Исай Калашников
Жестокий век
– Они думали при тебе? – спросил Тохто-беки.
– Нет, без меня. Но я подарил баурчи Мэгуджина Сэулту нож с рукояткой из белой кости, и он мне рассказал, что нойоны долго спорили. Мэгуджин Сэулту с большим трудом склонил их к единодумию… Но, на мой худой ум, некрепкое это единодумие может кончиться в любое время.
Хаатай-Дармала, грузный человек, с красным, прошитым синими прожилками лицом, многозначительно покашлял.
– Татары будут с нами. – Поднял толстый палец с кривым ногтем. – Я это говорил всегда.
Чиледу только сейчас заметил, что Хаатай-Дармала по ноздри налил себе архи и держится прямо с большим трудом. Сыновья Тохто-беки – оба невысокие, плотные, узкоглазые и быстрые в движениях, как отец, – едва Хаатай-Дармала открыл рот, с веселым ожиданием уставились на него, младший, Хуту, прыснул в широкий рукав шелкового халата. Тохто-беки сердито посмотрел на сыновей, на Хаатай-Дармалу:
– Помолчите! – Спросил у Чиледу: – Что еще?
– Все.
– Ты сделал много больше того, что я ожидал. Молодец! Но по твоему лицу вижу, что ты чем-то недоволен. Чем?
– Я всем доволен. – Чиледу подавил вздох.
Тайр-Усун наклонился к уху Тохто-беки, что-то сказал ему.
– Да, – сказал Тохто-беки, – он заслужил награду. Что бы ты хотел получить из моих рук? Быстрого скакуна? Седло? Юртовый войлок?
– У меня все есть.
– У него, верно, все есть, кроме жены. – Выпуклые глаза Тайр-Усуна весело блеснули. – Подари ему пленную девку. Ту, что все время орет.
– Веди ее сюда.
Тайр-Усун вскоре вернулся. Вслед за ним нукеры втолкнули в юрту девушку с растрепанными волосами и грязным, исцарапанным лицом. Халат на ней был рваный, в одну из дыр выглядывала округлая грудь с темной точкой соска. Взгляд мутных, одичалых глаз заметался по юрте, по лицам людей.
– Красавица! – Тайр-Усун откинул с ее лица волосы, потрепал по щеке.
Девушка вцепилась в его жилистую руку острыми ногтями. Он дернулся, вырвал руку и наотмашь ударил по лицу. Девушка завыла тонко, пронзительно.
– Не нужна мне эта женщина!
– От милости не отказываются, за милость благодарят, – строго сказал Тайр-Усун. – К лицу ли воину бояться женщины? Табунного коня объезжают, молодую жену приучают.
Девушка не переставала выть. Тохто-беки заткнул пальцами уши.
– Веди ее в свою юрту.
Чиледу шагнул к ней, взял за руки. Девушка рванулась, захлебываясь от крика, больно пнула его по ноге. Сердясь на своего нойона, на эту обезумевшую девушку, Чиледу подхватил ее на руки, вынес из юрты. Толпа сгрудилась возле него, посыпались крепкие шуточки и веселые советы.
– Расступись! – крикнул он.
На руках принес ее в свою юрту, бросил на постель, погрозил кулаком:
– Покричи еще! Стукну разок – навсегда замолчишь!
Но она его, должно быть, и не слышала, каталась по постели, сотрясаясь всем телом от рыданий. Вечерние сумерки втекали в юрту через дымовое отверстие. Очага разжигать он не стал, съел кусок старого, с прозеленью, сыра, лег спать у двери (еще убежит – себе на беду). Но разве заснешь! Кричит и кричит, уж и обессилела, и охрипла, а замолчать не может. И Оэлун, наверно, так же выла от безысходного отчаяния, и не было кругом ни одного человека, который понял бы ее горе.
– Перестань, – попросил он ее. – Пожалуйста, перестань. Твой крик скрежещущим железом царапает душу. Ничего худого тебе не сделаю, слышишь? Ты мне совсем не нужна. Хочешь – уходи. Только куда ты пойдешь? Некуда тебе идти.
Его негромкий голос, кажется, немного успокоил ее. Рыдания стали тише. Он поднялся, подошел к ней, положил руку на вздрагивающее плечо. Девушка отпрянула, села, прижимаясь спиной к решетке юрты.
– Ты послушай меня… – Он снова протянул руку.
Девушка вцепилась в запястье острыми зубами. Он не отдернул руку, сказал с укором:
– Ну зачем это?
Ее зубы медленно разжались.
