Иван Александрович Гобзев
Зачем учить математику
Пиши правильно
Бубнов и Батонов, два друга, зажали в углу Стёпу Василькова.
– Попался, жирный! – кричали они со злорадным смехом. – Сейчас мы тебе сифню за шиворот запихаем!
На самом деле он не был жирным, скорее, полноватым. С красным лицом, растерянно улыбаясь, он сидел покорно на стуле и смотрел затравленно по сторонам, пока эти двое засовывали ему под одежду вонючую тряпку.
– Держите его! – это подошёл Рыбенко. – Есть ещё одно важное дело.
Он убрал волосы со лба Василькова и аккуратно вывел маркером: «ЖЁПА».
– Свободен теперь, гуляй!
– Стойте! – возмутился Тихонов. – Да что же вы?
– А что? – удивились трое. – Он же сифак.
– Дайте сюда маркер, грамотеи! Розенталь на вас глядя, в гробу перевернулся.
Выхватив маркер из рук Рыбенко, он зачеркнул букву «Ё» и написал «О».
– Вот теперь порядок!
Васильков, почувствовав, что свободен, побежал в туалет отмывать лоб перед следующим уроком.
– Ну-ну, долго мыть будет, – ухмыльнулся Рыбенко. – Маркер-то перманентный.
В класс вошла Евдолина Парисовна, преподаватель биологии. Она была очень стара и, похоже, плохо видела и слышала. Но Тихонов её уважал – за добрый нрав и интересные уроки. В ней сохранилось что-то старорежимное, ещё из позапрошлого века. Аристократический облик, прямая осанка, сдержанный голос. С ней нельзя было не считаться, одним своим видом она внушала почтение. С учениками Евдолина Парисовна держала себя всегда ровно, никого не выделяя и никогда не переходя на личности.
Тихонов сегодня выбрал место позади Кислова. Ради этого ему пришлось сесть рядом с Рыбенко. Перед самым началом урока он высыпал полпачки канцелярских кнопок на сидение Кислова, и ждал теперь, когда тот сядет, чтобы насладиться местью за поруганную честь Гришиной.
Кислов сел, как ни в чём не бывало, ничего не заметив и, похоже, ничего не почувствовав. Рыбенко, который всё это видел, вытаращил глаза в изумлении.
– Одно из двух, – прошептал он, – либо Кислов Железный человек, либо у него железная ж..а.
– Это одно и то же, дурак, – закатил глаза Тихонов.
– Я слышал, есть такие люди, – сказал с задней парты умный Ерошкин, – которые ничего не чувствуют. Что-то с нервной системой.
– Вы у биологички спросите, – саркастично посоветовала Наташа Громова. – Она наверняка знает!
Тут открылась дверь и зашёл Васильков, держась за лоб.
– Извините, – промямлил он и прошёл к своей парте.
– Серёжа, что с тобой? – вежливо спросила Евдолина Парисовна. – У тебя голова болит?
– Да, немного, – ответил он, не опуская руки. – Можно я домой пойду?
Бубнов с Батоновым сдавленно заржали.
– Серёжа, конечно, иди! Зайти к медсестре по дороге!
– Ага, вот ей будет весело, – прошептал Рыбенко.
– Ой! – воскликнул Васильков. – Рюкзак пропал…
Тут Маша Петрова не выдержала:
– Да это всё они над ним издевались! Евдолина Парисовна! Эти их рук дело! – и она указала на парту Рыбенко и Тихонова. – Они у него на лбу знаете какое слово написали?
– Да-да, скажи! – заржали Бубнов и Батонов.
Евдолина Парисовна не совсем поняла, в чём суть, но догадалась, что произошло какое-то хулиганство. Она строго посмотрела на предполагаемых виновных и произнесла холодно:
– Молодые люди, выйдите вон! Директор обо всём узнает.
Тихонов и Рыбенко встали, молча собрали рюкзаки, и покинули класс. По поводу директора, конечно, можно было не волноваться, такое невозможно, чтобы Евдолина Парисовна стала докладывать про этот случай. На настроение испортилось. Стыдно было упасть в её глазах. Что она теперь будет обо мне думать? – расстроился Тихонов.
Он вышел из школы и сразу увидел рюкзак Василькова. Тот свисал на шнуре от гардины, выпущенном из кабинета биологии на третьем этаже, и болтался теперь почти на уровне земли. Прохожие с удивлением смотрели на него и шли дальше.
