Иван Александрович Мордвинкин
Темная комната
А через неделю они уже въезжали в Ейск на большом жёлтом такси.
ЛЕТО
Отцовский дом оказался большим и многосложным нагромождением строений – к основной его части в разное время прилеплялись дополнительные пристройки, и теперь здание походило на город-крепость, переживший целые эпохи.
У ворот, с цветами для сестры, встречали отцовские сыновья, Алёнины братья.
И она едва не расплакалась, когда парни бросились её обнимать и чуть ли не на руках внесли в дом.
А потом ещё, когда заметила, что все братья один в один, как и она сама, похожи на отца.
И когда увидела свой портрет на стене, явно срисованный с её выпускной фотки, когда-то размещённой в соцсетях. И когда почувствовала себя частью большой семьи и поняла, что мама и дочь – это не семья. Это дружба, это роднее, чем что-либо на Земле, но не семья. А семья – это целый мир, где во всем ощущается полнота и где отношения сплетаются сложнее и многообразнее, как в большой жизни среди людей, но ближе, теплее и доступнее.
Самой большой в доме была кухня – огромная, совмещённая со столовой комната, обшитая светлой, почти белой деревянной вагонкой. Вместо южной стены огромное окно. И до того низко к полу, что и самый пол этот казался раздавшимся во всю комнату подоконником.
– Да, – отозвался папа, когда Алёна улыбнулась своему наблюдению. – Мы тут живём, знаешь, как на подоконнике. У всего мира на виду. Это полезно – без людей и мы не люди.
Братья приняли Алёну враз. Старший, Серёжка, звал её к морю, к яхте, построенной собственными его руками. Средний, Антошка, который уже заканчивал учёбу в техникуме, играл для неё на гитаре и взялся и её обучить испанскому бою, а младший, Алёшка, которому едва исполнилось четырнадцать, и вовсе вис на ней, как на родной мамке.
Женщин в доме не было, и Алёна боялась спрашивать, почему.
Впрочем, каждый день с раннего утра к ним наведывалась соседка баба Маня, которая входила во двор по-свойски, как домой, наводила порядок на кухне, стряпала, полола сорняки в клумбе или просто ворчала для порядка.
Алёну она приняла настороженно, долго и навязчиво расспрашивала, не отвечая на робкие шутки и обрывая Алёнину речь, когда вздумается. Но Алёна, по просьбе и совету отца, терпела от неё эти простые придирки, как терпят комаров, не способных испортить красоту лета.
– Критику просеивай, как песок на стройке, – советовал отец, когда видел, как Алёна съеживается от старухиных нападок. – Мусор отсеивай и выбрасывай без драмы. А что по уму – к тому прислушивайся. Иногда даже лютый враг наведёт на трезвую мысль своей критикой.
Алёне выделили комнату, которую, как оказалось, давно продумали и подготовили для неё. Здесь тоже одна из стен была почти полностью стеклянной, как на кухне, только выходило это окно на восток.
– Чтобы было веселее просыпаться! – заметил младший. – Это я сам придумал! У меня такая же, только сверху, над твоей. Я буду стучать тебе по утрам, а ты мне!
Странно, но Алёну умиляла даже эта смешная возможность перестукиваться с собственным братом. Это тебе не звуки холодильника на кухне. Это настоящий живой человек. Алёшка.
Неужели она не одна? В этом огромном, страшном, непонятном мире был ещё кто-то, кроме неё. Кто-то, кто её видел, знал и… любил.
Жизнь вошла в иное течение – мирное, светлое и даже ласковое.
Но тревога вернулась, когда баба Маня принялась ворчать об Алёне прямо в её присутствии. Она жаловалась всем, кто был рядом, что в доме девка живёт попусту, что толку от неё не получается, что могла бы хоть чем-то помогать семье. Хоть бы какую баланду приготовила! Ан нет, сидьмя, мол, сидит.