– Уйди!
– Не бойся ты меня, не бойся!
Ему очень хотелось, чтобы она успокоилась, поняла, что он и в самом деле желает ей лишь добра. Развел в очаге огонь, принес в котелке воды.
– Пей. Тебе будет легче. Смотри, что с моей рукой сделала.
На запястье два кровоточащих полумесяца – следы ее зубов.
Она сидела на том же самом месте, спиной к решетке, и всхлипывала, но взгляд опухших от слез глаз стал как будто яснее.
– Видишь кровь? Клянусь ею: ты для меня сестра. Понимаешь? Ну ничего, потом поймешь. Ложись спать.
Свет от пламени очага полоскался на сером войлоке потолка, искры стремительно уносились в дымовое отверстие, исчезали в черном небе. Девушка стянула у горла халат, прикрывая голую грудь. Он лег на свое место, отвернулся.
– Почему так убиваешься? Муж остался там?
– Н-нет.
– Мать? Отец? Дедушка?
– Они убили дедушку… И его мать убили.
– Мать твоего дедушки, что ли?
– Булган, мать моего жениха.
– А-а… Не изводи себя слезами. Смерть не самое страшное, девушка. Тебя как зовут?
– Каймиш.
– Кто твой жених, Каймиш? Воин? Нойон?
– Мой дедушка учил его делать стрелы. У меня теперь никого нет. И у него тоже нет родных.
– Я твой брат, Каймиш, – напомнил он.
– Ты вправду такой… ну, добрый? Не обманываешь меня? Лучше уж убей, чем обманывать.
– Не обманываю. Я на крови клялся. Не знаю только, зачем, для чего все это делаю. Для меня нет более заклятых врагов, чем твои тайчиуты.
– Я не из их племени. И жених тоже. Мы рабы – боголы – тайчиутов. Ты нойон?
– Не нойон и не раб, я воин. Служу нойону.
– Отец моего жениха тоже служил нойону. Но его убили. А жениха сделали черным рабом.
– Кто его убил?
– Люди Таргутай-Кирилтуха. После смерти Есугей-багатура.
– Что? – Он резко повернулся к ней.
– Он служил Есугей-багатуру. Потом его жене.
– Оэлун?
– Да, так ее, кажется, зовут. Сама я ни разу не видела ни Есугей-багатура, ни его жену. Но мой жених и его мать очень хвалили…
– Есугея?
– Госпожу Оэлун.
– Ты знаешь, где она сейчас?
– Этого я не знаю. Ее сын долго жил в нашем курене. Ходил с кангой на шее. Ему помогли убежать. Тайчу-Кури за это сильно били. А Тэмуджина искали – не нашли.
– Ты его видела, сына Оэлун?
– Много раз.
– Какой он из себя?
– Ну, какой… Высокий, рыжий.
– Рыжий?! – Что-то внутри у него оборвалось, заныло. – Рыжий?
Он сел к огню, сгорбился, опустил плечи, надолго замолчал, позабыв о Каймиш. Она смотрела на него с недоверчивым недоумением, не могла, видимо, понять, что это за человек, почему при упоминании имени Есугея он так резко переменился.
– Твой жених знает, где сейчас Оэлун?
– Этого никто в нашем курене не знает. Она тебе кто, Оэлун?
– Никто. – Он вздохнул. – Она могла стать матерью моих детей.
– Почему же не стала?
– Почему ты не в юрте своего жениха, а здесь? В этом проклятом мире человек подобен хамхулу[36]. Ветер гоняет по степи, пока не закатит в яму. Для чего мы живем, если жизнь – сплошная мука?
Он задал этот вопрос не ей – себе, но девушка подумала, что спрашивает ее.
– Не знаю… Дома мне жилось хорошо. Дедушка… – Она заплакала опять, вытирая кулаком слезы. – Они убили его на моих глазах.
– Ты только не кричи! – попросил он.
– Не буду. Сейчас мне уже лучше. Спасибо тебе. До этого было страшно. Хотелось кричать и кричать, чтобы сойти с ума. Ты мне поможешь вернуться к жениху?
– Это сделать не так просто, Каймиш. Он очень нужен тебе?
– Да. И я ему тоже.
– Это хорошо. Я постараюсь что-нибудь сделать… У сына Оэлун глаза светлые?
– Светлые.
Он кивнул:
– Как у Есугея.
– Ты знал его?
– Видел один раз. В другой раз свидеться не пришлось. Теперь встретимся только там. – Он показал пальцем в черную дыру неба, горько усмехнулся.