– Васильков! Василько-о-ов! – заорал Тихонов, подняв голову. – Тут твой рюкзак!
Спустя минуту открылось окно, выглянул красный Васильков, и втянул шнур с рюкзаком обратно.
Будь непосредственным
Алевтина Гекторовна, учительница английского, только недавно приехала из США. Там она прошла длительную стажировку и теперь считала себя настоящей американкой. С собой она привезла особый критерий оценки школьников, которому надо было соответствовать, чтобы нравится ей. Больше всего ему соответствовал Костя Титяев.
– О, Костя, он такой классный, непосредственный, настоящий американский мальчик! – говорила она, улыбаясь, закатывала большие глаза и хватала себя за груди.
Титяев и в самом деле был очень простым и легким в общении. Ничего он не стеснялся, никогда не робел и со всеми был дружелюбен. Кстати, его мама тоже преподавала английский в этой же школе, но у других классов.
А вот Тихонова и Денисова Алевтина Гекторовна не любила. Ещё бы, они совсем не походили на отвязных американских мальчиков. Тихонов вообще чуть что краснел и прятал глаза.
– Ну, Тихонов, – насмешливо могла она заметить при всех, – что потупился, как девушка?
От этого он совсем терялся, нервно ерошил волосы и морщил лоб. Все, конечно смеялись. Самое обидное, что после таких тупых замечаний кто-нибудь обязательно начинал его дразнить:
– Эй, девушка! Можно с вами познакомиться?
В общем, довольно быстро он её возненавидел и на английский совершенно забил. На уроки он приходил с книжкой, садился в глубине и читал. Денисов дал ему фантастический роман одного болгарского писателя про приключения двух подростков, землянина и инопланетянки. Тихонов с головой ушёл в это чтение, забросив даже комиксы и стихи. Так его захватила история, что он хотел быть там вместе с главными героями, а лучше на месте одного из них. Отрываясь иногда от книги и глядя в окно, поверх крыш, туда где, казалось, начинается совсем другой мир, и дома уже не такие, и люди другие, и отношения между ними иные, он с горьким сожалением мечтал о подружке-инопланетянке. С сожалением – потому что он ясно осознавал неосуществимость мечты. В свои пятнадцать лет Тихонов уже чётко понял, что интересные книжки и реальность, в которой он живёт, – две совсем разные вещи.
И почему у него нет таких отношений ни с одной девочкой? Что не так он делает? Ему казалось, что он нравится Гришиной. Да и Света Ступакова иной раз давала понять, что не прочь… И Маша Петрова была с ним ласкова. Хотя Маша Петрова ласкова была со всеми.
Как-то Ступакова специально дождалась его после уроков около раздевалки. Ради него ей даже пришлось прятаться от подруг и поклонников. «Тихонов, – спросила она, – ты сейчас домой идёшь?» Он, прекрасно поняв намёк, сделал вид, что ничего не понял. Вместо того чтобы просто сказать: «Да! Давай я тебя провожу», он криво улыбнулся, скосился куда-то в сторону, и вдруг спросил хамским, не своим, голосом: «А чё ты хотела?» «Ничё», – вздохнула Ступакова так, как вздыхают, встретившись с идиотами.
Тихонов проклинал свою застенчивость и завидовал Стаханову. Потому что Стаханов, ничуть не робея, подходил к любой девочке и заводил с ней разговор так, как будто он самый прекрасный мужчина на свете и устоять перед ним невозможно. Самое удивительное, что почти никто и в самом деле не мог устоять.
Притом что, – думал Тихонов, – он же дурак и урод!
А я? Я умница. Ну, может, не красавец, но уж точнее лучше Стаханова! Хотя нет… Я трус. Я просто трус, если даже с девочкой не могу просто поговорить…
И он с тяжким вздохом и слезами на глазах возвращался в книге, чтобы побыстрее утонуть в упоительном мире грёз.
– Тихонов! – прозвучал резкий голос Алевтины Гекторовны, врезавшись бульдозером в его мечту, – что это у тебя лицо, как у монахини?
Он не сразу сообразил, в чём дело, потому что слишком был погружен в чтение. Подняв голову от книги, он увидел ироничный взгляд учительницы.
– Читаю, – сказал он дрожащим от бешенства голосом. – Не всё же всякую чушь слушать.
Алевтина Гекторовна вдруг посерела, и смех в классе мгновенно стих.
– Тихонов, после уроков зайдёшь к завучу. Я её проинформирую о твоём поведении.