Отец осаживал соседку, иногда и весьма жестко на Алёнин взгляд, а братья отмахивались от её бормотаний шутками и Алёну теми же шутками пытались ободрить.
Но тревога снова замаячила, неотступно погружая Алёнину душу в пустоту. Как реагировать на неприятную, жгучую критику? Просеивать, как песок… И что в остатке? То, что она живёт в чужом доме за чужой счёт уже несколько недель и ничего толком не делает?
Вообще-то, если сказать по правде, Алёна старалась со всеми, по крайней мере там, куда бабе Мане было не дотянуться: высаживала овощную рассаду на даче, помогала Алешке с уроками, часами выслушивала новые Антошкины аккорды, которые в этом доме слушать уже никто не хотел.
Да и на кухне не позволяла себе сидеть без дела. Но приготовить баланду… То, что они ели обыкновенно, было для Алёны в новинку: почти до черна прожаренная рыба или щи с хрустящей, совершенно сырой капустой. Она не только не могла такого приготовить, она бы ни за что не решилась на такой кулинарный эксперимент.
Однако, что-то делать было нужно.
И Алёна несколько дней раскачивалась, воодушевлялась, захлёбываясь волнами тревоги и вынося уколы бабы Мани, но никак не могла решиться подойти к плите. Боялась приготовить что-то привычное для них, но на пермский лад, а значит, совсем по-другому.
Наконец, рискнула и взялась-таки за готовку. Дело начала спозаранку, пока во дворе не появилась сварливая соседка.
Обходя в памяти знакомые блюда, Алёна выбрала никому здесь неизвестные пельмени с редькой и уральские мясные посекунчики, потому, что в этой семье любили сытные завтраки.
Работа пошла привычно, по дорожке, накатанной ещё в те давние времена, когда приходилось работать в ресторане. Правда, знания и опыт казались ей недостаточными, неуверенными и уж точно меньшими, чем опыт бабы Мани. И Алёна останавливалась, замирала, закрывала глаза и, сдерживая слёзы и часто дыша под натиском внутренних нервных вихрей, разговаривала в душе сама с собою. «Мы умеем готовить?» – спрашивала она своего внутреннего собеседника. – «Да, мы очень хорошо готовим».
«Но ведь может не получиться?» – «Может, но мы не знаем наверняка.»
«Значит будет всё хорошо?» – «Нет, мы и этого не знаем наверняка.»
«Что же тогда? Может зря мы за это взялись?» – «Не важно, мы уже начали, нужно просто сделать это.»
«Но может не получиться?» – «Может, но мы сделаем это всё равно».
«Господи, помоги!»
К завтраку, когда отец и братья, которых в своих мыслях она иногда дерзко называла «мои мужики», проснулись, Алёна накрыла на стол и встречала их на кухне в беленьком передничке, вся пышащая от печи и от внутреннего жара, вспыхнувшего, когда она и без мужиков поняла, что всё-то удалось. Всё удалось!
Из вежливости ребята притворно обрадовались неизвестным блюдам, но, распробовав чудные пельмешки из редьки и диковинные пирожки с грубо посечённым мясом, они восторгались уже по-настоящему, а папа много шутил и подтрунивал над бабой Маней:
– Марь Никитишна, а ты умеешь «покусунчики» готовить? – и вертел перед нею пирожком.
Баба Маня недовольно покосилась на неведомое лакомство, уставила руки в боки и с обидой пригрозила:
– Подождите ещё! Вот захотите борща, посмотрим тогда, чего она вам наварганит. Знаем мы ихние щи, капусту так проварят, как тряпку какую. Знаем мы!
Но папа не унимался, безуспешно предлагал ей пельмени с редькой, советовал научиться их готовить для постной кухни, а на дочь смотрел с восторгом и благодарностью.
И Алёна не тонула в тот день, а твердо и надежно, как апостол Петр, стояла на воде этого моря, волнующегося, беспокойного, но невероятно величественного. Вот-то она какая – жизнь, прикрытая страхами. А за теми страхами, за тревогой обязательно что-то есть, что-то важное, что тихо приходит в сердце и умиряет, утешает и делает всё маленькое маленьким, а важное – важным.