VII
Перед юртой горели два больших огня. У входа, спиной к юрте, слегка сутулясь, стоял Тэмуджин. Лицо, неровно освещенное пламенем, было хмурым и усталым, уголки губ обиженно опущены. Напротив, у огня, стояла Борте, чуть дальше теснились его родные и родные невесты, еще дальше, у крытой повозки, завершил приготовления к обряду шаман Теб-тэнгри. Тэмуджин нетерпеливо переступал с ноги на ногу. Когда все это кончится?
Борте, словно передразнивая его, тоже переступала с ноги на ногу. На ней была одежда замужних женщин: широченный номрог из блестящего шелка, бохтаг с тонкой серебряной спицей, увенчанной лазоревыми перьями неведомой птицы. Ее мать Цотан тоже была в шелковом номроге и бохтаге. Толстая, с гладким лицом, она стояла рядом с его матерью, что-то шептала ей и добродушно улыбалась. Оэлун в старом, много раз чиненном халате, в низкой вдовьей шапочке, маленькая, худенькая, с загрубелыми от работы руками, рядом с Цотан казалась служанкой, такой же, как Хоахчин. Обида росла и росла в нем, поднималась к горлу, перехватывала дыхание.
Обида родилась еще там, в курене хунгиратов. Отец Борте Дэй-сэчен, все его родичи были радушны и приветливы, но Тэмуджин все время чувствовал: он для них нищий наследник прославленного отца, достойный милости, но не уважения. Не видать бы ему Борте, как кроту неба, не будь с ним Теб-тэнгри. Ловкий шаман, великий искусник в спорах, повел дело так, что достойному Дэй-сэчену ничего не осталось, как отдать дочь или признать себя клятвоотступником. Но, не удерживая Борте, он неуловимо, неуличимо давал понять – это милость. И богатые дары, и эта белая юрта, и пышная одежда невесты, и то, что сам Дэй-сэчен не поехал провожать дочь, все, как сейчас понимает, было сделано для того, чтобы он мог в полной мере оценить свою бедность, свою неспособность ответить равным подарком. На пирах хурчины в своих песнях славили подвиги, которых он не совершал, величали владетелем улуса, которого он не имел… Они издевались над его незначительностью. Но там он этого до конца не понял. Там все заслоняла одна мысль – увезти Борте.
Но вот привез. Увидел свою мать, оборванных братьев, поставил рядом со своей юртой, дырявой и ветхой, юрту невесты, а в сердце ни капли радости – тоска и обида. Скорей бы все кончилось…
Он скосил глаза в сторону огней. Рядом тихо катил свои воды голубой Керулен. Противоположный, высокий берег был подмыт, от воды круто вверх поднимался глинистый яр, источенный норами стрижей. Острокрылые птицы стремительно носились над рекой, и прохладный вечерний воздух был заполнен их щебетом. Эх, если бы он мог прямо сейчас повернуться спиной ко всем, перебраться на ту сторону, сесть на край обрыва и в одиночестве смотреть на веселых стрижей, на крутые повороты реки… Нельзя. А что можно? Почему человек должен делать не то, что он хочет?
Подошел Теб-тэнгри, молча отодвинул его чуть в сторону, разостлал у входа в юрту войлок, на него положил онгонов, шепча молитву, обрызгал их архи. Движения шамана были неторопливы и полны достоинства. На просторном халате висели металлические изображения разных животных, на голове была шапка из плоских железных обручей, на макушке, где обручи скрещивались, торчали, будто рожки молодого дзерена, два медных прутика, изображающих лучи, на лоб, на виски свешивались треугольники подвесок, сзади была прикреплена цепь, оканчивающаяся целым набором побрякушек. При каждом шаге шамана подвески, изображения животных тихо позванивали.
Сумерки к этому времени сгустились. Огни стали словно бы ярче, их отсветы заплясали на черных волнах Керулена. Теб-тэнгри встал между огнями, поднял над головой бубен, резко, отрывисто ударил пальцами. Тугой звук пролетел над рекой, толкнулся в кручу яра и, рассыпаясь, покатился обратно. Шаман подождал, когда звук умрет, и нараспев заговорил:
Владетели этих просторов,
Покровители этой земли,
Отзываясь на эхо гор,
Наслаждаясь дыханьем ветров,
Одарите богато потомством,
Благословите скотом!
И снова несколько раз ударил в бубен. Звуки и эхо сшибались над рекой. Не ожидая тишины, шаман говорил духам, высоко подняв узкое лицо с реденькой бороденкой:
Владетели этих просторов,
Покровители этой земли,
Охраной идущие сзади,
Несущие вехи вперед,
Исполните наше прошенье!