Читать дальше было невозможно, настроение пропало. До конца урока он томился, думая о предстоящем неприятном разговоре с завучем.
Будь как все
Маргарита Петровна, вечно усталая, с серым лицом и черными-пречёрными глазами, как будто в них затаилось неизбывное горе, сидела напротив Тихонова и вела допрос. Голос у неё был вялый и беспристрастный, поэтому казалось, что ей совсем неинтересно обсуждать его проступки. Инквизитор из неё бы, конечно, не вышел, – думал Тихонов, – в этом деле нужен огонь веры и страсть, а у Маргариты Петровны такое лицо, как будто не только веру, но и последнюю надежу она давно потеряла. Но в СС ей бы место нашлось. Эти глаза, два провала, два бездонных колодца, в которых клубится мрак, на кого угодно наведут ужас. И тут его осенила идея – нарисовать комикс ужасов, где завуч будет главным антагонистом. Успех в школе обеспечен! Его так вдохновила эта мысль, что он невольно улыбнулся.
– Тихонов, я не вижу повода для смеха, – сказала Маргарита Петровна. – Ты хамишь учителям, а теперь ещё и мне!
– Но, Маргарита Петровна, учителя сами…
– Замолчи! – вдруг повысила она голос. – Как тебе не стыдно! Они старше тебя!
– Но разве они имеют право…
– Имеют! – отрезала она. – Они всю жизнь работали! На благо!..
И помолчав, добавила:
– Тихонов, ну что ты не можешь быть, как все? Ты это, как это называется… Белая ворона, вот. Какой-то ты ненормальный… Ты в зеркало когда последний раз смотрелся?
От завуча он вышел с таким чувством, как будто на него насрал слон. Самое неприятное, что в этих её словах была доля правды, и это его кололо сильнее всего. Он остановился у большого зеркала на четвертом этаже – от пола до потолка. Да, вид ненормальный! Волосы стоят в беспорядке. Лицо бледное. Школьная форма пыльная, висит мешком. Кроссовки сбитые и грязные. Он посмотрел на свои руки. А ногти! Боже мой, а ногти! Какие уж тут девушки.
– Но самая главная беда, Тихонов, – сказал он, – у тебя тут.
И постучал себя костяшками пальцев по голове. Получилось звонко.
Считай правильно
Неприятные столкновения с самим собой, какие любят устраивать детям взрослые, больно ранят. Тихонов больше не мог совладать с собой – у него начинались нервные тики. Почти год их не было, и он надеялся, что его совсем отпустило. Но нет.
Следующим уроком была физика, и на неё он пришёл, уже часто моргая и жуя собственные губы. Тики победить он не мог. Это было выше его сил, и хотя он сам отлично понимал нелепость и бессмысленность своих телодвижений, не совершать их было невозможно. Точнее, он как будто бы мог их не совершать, они же получались не сами по себе, а по его воле. Но всё же не мог.
К сожалению, пришлось сесть на первую парту – туда Денисов уже положил его рюкзак. Хорошо, что сегодня контрольная, это плюс – он, конечно, её не напишет, но на него, по крайней мере, никто не будет обращать внимание.
Тихонов старался не смотреть по сторонам и сосредоточится на тетради. Но не так-то просто это было сделать. Ведь нужно моргать. Четыре раза, потом шесть, потом семь и пять. Потом три, девять, шесть, семь. Два, два, три. Одиннадцать. Нижнюю губу втянуть в рот и четыре раза прижать верхней. Пять, семь, три, четыре, девять. И моргать – пять. Рот-глаза, рот-глаза, глаза-рот. Голова влево, влево.
– Тихонов, – ласково сказала Анна Александровна, проходя мимо его парты, – что ты там жуешь, как беззубый старик?
Странно, но факт: эта женщина, которую ненавидела вся школа, включая учителей, была к нему добра. Но осознание этого факта нисколько не могло помочь. Тихонов попытался улыбнуться ей в ответ, и у него получилось, хотя и довольно тоскливо, но сбился ритм. Надо было срочно наладить счёт движений в правильной последовательности.
Всё теперь в мире, и вблизи и вдали, потеряло значение и стало призрачным, почти несуществующим для Тихонова. Цвета растеряли краски, вещи и люди больше не имели к нему отношения. Сейчас значение имел только счёт и больше ничего. Он бы много чем пожертвовал, лишь бы избавится от этой напасти, и не раз обещал Богу всякие сделки, но, видимо, вера его была недостаточна сильна. Да он и не соблюдал свои клятвы, едва тик проходил, как он сразу выбрасывал их из головы.