Вечером, когда она рассказала о своем выводе отцу, тот обнял её, приласкал по волосам и подтвердил:
– Так и есть, слава Богу, что ты уже до этого дошла! Тревога только пугает, но она, знаешь, как бы это сказать? Она как радиоактивное топливо – из неё можно много выработать энергии для твоего дела. Главное, в реактор сунуть, а не за душу, радиация всё-таки.
– Получается, что если тревогу преодолеть, то за нею обязательно «всё хорошо»? – улыбнулась Алёна, почти иронизируя над своей оптимистичностью и чувствуя себя глупой, но счастливой первоклассницей.
– Нет, – задумался отец, подбирая более понятный образ. – Тревога, образно говоря, это коридор. Страшный и темный. И по нему надо идти ровно, понимаешь, по середине. Слева от него уныние, а справа беспечность. Уклонишься в уныние – тревога останется с тобой и пришибёт тебя в конце концов. А уклонишься в беспечность – несделанное дело пришибёт. Тревога-то не на пустом месте появляется, а по делу. Так что, она тебе как друг родной.
– Хм… – у Алёны не очень получалось увидеть друга во вчерашнем лютом враге. Правда, теперь она уже и сама знала кое-что. – Я, когда до конца тревоги дошла, там, за нею, когда с нею смирилась, я что-то почувствовала. Что-то такое в сердце, мир какой-то такой, тихий и такой сильный. Если перетерпеть без уныния, то тревога отходит, и приходит это…
– Вот оно и есть «всё хорошо», – согласился отец и взглянул серьезно, даже с легким удивлением. – Быстро схватываешь… Это ты почувствовала Божию благодать Святого Духа, которая входит в смирившееся сердце. Решится дело хорошо для тебя или не решится – не важно. Но приходит мир, а это и есть главное. Поэтому получается, что тревожные люди – самые чувствительные к унынию, но и самые близкие к благодати. Только нужно научиться тревогой, радиацией этой, пользоваться, понимаешь? Не превращать дар в проклятие.
Сверху постучал Алёшка, который никогда не забывал проститься с сестрицею перед сном.
Алёнка откликнулась, стукнув три раза по батарее, и улыбнулась отцу.
– Пора спать, – улыбнулся и он, подошёл к двери, чтобы уйти, но остановился, подумал, слепляя идеи в слова, и подытожил: – Вот такое тебе задание: каждый день ищи тревогу. Ищи её и преодолевай, держись посерёдочке – ни влево, ни вправо. Выбирай что-нибудь по зубам, чего боишься, но сможешь. И вперёд. Так появится навык, а с ним много ещё интересных открытий, – тут он задумался, устало растёр лицо и вспомнил, что ещё хотел сказать: – А на Никитишну не обижайся. Терпи, терпение обид – тоже большой источник благодати. А там, где благодать, там всё. Там жизнь.
Так Алёна пустилась в странное путешествие по экспериментам с собственной тревожностью. Она не выбирала ужасных и совершенно сковывающих преодолений, а противилась только небольшим нападкам. Например, ей удалось приготовить кубанский борщ, который даже Никитишне показался пристойным, ибо, испробовав, она ничего не ответила, а только молча вышла на двор и с тяпкой, или, как говорили здесь, с сапкой, удалилась на свою любимую клумбу. Нервы успокаивать.
И маленький опыт, которым обогащалось Алёнино испуганное сердце, показывал, что не только за тревогой Божья благодать, но и внутри самой этой тревоги благодати преизбыточно. Только не принимай это смятение, как придавившую могильную плиту, а смотри, как на дверь из темного коридора, за которой встретит тебя Бог. И от такого понимания и расположения тревога обернётся трепетом, похожим на детское ожидание счастья, готового явиться вот-вот. Но счастья вольного и не обязательного, а от того ожидаемого тревожно.