Звуки голоса шамана, рокот бубна и эхо смятенно метались над рекой, катились в тихую степь. Внезапно, резко оборвав моление, шаман знаком указал Борте на войлок с онгонами. Она подошла к ним, трижды поклонилась, потом приблизилась к Оэлун, трижды поклонилась и ей, вернулась к огням, остановилась на прежнем месте, напротив Тэмуджина. На ее краснощеком лице, озаренном пламенем, он не заметил ни смущения, ни робости – смотри какая!
Он подал ей конец плети и, как того требовал обычай, потянул к себе меж огнями. Не потянул – дернул. Борте, не ожидавшая рывка, запнулась и чуть не упала. Толкнулась ему в грудь, больно ударив по носу спицей бохтага, резко отдернула голову. Прямо перед своим лицом он увидел ее сердитые глаза, услышал короткое, как удар по щеке:
– Бух![37]
От мгновенно вспыхнувшей, обжигающей злобы остановилось сердце, в ладонь впились ногти.
Боорчу встрепенулся, подался к нему:
– Э-э, что-то долго любуетесь друг другом! Потом…
Тэмуджин круто развернулся, слегка задев плечом Борте, и вслед за шаманом вошел в юрту. Теб-тэнгри разжег огонь, простер над ним руки.
– Госпожа очага Галахан-эхэ! Твоим соизволением рождено это пламя. Так пусть же будет оно защитой жилища от злых духов, оградой от людского коварства, пусть доброе согревает, не обжигая, а злое уничтожает, ничего не оставляя. Пусть тысячи лет не гаснет огонь! Благослови очаг, Галахан-мать!
Оэлун подала Борте три кусочка сала, и та один за другим бросила их в очаг. Вслед за этим мать подала ей три чашечки с маслом. И масло Борте вылила в огонь. Пламя зашкварчало, вспыхнуло, взлетело чуть не к дымовому отверстию, заставив всех отодвинуться от очага. Борте, прикрывая лицо ладонью, присела у огня, поправила палкой обугленные куски аргала.
Шаман снял с головы железную шапку, вытер ладонью лоб.
– Все. Отныне, Борте, ты жена Тэмуджина, полноправная хозяйка этого очага. А ты, Тэмуджин, – ее муж, хозяин этой юрты.
Тэмуджин обвел взглядом юрту с новенькими решетчатыми стенами, гладко выструганными жердинками – уни, поддерживающими свод, – дерево, войлок не успели потемнеть, были вызывающе белыми. Ее юрта. И толстый постельный войлок – ширдэг, и мягкое одеяло из шкур молодых барашков, и целая стопка стеганых войлоков – олбогов – для сидения – все ее. Ему тут принадлежат разве что серые плиты камней очага. Хозяин!
Оэлун пригласила всех в свою юрту. Родное жилище никогда не казалось Тэмуджину таким ветхим, как сейчас. Из-за решеток стен и жердинок – уни, черных от въевшейся копоти, вылезали клочья войлока, когда-то белого, но теперь, как и дерево, почерневшего от сажи.
Приветливо кланяясь, Хоахчин подавала молочное вино и вареное мясо. Вино мать приготовила сама. Жирного барана привез Боорчу, братья сумели поймать несколько отъевшихся тарбаганов. Хорошо хоть тут обошлось без милостей новых родичей! Бесхитростная толстуха Цотан, не ожидавшая такого угощения, не скрывая, удивлялась и безудержно хвалила умелую, рачительную хозяйку.
От вина, от пышных благопожеланий все повеселели. Младший братишка Тэмугэ-отчигин, не пробовавший до этого архи, сразу же опьянел, свалился на бок. Хасар и Хачиун усадили его на место. Но тело Отчигина было вялым, как бурдюк с водой, он валился то в одну, то в другую сторону, бессмысленно хлопал округлевшими, будто у совы, глазами. Борте взглянула на него, рассмеялась. Ее смех обидел Тэмуджина.
– Хасар! Уложи парня спать! – крикнул он.
Скрывая бешеный блеск глаз, наклонился над деревянным корытом с мясом. Сейчас ему было непонятно, как он мог мучить себя думами о Борте, ждать и желать этой встречи. Сейчас он ее почти ненавидел.