К концу урока глаза и губы разболелись и воспалились. Он сидел скрючившись, весь в напряжении, так что мышцы на шее стали твердыми, как железо. Семь-пять-четыре-девять-три-девятнадцать. Губы-глаза, глаза-глаза, глаза-губы-глаза, губы-губы. Голова влево, влево. Очень сложная система, всё должно чередоваться в определённом порядке, подчиняясь какому-то закону, которого Тихонов не знал. Ясно было только, что закон этот нарушать нельзя.
Правила пунктуации
– Лёха, какой-то ты синий. Болел? – спросил Денисов.
– Ну а что меня неделю целую в школе не было, как ты думаешь?
– Ясно. То-то ты на ходячего мертвеца похож. Видел сериал?
– Блин, Денисов, отстань.
Тихонову совсем не хотелось быть похожим на ходячего мертвеца. Сегодня математика, он будет сидеть рядом с Гришиной, и ему надо выглядеть великолепно и уверенно. Чтобы, увидев его, она поняла – он тот самый мужчина, и она ужасно по нему скучала.
Пока же надо переждать урок русского, и есть время настроиться. Надежда Павловна писала что-то на доске, колыхаясь вдоль неё всем телом.
О, этот могучий, загадочный русский язык! Чья больная голова придумала твои немыслимые правила расстановки запятых, чтобы то и дело спотыкаться при письме и чтении?! Тихонову казалось, что в большинстве случаев они не нужны, они никак не влияют на смысл, разве что затуманивают его. Текст с ними, как прямая и ровная дорога в пустыне, на которой зачем-то понаделали искусственных неровностей, понаставили знаки повсюду: «неровная дорога», «ограничение 20», «уступите дорогу», «STOP», хотя ни населённых пунктов, ни пешеходных переходов, ни других дорог нет.
Тихонов начинал подозревать, что тот, кто затеял всё это дело, страдал тяжёлой болезнью, вроде его собственной. Этот человек придумывал правила для запятых, подчиняясь тому же закону, который управлял тиками. Закон жестокий и болезненный, с непонятной логикой, но он сильнее тебя.
Как-то на уроке он высказал Надежде Павловне свои соображения по этому поводу, предположив, что запятые должны быть на усмотрение писателя или поэта: как хочет, так и ставит, подчиняясь ритму и смыслу предложений, а не правилам. Реакция была совершенно неожиданной. Надежда Павловна вдруг покраснела, словно обгорела на солнце, глаза её застыли с выражением крайнего недоумения, и приоткрылся рот. Некоторое время она молчала, видимо, переваривая его безумные слова и пытаясь понять, как он вообще мог такое ляпнуть. Тихонов забеспокоился, что серьёзно провинился, вроде как осквернил могилу или съел человечины. Наконец её застывший взор ожил, и она сказала ледяным тоном – так она разговаривала только с двоечниками и хамами:
– Алексей, ты бы ещё предложил сжечь книги наших классиков, как фашист!
– Да, Алексей! – поддакнула Света Ступакова. – Как тебе не стыдно? Вы уж извините его, Надежда Павловна!
Признание
Сегодня на уроке русского Тихонов читал «Одиссею» Гомера. Была там строка, которая ему особенно нравилась: «Вышла из мрака младая с перстами пурпурными Эос». То есть наступило утро, заря окрасила небо и землю. И вот Гомер, всякий раз как дело заканчивалось ночью, затем обязательно сообщал: «Вышла из мрака младая с перстами пурпурными Эос», точь-в-точь одними и теми же словами. Эта фраза, как волна, вздымала и опускала, мчала вперёд и откатывала назад, задавая ритм чтения и вводя в транс. Он оказывался там, на далёких, затерянных островах, на бесконечных пирах ахейцев, на их кораблях в страшную бурю, в пещере циклопа Полифема и на ложе Цирцеи. Мда, дорого бы он дал, чтоб оказаться на ложе Цирцеи или Калипсо! А лучше всем вместе, втроем. Ух… От страстного холодка, пронзившего его внутренности, он зажмурился и поёжился.
– Лёша, – позвал его Титяев. – Лёш!
– Чего, – не оборачиваясь, бросил Тихонов, с неохотой вылезая из объятий богинь.
– Можно тебя попросить стих для меня написать? От моего лица. Мне Наташа Громова нравится, хочу ей послать.
