Иван Александрович Мордвинкин
Сила тяготения
– Чего Ты хочешь? Почему Ты так со мной..?
Сергея сдавливало и распирало одновременно, как это бывало с его душой всю жизнь, прожитую под тяжестью давящей сверху влажной плоти воздуха, в которой не было ни правды, ни любви, ни Бога, а только безжалостный круговорот в природе.
Он зарыдал от безысходности, свалившись на мнимые коленки и скрутившись нервной дугой, и вымышленные горячие слёзы потекли по его воображаемым щекам.
А смутное окружающее, которое грезилось ему здесь, неясно улыбалось в ответ, как улыбаются небесные облака, если вы решите, что они улыбаются.
– Делай, что захочешь, – наконец, ответил он сам себе, надеясь, что собственная правда даст ему ответы. – Только не замирай… Иди!
– Господи! Да будет воля Твоя! – и волей Сергей снова потянулся ввысь. – И… прости меня. Прости! Прости! Поми-луй…
Стремление жить и пугало душу болью, но раскаяние теплило и умиряло её. И Сергей сожалел. Не о потерянной жизни, не о времени, застывшем навеки в прошлом, как зимой застывают льющиеся воды.
Он сожалел о мелком, которого в душе накопилось так много, что теперь с ним ни взлететь, ни устремиться. Ни выжить.
Странное самоосуждение, должное погубить его, наоборот, живило душу, будто сюда, внутрь внутреннего, где ничего нет, кроме его собственной пустоты, входило нечто извне. Нечто живое, разумное и безгранично наполненное заботливой теплотой.
И от того он яснее вспомнил о Дашке и Сашутке, и снова сквозь туманы многих просыпаний и мытарств неожиданно… ворвался в живое. Даже охнул беззвучно, и даже дрогнули ресницы, вставшие промеж его зрением и миром, на который он жаждал глядеть.
Но здесь, в плотской реальности, над ним властвовала боль, терзая и выкручивая тело так, что душа в нем сжималась до пределов точки – сдавленной, напуганной до паралича и одинокой.
«Жи-ить!» – крикнул Серега мысленно, когда в сумерках ресниц разглядел качающийся Дашкин силуэт, больничную палату с клетчатым потолком, выпитую его телом капельницу и тусклую, необрамленную лампочку посреди потолка.