Было уже за полночь, когда братья один по одному, отяжелев от архи, улеглись спать. Боорчу, умученный свадьбой не меньше, чем он сам, тоже привалился к братьям и сладко захрапел. Тэмуджин вместе с матерью проводил жену и Цотан в новую юрту, возвратился. Хоахчин убирала остатки еды и посуду, Теб-тэнгри дремал.
Мать устало присела на край постели сыновей, попросила сесть рядом Тэмуджина.
– Что с тобой, сын?
Лицо матери было озабоченным, во взгляде тревога. Тэмуджин опустил голову. Ему казалось, что он сумел скрыть свою боль и злость. За ужином мать была обходительной с гостями, рассказывала Цотан о пережитом – без жалобы на тяготы и несчастья, все в ее рассказе выглядело забавным. Толстые щеки Цотан тряслись от смеха, узкие глаза блестели от веселых слез. На него мать как будто даже и не смотрела. А вот увидела все…
– Там что-нибудь случилось? – вновь спросила она.
– Нет, не случилось… Но Борте… И ее мать. Они тут как хозяева, а мы… Не замечаешь, что ли?
– Нет, сын, ничего такого я не заметила. Ты не прав. Но расскажи, что было там, в курене хунгиратов.
Он начал было говорить, но тут же замолчал, развел руками. Рассказывать было не о чем, все гладко, пристойно…
Мать немного подождала, с досадой сказала:
– Так чего же ты ходишь как туча, дождем отягощенная?
Теб-тэнгри пошевелился, протяжно зевнул:
– Матушка Оэлун, не будь строга с Тэмуджином. – Теб-тэнгри громко чихнул. – Его пожалеть, приласкать надо. Сосна от жары источает смолу, печень человека от обиды – желчь.
– Кто обидел Тэмуджина?
Теб-тэнгри чихнул еще громче.
– Духи зла щекочут мои ноздри – с чего бы это? Кто обидел Тэмуджина? Он думал, что его примут как багатура, как владетеля великого улуса…
– Я этого не думал, Теб-тэнгри!
– Но ты ждал почестей. Или нет? Ждал, Тэмуджин! А ты их заслужил?
– Высокий род моих детей достоин почестей, – строго сказала Оэлун. – И ты, сын лучшего из друзей Есугея, должен был напомнить хунгиратам об этом. Можно ли безучастно смотреть, как стая старых ворон заклевывает молодого орленка?
– Но его не заклевали. Чуть помяли перышки. Так это, матушка Оэлун, даже хорошо. Будет смелее, умнее, осмотрительнее! – Теб-тэнгри приветливо улыбался Тэмуджину.
И эта мягкая улыбка, и совсем не мягкие слова вывели Тэмуджина из себя. Крикнул:
– Молчи! Ты помог бежать от Кирилтуха – спасибо! Ты помог жениться – спасибо! Ты мог сделать так, чтобы хунгираты приняли меня как равного. Не захотел. Ладно, это твое дело. Но рассуждать, что для меня хорошо, что плохо, не смей!
– Почему, Тэмуджин? – Улыбка шамана стала виноватой, но в глазах замерцали огоньки. – Почему ты можешь мне говорить все, а я – только сладкую половину? Любишь мед – не морщись, когда жалят пчелы. Да, я мог оградить тебя от злословия хунгиратов. Да, я не сделал этого. А почему? Вы с матушкой думали найти в курене хунгиратов покровителей и заступников. Напрасные надежды. Я это понял сразу. Но я хотел, чтобы и ты это понял так же, как я. И ты теперь знаешь, что хунгираты примут тебя, однако не как нойона – как пастуха их стад.
Оэлун смутили слова шамана. Она глянула на сына, как бы спрашивая: так ли это? Тэмуджин отвернулся. Что тут скажешь, так все и было. Шаман ничего не прибавил, не убавил.
– Где же нам искать опоры и защиты? – с отчаянием сказала Оэлун. – Одинокое дерево и слабый ветер выворачивает с корнем.
– Разве вы одни разорены, унижены? Разве мой отец Мунлик, мои братья не разделили вашу участь? – Теб-тэнгри уже не улыбался, в голосе прорывалось раздражение. – Я поеду по куреням, буду говорить с теми, кто принадлежал вашему роду. Они возвратятся. Но ты, Тэмуджин, не уподобляйся линялой утке, прячущейся от ястреба в камышах. Взлети над степью кречетом. Я говорил – выбирай. Что ты выбрал, Тэмуджин?