– Ладно, сейчас, – важно ответил он.
Открыл тетрадь по русскому на последней странице, взял кончик ручки в рот и задумчиво вперился вдаль – поверх доски, на которой неутомимая Надежда Павлова чертила какие-то чудные вещи. Он не любил долго мучиться над сочинением стихов и доверялся наитию, внезапному порыву и полёту мысли.
– Есть! – вдруг сказал он и бросился писать.
В нашей школе триста душ,
Все хотят со мною в душ.
Только я тобой одной
Брежу тёмною порой.
Я улыбчив, светел, мил
Бороду ещё не брил.
Гекторовна Алевтина –
И та сохнет, как скотина.
Даже старый наш физрук
Со мной держится без рук,
И физичка так проста,
Хотя стерва ещё та.
Так что, Громова, давай
Мы любви устроим рай.
Пусть Стаханов отдыхает,
Я же лучше – каждый знает!
Напрасно ему шептали, шипели и кидали в него бумажки, он ничего не замечал, с головой погрузившись в стихи. Сейчас для него ничего не существовало – ни учителя, ни одноклассников, ни школы, ни этого мира. Он и сам стал бестелесен и бесплотен, как дух, можно сказать, его здесь не было.
– Тихонов! Лёха! Палево! Шухер! – предостерегали его отовсюду.
Но всё напрасно. Надежда Павловна уже некоторое время не вела урок, а стояла со странной улыбкой над Тихоновом, глядя на его взъерошенный затылок, и молча ждала, пока он завершит. Едва он поставил точку под последней строфой, она спросила:
– Лёша, ты закончил?
– Да, вроде, – растерянно ответил он, поднимая голову и медленно соображая, что к чему.
– Отлично! В таком случае, я на досуге почитаю! – И Надежда Павловна лёгким движением выхватила тетрадь.
Сзади раздался тихий смех Титяева. Денисов развел руками – типа, мы же тебя предупреждали! Массажин похлопал его между лопаток, как бы ободряя.
Остаток урока Тихонов провёл с чувством случившейся катастрофы.
Физра
Вышла из мрака младая с перстами пурпурными Эос. Розовое утро освежило своим дыханием бульвар, не успевший пока пропахнуть выхлопными газами. В такое утро чувствуешь, что мир вдруг родился заново и не всё ещё потеряно. Хочется стоять под набухающими весенними соками кронами, вбирать глубоко воздух, смотреть на синеющее небо и потихоньку таять в пространстве, до тех пор, пока ты не станешь достаточно лёгким, чтобы, как облако, улететь в синее небо.
Но даже такое прекрасное утро испорчено, если первый урок – физкультура на свежем воздухе. В этом случае оно не в радость, и все его красоты выглядят жестокой насмешкой. Так, приговорённому к смерти, которого ведут уже на эшафот, какое дело до великолепия окружающего пейзажа? Сидящему на электрическом стуле стоит ли показывать в последние минуты «Нэшэнл Джиографик»? Нет, едва ли, не до того им накануне смерти! Вот о чём размышлял Тихонов, стоя с другими на бульваре и поёживаясь от холода.
Физрук Юрий Петрович решил в связи с приходом весны устроить кросс на бульваре рядом со школой – почему-то только для мужской части класса. Видя, что парни мёрзнут, стоя в спортивной форме, он резко крикнул:
– Скоро согреетесь! – и заржал.
Юрий Петрович, скала, великан, жирный и могучий! Казалось, что он затмевает собой небо, так высок и обширен он был, и тонкий скрипучий голос никак не вязался с его внешностью. Тихонов ощущал себя травинкой рядом с ним, ничтожным муравьем и старался не стоять на его дороге, чтобы не быть случайно покалеченным.
Боялся он физрука не зря. Юрий Петрович служил в Чечне и принимал участие в боевых действиях. Видимо, условия службы так повлияли на него, что он вернулся одичавшим и наполовину съехавшим. В каком-то смысле служба для него не закончилась, потому что армейский стиль жизни он старался привносить и на занятия физкультурой.
Пока Юрий Петрович матерно болтал с кем-то по мобильному, Тихонов, Денисов, и Рыбенко занялись поиском длинных окурков, чтобы скоротать время. Сам Денисов не хотел курить, но помогал искать.
– О, смотри, какой годный бычок в мусорке лежит! – заметил Рыбенко.
– Да, но он весь мокрый, заплёванный.
– Ну и что! Он высохнет, если закурить!
