугу. Так ни однажды и не назвав мамой.
Грустно, но это была не её стая.
КАМЕНЬ И МАЛЕНЬКИЙ МАЛЬЧИК
Утро выпало солнечное.
Бледные тучи, вчера поливающие и без того влажный лес, убрели вслед за ветром к морю. Солнце согрело пролитую ими влагу, и день набрался паром, вязким лесным воздухом и «звонкими» лучами света, пробивающимися сквозь дымку.
Двинувшись дальше и вскоре спустившись с горы, Артём с енотом наткнулись на каменистую речушку с быстрой, чистой водой.
Заметив внизу по течению небольшой разлив, Артём сместился туда вдоль берега, невольно любуясь сочной цветистостью места. Здесь он расстелил матрас, чтобы прожить этот день на реке, помыться и вдоволь надуматься. К тому же, вид струящейся воды по-своему покоил его забушевавшуюся душу.
Енот исчезал время от времени в зарослях, потом возвращался и дремал. Вскоре просыпался, вставал на задние лапы и, высматривая в лесной непроглядности тени своих сородичей, поскуливал.
– Ты хочешь соединиться с ними или боишься их? – спросил его Артём. Енот не ответил, конечно.
– Думаю, мы не должны бояться их или обижаться. Попробуем их простить, – сказал Артём еноту и себе. Ведь об этом простом правиле кричат из всякой книжки, посвященной душе и ее страданиям. Значит, надо попробовать, если других идей уже нет.
Он вошёл в резвый речной поток, который уже разогрелся до одной с воздухом теплоты, а потому ощущался не как вода, а как жидкий ветер. И Артём погрузился в него и в собственные мысли, так же неудержимо несущиеся сплошным потоком.
Мог ли он простить? Наверное, нет. Не потому, что обижался или припоминал уязвления. Он не мог простить органически, не получалось выбросить из своего состава этот тяжкий камень. Внутри его души будто плакал маленький мальчик, беззащитный, одинокий и всеми брошенный. Он никогда не находил себе покою, и ничто не заставляло его притихнуть.
Артёму припомнился день рождения, в который он ожидал чуда. В детстве он верил, что дни рождения полны чудес. Может, так оно и есть… Ведь их с тётей Тоней даты совпадали. Это ли не чудо?
В тот день, так неровно застрявший в памяти, ему исполнялось восемь. С самого утра он видел, как насыщенно пульсирует мир вокруг него – вскоре явится чудо, он подарит «маме» подарок, заранее, за многие дни обдуманный, выношенный и рождённый.
И он изнывал в ожидании последних минут её работы.
Вечером, когда она уже набросила на плечи своё синее пальто, он нерешительно выдвинулся из-за колонны в фойе, попался ей на глаза и открыл свой священный, таинственный подарок. Даже сейчас Артём вспоминал о том дне со стыдом.
Это был рисунок. Неуклюжие детские каракули с домиком, ребенком и женщиной, над которой он розовым написал «Тётя Тоня». Не осмелился, правда, подписать себя. А вокруг много других детей, но блеклых и незначительных, нарисованных серым. Он знал, что она поймет.
Но она не поняла. Только пусто глянула на подарок, потом, с жалостью небожителя, на Артёма, тряхнула бумажкой и всучила обратно ему в руки.
– Ну и позорище! Тоже мне, нашёлся…
И больше ничего.
Глупая и незначительная сцена, всплывшая в памяти, вытеснила мысли о прощении, которые теперь казались наивными и безосновательными. Он уселся на донные камни так, чтобы можно было опустить голову под воду, занырнул и закричал под водой. Но вместо крика он слышал только бульканье воздуха в ушах, перемешанное с мычанием подводных воплей.
Когда воздух закончился, Артём поднял лицо, отёр глаза и вздохнул.
– Я прощаю тебя… – сказал он воде и пустоте над нею.
Вода не ответила, она неслась и неслась дальше, вниз по течению ручья, унося и растворяя в себе и его слезы, и его воспоминания.
Весь день Артём нырял в неглубокой яме, чтобы научиться плавать под водой. Но тело его всплывало, и он цеплялся за камни, лежащие на дне.
Он старался продержаться под водой как можно дольше. Он решил, что у ныряльщика, как ему показалось, нет жизни, его нервная система работает иначе, парадоксальнее.
С одной стороны – нервам неоткуда собирать данные – ныряльщик почти ничего не ощущает: ни воздуха, ни запахов, ни прикосновений мира – ничего не видит и не слышит, а пребывает в податливом мягком «ничто». Эти ощущения напоминали Артёму смерть, как он её представлял.
С другой – не имея, на чем собраться, его внимание лицезрело жизнь саму по себе, без искажений, вносимых разнобойной и ненужной рябью окружающего. И виделась она тихой и неутолимой жаждой бытия.
Только сейчас он четко и твёрдо осознал, что хочет жить.
Поэтому ему понравилось нырять.