Шаман замолчал, ожидая ответа. Тэмуджин отвернулся от его острого, вопрошающего взгляда. Было глупо надеяться, что Теб-тэнгри поможет ему обрести покровительство хунгиратов. Шаману он нужен тут, чтобы собрать улус Есугея. Его отец Мунлик и братья пасут стада Таргутай-Кирилтуха и будут пасти до скончания дней своих. Им некуда идти. Для них одна надежда – он, Тэмуджин. Если он возвратит улус отца, Мунлик и его сыновья снова будут жить, как жили в старину. А сколько таких, как Мунлик и его сыновья? Много. Может быть, сотни, может быть, тысячи. На них-то и надеется шаман. Ну а он может ли, должен ли все свои надежды возлагать на шамана? Не заметишь, как окажешься у него на коротком поводке, станешь думать его головой.
– Подождем…
Мать, тоже ждавшая ответа, одобрительно наклонила голову: она не хотела, чтобы решение сына было торопливым и легкомысленным.
А Теб-тэнгри насмешливо хмыкнул. Больше об этом не говорили. Утром, когда Тэмуджин проснулся, шамана уже не было – уехал.
Цотан гостила еще несколько дней. Перед отъездом она достала из своей повозки доху черного соболя, подбитую узорчатым шелком, с поклоном преподнесла Оэлун.
– Прими от меня… У тебя доброе сердце. Будь моей Борте матерью, такой же, какой была я. Оберегай ее.
Пухлым кулаком вытерла глаза, глянула на Тэмуджина, и он понял, что толстуха догадывается о его неприязни к ней и ее дочери, ко всем хунгиратам. А-а, пусть…
Вместе с Боорчу проводил ее до кочевий хунгиратов.
Обратно ехали молча. Тэмуджин угрюмо думал о будущем. Он так надеялся на Дэй-сэчена, на хунгиратов. Не вышло. Может быть, поехать к Таргутай-Кирилтуху, покорно склонить голову – не губи, дозволь жить по собственной воле. Нет, не дозволит, снова наденет кангу. Неужели остается один путь, тот, на который его так настойчиво толкает шаман?.. Куда он уехал? Не покинул бы совсем… Что о нем ни думай, но пока только шаман и делит его заботы о будущем. Остается еще одна, последняя надежда – хан Тогорил. Но с ханом или без него, а за дело пора приниматься…
– Тэмуджин, – Боорчу положил руку на его плечо, – почему ты все время молчишь и по твоему лицу ходят тучи? Или мы не сделали того, что задумали?
– Сделали, Боорчу. Не знаю, чем и оплатить твои заботы, друг.
– Не ради награды я ездил с тобой, Тэмуджин.
– Ты возвратишься к отцу?
– Да. А что?
– Нужен ты мне, друг Боорчу.
– Хорошо, Тэмуджин. К отцу я поеду потом. Подождет.
– Ты мне нужен не на день или два. Туг моего отца бросили под копыта коней. Я вот думаю – не время ли поднять его?
– О! – удивленно округлил рот Боорчу. – Я готов повесить на пояс меч.
– Сейчас ты поезжай к отцу. Поговори с ним. Если отпустит, приезжай.
– Отпустит или нет – приеду. Мне ли, зевая от скуки, пасти овец и доить кобылиц? – Боорчу шутливо-молодецки подбоченился.
– Самовольно не приезжай, Боорчу. Твой отец должен остаться нашим другом. Нам нужно много друзей.
– Ладно, – пообещал Боорчу не очень охотно.
Попрощались и разъехались в разные стороны.
К своей стоянке Тэмуджин добрался на другой день поздно ночью. С низовьев Керулена дул сильный ветер, нес мелкую пыль, свистел в кустах тальника. Бросив повод на кол коновязи, Тэмуджин постоял, ожидая, что кто-нибудь выйдет из той или другой юрты. Тихо. Спят. Как можно! Всех повяжут когда-нибудь…
Идти к жене не хотелось. Но и в свою юрту не пойдешь: мать будет недовольна. Не хочет, чтобы он обижал Борте. Мать чуткая, а вот не поймет никак, что все наоборот. Это Борте обижает его своей кичливостью. Ну ничего, он ей укажет ее место. Пусть только попробует возвеличиваться перед ним.
Он решительно отбросил полог белой юрты, переступил порог. Темень – собственного носа не видно.
– Тэмуджин?
Зашуршала одежда. Рядом с собой он услышал дыхание Борте. Ее руки быстро-быстро ощупали плечи, голову, обвились вокруг шеи, теплая щека прижалась к его подбородку. Он отодвинул жену, внутренне напрягаясь, сказал:
– Иди расседлай коня.