– Вот и кури, а я нормальный поищу.
Тихонову повезло – вскоре он обнаружил у бордюра приличной длины тонкий окурок с жирными следами помады на фильтре. Приятно было осознавать, что сигарету курил не какой-то противный слюнявый мужик, а молодая красивая женщина!
– С чего ты взял, – сказал Денисов, – может, её курил напомаженный парень.
– Вряд ли, – авторитетно заявил Тихонов, хотя и не знал, почему вряд ли.
Встав за деревом, чтобы укрыться от прохожих и ветра, он закурил. Дым обжёг непривычные лёгкие, и он закашлялся. В тот же миг по телу разлилась приятная слабость и закружилась голова. Чтобы не упасть, он обнял ствол и прижался к нему лбом.
– Кайф, – прошептал он.
– О, смотри, я ещё нашёл, – закричал Денисов, поднимая над головой почти целую сигарету.
И тут, словно шквал примчался, словно внезапное цунами обрушилось на берег или землетрясение перевернуло всё вверх дном – Тихонов не смог сразу понять, что происходит. Огромная тень возникла перед ними, сопровождаемая рёвом, и в следующее мгновение Денисов отлетел метра на три и грохнулся на газон.
– Что, совсем охренели – курить здесь? – закричал Юрий Петрович. Да это был он, и это он, налетев, отвесил Денисову мощнейший подзатыльник.
Денисов поднялся из грязи, держась за голову. Вид у него был испуганный.
Юрий Петрович оглядел учеников бешеным взглядом, руки у него мелко дрожали.
– Вместо десяти кругов побежите двадцать. Кто придёт последним, ещё пять. Ясно?
Ученики покорно закивали. Стаханов, стоя в стороне, посмеивался.
– Ну, чего встали, лохи? Бегом!
Тихонов никаким спортом всерьёз никогда не занимался, поэтому не рассчитывал прийти первым. Вначале он, правда, рванул, задав бодрый ритм и другим, но метров через двести понял, что погорячился. Вскоре многие обогнали его, так что он оказался примерно посередине длинной змеи школьников, с грустным видом бегущих по весеннему бульвару. Кто в спортивной одежде, а кто даже в обычной – в тяжелой куртке, хлюпая зимними сапогами по снежной грязи. Пожалуй, нет ничего гаже вида земли в первые оттепели – тут и там в изобилии обнажается собачье дерьмо, и ты уже не идёшь по улице просто, а думаешь только о том, как бы не вляпаться. И вот этот печальный пейзаж, с бегущими школьниками, бульваром и дерьмом, называется: «Прощай, детство».
Как ни медленно бежал Тихонов, на пятом или шестом круге он обогнал Василькова уже второй раз. Тот, пыхтя, в школьной форме вместе с рюкзаком семенил по дорожке, и шерстяной шарф реял за его спиной. Казалось, что сейчас от натуги он взорвётся, такой он был горячий и красный. Ясно было, кому бежать штрафные пять.
– Васильков! – крикнул ему Тихонов, пробегая мимо, и чувствуя, как от того веет жаром, – ты бы рюкзак и шарф снял, а то до финиша не дотянешь.
– Нормально! – сердито пробурчал Васильков.
Что же, его можно было понять, имелся риск не найти потом ни рюкзака, ни шарфа…
Ещё через два круга Васильков уже сидел на скамейке, серый, как пепел, тяжело дыша. Около него стояли ребята из класса и Юрий Петрович. Физрук звонил в «Скорую» и кричал в трубку. Тихонов услышал что-то про сердце. Он понял, что кросс окончен и пешком направился к скамейке.
– Васильков, ты как?
Тот молча смотрел в землю. Ребята вокруг тоже молчали.
– Что же ты, Васильков, твою мать! – нервничал Юрий Петрович. – Что же ты мне сразу не сказал! Теперь меня посадят, если ты сейчас концы отдашь!
– Да не мог он сказать, – ответил за него Денисов. – Если бы вы его от бега освободили, его бы совсем наши зачмырили.
Васильков оперся рукой на скамейку, но не удержался и тяжело повалился на бок.
– Э-э-э, ты это, ты чего, Васильков!? – разволновался Юрий Петрович и вдруг неожиданно ловко подхватил его на руки. – Ты не умирай! Васильков!
С удивлением смотрели ученики на эту странную сцену: огромный Юрий Петрович прижимает к груди тоже немаленького, в общем, Василькова, как будто собрался убаюкать его или покормить грудью.