Насладившись небытием и разрываясь между желанием навечно пристать ко дну и стремлением вырваться на поверхность, он отпускал камни. Его тело неудержимо всплывало, он протирал глаза, видел сочный летний мир и чувствовал себя новорожденным, едва родившимся ребенком, ещё не придумавшим себе страхов.
Енот купаться не хотел. Он только бегал по берегу, пытаясь найти сухопутную дорогу к Артёму или чутко дремал в тени кустарников.
Иногда Артём гулял вдоль глубокой воды по мелководью или прыгал с камня на камень. Тогда и енот бродил за ним, белкой попрыгивая по сухим выступам или смело брёл по мелкой воде и выискивал в ней какой-то, только ему ведомый «ценный» сор.
Вечером, изнурённый бездельем, Артём навел в лагере порядок, набрал сырых дров и развёл дымный костёр, чтобы хоть как-то отпугнуть изуверских комаров.
Перед сном он записал в блокнот: «Нужно простить. У всех свои причины. Но, если не простить, камень будет у меня в душе, а не у людей».
Рано утром, собравшись быстро, Артём перебрел реку поперёк и двинулся дальше, к верху следующей горы.
Подъем оказался сложным, каменистым и крутым. И, стараясь выбирать более пологий путь, Артём уклонялся и уклонялся от курса.
К середине дня он добрался до самой вершины. Но на деле она оказалась обманкой, ибо за нею высилась совсем уж крутая стена, вполне пологая, если смотреть снизу, но неодолимая вблизи.
Артём сбросил матрас и, не разворачивая, уселся на скрутку. Тяжёлая усталость давила на нервы. Ему совсем ничего не хотелось, и душой опять овладела тупая пустота и подавленность.
Время от времени, пока поднимался на эту сложную гору, он пытался «насильно» простить, повторяя в пустоту: «Прости».
Но легче не становилось.
И теперь он думал, что прощение, лишь очередная иллюзия, очередной самообман. Можно придумать себе маму, потерпеть от неё уязвление и мучиться, а потом простить её и сделать вид, что всё хорошо. Но ничего не хорошо! И всё тут же вернётся на круги своя: она никогда его не любила, она никогда не была его мамой и никогда не была его стаей. Что с этим можно сделать, как к этому отнестись? И чем здесь поможет прощение?
Правда, он уже взрослый, теперь он уже сам должен оценивать себя, а не ждать, что мама выразит ему любовь в знак благодарности или по своей материнской обязанности.
Когда вообще всё это было? В детстве? В вымышленном, искаженном его эмоциями и вывертами памяти прошлом? Не существует никакого прошлого. Что было бы, если бы ему стерли память? На кого бы тогда он обижался и кого бы винил?
Нет прошлого! Запросто можно жить отсюда и дальше, а из прошлого, как из кладовки, доставать только полезное, а не соваться туда за ядами только потому, что там эти яды хранятся.
Идея показалась ему разумной.
Оно ведь получается, как те камни на дне омута, в котором он нырял. Если хочешь быть на дне – будь, держись за них. Но, если хочешь всплыть, увидеть мир во всей красе – отпусти эти камни, всплыви, вдохни воздух и родись заново.
Поддавшись порыву озарения, Артём встал, вгляделся в затуманенный лесными испарениями пейзаж внизу, будто с высоты настоящего оглядывая всю свою прошлую жизнь, поднял камень размером, как ему виделось, с человеческое сердце и внимательно его оглядел. Ведь и верно, память о прошлых ударах судьбы – это просто камень на сердце.
Он раскачал «сердце» в руке и, вложив силу, зашвырнул далеко в пустоту.
– Я отпускаю тебя из моего бытия! – крикнул он камню, себе, прошлому и вымышленной маме, невольно сложив свой вопль в короткий стих.
– И я! И я! – отозвалось эхо.
Где-то внизу камень грохнулся о другие камни, быстро покатился, выскакивая на неровности, и исчез в зарослях дикого и необъятного мира.
Артём оглядел долину:
– Теперь это мой мир, а не твой! – закричал он своей исчезающей злости, чем встревожил дремлющего енота.
– Твой! Твой! – подтвердило эхо одобрительно.
Двигаться дальше было невозможно. Только теперь он вспомнил про спутниковую карту, рассмотрел детально рельеф и понял, что лучше всего было бы вернуться назад, к предыдущей горе и начать последнюю часть пути заново.
Он собрался, прикинул направление и осторожно заскользил вниз.
Добравшись до реки, на которой провел весь прошлый день, Артём перешёл её вброд обратно и устремился дальше, взбираясь на предыдущую гору: снова ночевать внизу и кормить своей кровью орды злых комаров ему не хотелось.
Уже в сумерках он добрался до места ночёвки.
Енот здесь будто сошёл с ума – он визжал, стрекотал и метался по деревьям. И вскоре Артём увидел, из-за чего: на краю небольшой полянки лежал труп енота с разорванным ухом.
На всякий случай Артём ткнул его палкой. Но зверек оказался действительно мёртвым. В вечерней темноте его серая шея казалась черной от запекшейся крови.