Ждал отказа, заранее закипая от злости.
– Я сейчас, – просто сказала Борте, возясь у постели.
Он разгреб пепел в очаге, вывернул снизу горячие угольки, принялся разводить огонь. Готовность Борте подчиниться привела его в замешательство. Он ожидал другого. Подбрасывая в пламя крошки аргала, прислушивался к звукам за стеной юрты. Конь у него норовистый. Может и лягнуть, и укусить, особенно если почует, что человек перед ним робеет. Ничего не слышно, кроме шума ветра. Кажется, все обойдется.
Сгибаясь под тяжестью седла, Борте вошла в юрту. Следом ворвался ветер, громко хлопнул дверным пологом, закрутил, смял огонь в очаге. Борте поправила полог, поставила на огонь котел с супом – шулюном, налила в чашку кумыса, протянула ему. Круглое ее лицо с узким, приподнятым к вискам разрезом глаз было спокойным.
– Как спите! Уволокут всех – не проснетесь.
Получилось это у него не сердито, а ворчливо.
– Я не спала.
– Почему же не вышла?
– Тебе хотелось пойти в юрту матери. Зачем же мешать? – Она насмешливо посмотрела на него.
У Тэмуджина вдруг пропала охота спорить. Молча выпил кумыс, подал ей чашу:
– Налей еще… Борте, ты помнишь, как я жил у вас?
– Помню. – Она задумалась. – Ты боялся собак и чужих ребятишек. – Неожиданно улыбнулась – по-доброму, без насмешки.
– Ребятишек я не боялся!
– Ну-ну, рассказывай… – Поставила перед ним суп. – Ешь. Устал? – Провела ладонью по его голове, поправила косичку.
И это прикосновение было, как все ее движения, уверенное, не застенчивое, но и мягкое, ласковое одновременно. Сейчас он вспомнил, что и в детстве Борте была такой же. Тогда разница в возрасте и то, что он жил у них, как бы уравнивали ее с ним.
– Почему твои сородичи не любят меня? Раньше все было иначе.
– Они не хотят ссориться с тайчиутами. У каждого свои заботы, Тэмуджин.
– А какие заботы были у тебя?
– Я ждала тебя, Тэмуджин. С тех пор, как ты уехал от нас…
– Ждала? – Он недоверчиво глянул на нее. – Ничего себе ждала! Приехал – не подступись.
– Я сердилась не на тебя. На своих родичей. Они хотели отдать меня другому. А потом я рассердилась и на тебя. Даже больше, чем на родичей.
– Хо! Я-то при чем?
– Ты был похож на молодого быка, которому только бы бодаться!
– Это меня бодали твои родичи – то в живот, то под ребро. Мне нужно было терпение крепче воловьей кожи, чтобы выдержать все это.
– Но я-то не виновата!
– Ты, гордая, своенравная, богатая, была не лучше других.
– Ладно, Тэмуджин. Все то – прошлое. А что сейчас? Приближаясь к тебе, я натыкаюсь на те же бычьи рога. Всегда так будет?
– Не знаю. – Он вздохнул. – Я думал, ты за эти годы сильно поглупела.
– То же самое я думала о тебе. Еще я думала: Тэмуджин ли это?
Этот разговор, прямой, без недосказанностей, свалил с его души камень.
– Поди сюда, Борте.
Она придвинулась к нему. Тэмуджин обнял ее за плечи, притянул к себе. Сквозь тонкий шелк легкого халата руки ощутили упругое и горячее тело, и кровь толчком ударила в виски. Борте осторожно убрала руки, ушла к постели. Он остался сидеть у огня. Совсем не к месту подумал о вечном страхе перед тайчиутами, о бедах, которые могут обрушиться на эту юрту, на Борте. Она ничего не знает, думает, что будет жить спокойно, как в курене осторожных, не охочих до драк хунгиратов.
Он сказал ей об этом. Но мысли Борте были далеко от того, о чем он говорил, – не поняла.
– Одинокие и неприкаянные, скитаемся мы по степи – понимаешь? Нельзя так жить дальше. Но еще опаснее жить иначе. Ты должна быть готова ко всему, Борте.
– Дело мужчины – выбирать дорогу. Дело женщины – следовать за ним. О чем тут говорить?
– Сегодня мы должны поговорить обо всем. Я начинаю новую жизнь. Мне надо ехать к хану Тогорилу. Ты не обидишься, если я увезу ему вашу соболью доху?
– Доха принадлежит твоей матери, Тэмуджин.
– Мать отдаст ее. Она моя мать.
– А я – твоя жена, Тэмуджин. А это почти одно и то же. Но зачем тебе задабривать Тогорила, если он анда твоего отца?
– Раньше я сказал бы так же. Но сейчас… Важен, Борте, не сам подарок. Тряхну перед светлым лицом хана собольей дохой, и всякому понятно будет: если я могу делать такое подношение, я, выросший без отца, обворованный и гонимый, значит гожусь на что-то и другое.
– А ты хитрый, – тихо засмеялась Борте.
– Поживешь, как жил я, тоже будешь хитрой… Стало быть, доху я отдаю?
– Все мое, Тэмуджин, и твое тоже. Отдавай доху, юрту – все, что хочешь. Только меня не отдавай никому. Меня бери сам. – Опять засмеялась, глаза лукаво блеснули. – Хватит разговоров. Иди сюда, Тэмуджин.
Они не спали остаток ночи. В дымовое отверстие начал вливаться рассвет, когда Тэмуджин, обессиленный, успокоенный, заснул на мягкой руке Борте.
Проснулся в полдень. Борте в юрте уже не было. Дверной полог откинут, виден берег реки с высокой измятой травой, бурая метелка щавеля, желтеющий кустик ивы. Близится осень… Все реже жаркие дни и все холоднее утренняя роса, рыжеют, засыхая, травы и осыпают на землю семена, табунятся на озерах перелетные птицы, грузные от ожирения тарбаганы не уходят далеко от своих нор. Наступает пора самой добычливой охоты. Хорошо бы сейчас поехать на озера стрелять гусей и уток. Или в глухих лесах темной ночью подманивать берестяной трубой рогача изюбра. Хорошо бы… Но все это надо выкинуть из головы. Сначала съездить к Тогорилу…
За юртой послышались голоса. Борте кого-то не пускала к нему.
– Большой человек стал Тэмуджин, спит до обеда, и разбудить нельзя, – ворчливо проговорил знакомый голос.
Тэмуджин вскочил, быстро оделся. В дверной проем просунулась голова в мягкой войлочной шапке – Джарчиудай! За его спиной стояли сыновья кузнеца – Джэлмэ и Чаурхан-Субэдэй.
– Заходите!
Кузнец и его сыновья вошли в юрту. Джарчиудай пробурчал:
– Когда есть такая жена, собаки не надо.
Разостлав войлок у почетной, противоположной входу стены юрты, Тэмуджин пригласил гостей сесть.
– Здоров ли скот, множатся ли стада? – спросил кузнец, оглядев юрту. – Вижу, твои дела поправились, рыжий разбойник!
– Небо милостиво ко мне.
Джарчиудай нисколько не изменился. Все так же сурово смотрели из-под клочковатых бровей глаза, все таким же скрипучим был его голос, и халат на нем, старый, во многих местах прожженный, был, пожалуй, тот же самый. А Джэлмэ окреп, раздался в плечах, настоящий мужчина! Чаурхан-Субэдэй тоже подрос, стал даже выше старшего брата, но, тощий, длиннорукий, он сильно смахивал на новорожденного теленка.
Братья смотрели на Тэмуджина улыбаясь: они были рады встрече. Джарчиудай кряхтел, сопел, ворчливо спрашивал о том о сем. Тэмуджин коротко отвечал, пытаясь угадать, что привело сюда въедливого урянхайца.
– Теб-тэнгри говорит: Небо предопределило тебе высокий путь. Скоро, говорит, ты отберешь саадак у самого Таргутай-Кирилтуха. Так ли это?
Тэмуджин с радостью отметил про себя: не покинул его шаман!
– Теб-тэнгри лучше знать волю Неба. А саадак Таргутай-Кирилтуха мне не нужен. Я хочу одного – покоя.
– Все хотят этого. Но покоя нет.
– Вы где теперь живете?
– В курене родного урянхайского племени.
– Урянхайцы отложились от тайчиутов? – удивился Тэмуджин.
– Да нет, – с досадой махнул рукой Джарчиудай, – племя, как и прежде, в воле Таргутай-Кирилтуха. Но нас не выдают, укрывают. После нойонов и шаманов главные среди людей мы, кузнецы. В этом наша радость, в этом и горе. Нойоны, грабя друг друга, в первую очередь хватают умельцев, потом резвых коней, потом красивых девушек. Красивых девушек берут в жены, коней берегут, а из нас вытягивают жилы.
Вспомнив прежние свои споры с кузнецом, Тэмуджин притворно посочувствовал Джарчиудаю: