Джон Ирвинг
Мир глазами Гарпа
– Сейчас везде мокро, – словно не слыша его, заметила Куши. – Куда бы нам пойти?
Но Гарп уже подумал об этом. В изоляторе было целых шестьдесят пустых коек.
Однако не успели Гарп и Куши миновать веранду, как перед ними вырос Бонкерс. Черное чудовище запыхалось, едва спустившись с крыльца, а его серо-седая пасть была вся в пене; Гарп почувствовал зловонное дыхание пса – ощущение было такое, словно ему в лицо плеснули тухлятиной. Бонкерс рычал, но от старости даже это делал теперь как-то замедленно.
– Скажи ему, чтоб убрался, – шепнул Гарп Куши.
– Да он глухой, – сказала Куши. – Он ведь совсем старый.
– Знаю я, какой он старый, – сказал Гарп.
Бонкерс залаял – звук был глухой и скрипучий, словно кто-то попытался отворить старую дверь с проржавевшим замком и несмазанными петлями. Пес явно похудел, но на вид все равно весил не менее ста сорока фунтов. Страдая от чесотки и ушных клещей, весь покрытый шрамами, полученными в боях с другими собаками и в сражениях с колючей проволокой, Бонкерс сразу учуял давнего врага и загнал Гарпа в угол возле веранды.
– Пшел прочь, Бонки! – прошипела Куши.
Гарп попробовал обойти пса и отметил, какой замедленной стала у того реакция.
– Он же наполовину слепой, – прошептал Гарп.
– И чутье почти потерял, – сказала Куши.
– Ему б давно пора сдохнуть, – буркнул себе под нос Гарп и снова попытался обойти пса.
Тот, пошатываясь, последовал за ним. Его пасть по-прежнему напоминала Гарпу ковш экскаватора, а провисшие мышцы когда-то сильной груди говорили о том, какой мощный у него был бросок – когда-то.
– Не обращай на него внимания, – сказала Куши, и тут Бонкерс бросился на Гарпа.
Но псу не хватило расторопности, так что Гарп успел отскочить, обойти его сзади и ухватить за передние лапы. Он дернул Бонкерса за лапы и одновременно всей своей тяжестью рухнул ему на спину. Пес сунулся носом в землю, продолжая отбиваться задними лапами. Гарп крепко зажал его передние лапы, придавив огромную голову к земле. Бонкерс издал чудовищное рычание, и тогда Гарп изо всех сил вцепился зубами в его шею, покрытую густой шерстью. И тут он увидел собачье ухо – оно буквально само угодило ему в рот. И Гарп, недолго думая, укусил Бонкерса за ухо. Укусил так, что тот взвыл. Но Гарп и не думал отпускать его; он укусил Бонкерса в отместку за свое откушенное ухо, в отместку за те четыре года, которые ему пришлось провести в Стиринге, и в отместку за те восемнадцать лет, которые пришлось провести здесь его матери.
Только когда в доме Перси стали загораться окна, Гарп отпустил старого Бонкерса.
– Бежим! – предложила Куши.
Гарп схватил ее за руку, и они помчались прочь.
Гарпа подташнивало, во рту был отвратительный привкус.
– Ух ты! А кусать его было обязательно? – спросила Куши.
– Он же меня укусил, – напомнил ей Гарп.
– Да, я помню.
Куши крепко сжала его руку, и он повел ее дальше – куда хотел отвести.
– Что за чертовщина тут творится?! – услыхали они за спиной раздраженный крик Стюарта Перси.
– Это все Бонки! – пискнула Пух Перси.
– Бонкерс! – позвал Жирный Стью. – Ко мне, Бонкерс! Ко мне!
И все услышали ответное завывание старого оглохшего пса.
В общем, поднялся такой шум, что были разбужены все немногочисленные обитатели опустевшего кампуса, в том числе и Дженни Филдз, которая тут же высунулась в окно. К счастью, Гарп вовремя заметил, как мать зажигает свет, и, быстренько спрятав Куши в коридоре пустого изолятора, отправился к Дженни за медицинской помощью.
– Что с тобой? – спросила она сына.
Но Гарпу прежде всего хотелось выяснить, чья это кровь струится у него по подбородку – его собственная или же Бонкерса. Отмывая его возле кухонного стола, Дженни смыла у него с шеи нечто черное, похожее на струп, величиной с серебряный доллар. «Струп» упал на стол, и мать с сыном уставились на него.
– Что это?! – удивилась Дженни.
– Ухо, – ответил Гарп. – Или часть его.
На белой поверхности стола лежал кусок черной кожи, чуть свернувшейся по краям и потрескавшейся, как высохшая от старости перчатка.
– Я налетел на Бонкерса, – сказал Гарп.
– Ну что ж, ухо за ухо, – сказала Дженни Филдз.
У самого Гарпа не было ни царапины – он просто перепачкался в крови Бонкерса.
Когда Дженни снова ушла к себе в спальню, Гарп подземным туннелем провел Куши в изолятор. За восемнадцать лет он хорошо изучил этот путь и отвел ее в крыло, находившееся в самом дальнем от материнской спальни конце; они устроились в комнате над главным приемным покоем, рядом с кабинетами хирурга и анестезиолога.
С тех пор секс для Гарпа неизменно ассоциировался с определенными медицинскими запахами и ощущениями.
Этот случай навсегда остался в тайниках его памяти, но не как волнующее переживание, а просто как память о заслуженной награде, которая наконец-то досталась ему после всех пережитых мучений. И этот смутно-больничный запах тоже навсегда сохранился у него в памяти как нечто глубоко личное. А свое тогдашнее окружение он воспринимал как некое совершенно пустое пространство. И секс остался в памяти как единичный акт, совершенный в покинутой всеми и тщательно вымытой дождем земле. Причем акт, всегда вселяющий невероятный оптимизм.
Куши, конечно же, вспомнила про пушки. Когда третий презерватив из пакетика был уже использован, она спросила, неужели это все, что он припас, неужели купил только один пакетик. Но борец больше всего ценит именно заслуженный отдых после тяжелой схватки, и Гарп уснул под аккомпанемент жалобных причитаний Куши.
– В прошлый раз ты вообще ни одного не захватил, – плакалась она, – а теперь взял слишком мало, и они сразу кончились. Хорошо еще, что мы с тобой старые друзья.
Было еще темно и далеко до зари, когда их разбудил Стюарт Перси. Голос Жирного Стью гремел в стенах пустого изолятора, словно началась какая-то невиданная эпидемия. «Откройте!» – требовал он, и Куши с Гарпом подкрались к окну посмотреть, что происходит.
На ослепительно-зеленой после дождя лужайке стоял в махровом халате и шлепанцах – и с Бонкерсом на поводке! – отец Куши и орал, глядя на окна изолятора. Немного погодя в окне своей спальни появилась Дженни.
– Вы заболели? – спросила она Стюарта.
– Где моя дочь? – гаркнул Стюарт.
– Вы пьяны? – холодно спросила Дженни.
– Немедленно впустите меня! – завизжал Стюарт.
– Доктор в отъезде, – спокойно пояснила Дженни Филдз. – А я лично сомневаюсь, что вас вообще надо от чего-то лечить.
– Су-у-ука! – проблеял Стюарт. – Твой ублюдок совратил мою дочь! Я знаю, они там, в вашем траханом изоляторе!
Да, теперь это действительно траханый изолятор, подумал Гарп, тая от прикосновений и запаха Куши, которая тряслась от ужаса рядом с ним. В открытое окно влетал прохладный утренний ветерок, холодил кожу, заставляя и Гарпа поеживаться и вздрагивать; оба молчали.
– Вы только поглядите на мою собаку! – продолжал орать Стюарт. – Вся в крови! Она аж под гамак спряталась! Да у меня все крыльцо кровью залито! Что ваш проклятый ублюдок сделал с моим Бонкерсом?!
Гарп почувствовал, что Куши передернулась, услышав голос его матери. То, что затем сказала Дженни Филдз, заставило Куши Перси вспомнить собственные свои слова, произнесенные тринадцать лет назад. А сказала Дженни всего лишь: «Гарп укусил Бонки». Потом свет в ее комнате погас, и во мраке, упавшем на изолятор и пристройку, было слышно только злобное пыхтение Жирного Стью и стук капель дождя, омывающего Стиринг-скул, смывающего все дочиста.
Глава V
В городе, где умер Марк Аврелий
Когда Дженни с восемнадцатилетним Гарпом уехали в Европу, он был гораздо лучше большинства своих сверстников подготовлен к затворнической жизни, какую обычно ведут писатели. Он отлично чувствовал себя в том мире, который создал собственным воображением; в конце концов, его и воспитала женщина, полагавшая затворничество (если не одиночное заключение) наиболее естественной формой существования. Прошло немало лет, прежде чем Гарп заметил, что у него совсем нет друзей; однако Дженни Филдз это отнюдь не казалось странным. Ведь ее первым и единственным другом был Эрни Холм с его слегка отчужденной и подчеркнуто вежливой манерой держаться.
Дженни и Гарп далеко не сразу нашли себе жилье по вкусу, сперва переезжали из пансиона в пансион, колеся по всей Вене. Этот способ определить, в какой части города им больше всего нравится жить, подсказал мистер Тинч: пусть поживут понемногу во всех районах Вены, а потом решат, где лучше. Возможно, жизнь в пансионе и показалась приятной мистеру Тинчу в 1913 году, но теперь на дворе был 1961 год, и Дженни с Гарпом быстро устали таскать свои пишущие машинки по всему городу. Однако именно опыт жизни в различных венских пансионах и позволил Гарпу написать первый и, возможно, лучший его рассказ – «Пансион „Грильпарцер“». Гарп понятия не имел, что такое пансион, пока не приехал в Вену, но ему быстро стало ясно, что пансион способен предложить несколько меньше, чем гостиница, и вообще он всегда меньше, чем гостиница, и никогда не бывает достаточно элегантным; и далеко не всегда в пансионах предлагается завтрак. В иных пансионах ты как бы заключал некую сделку с самим собой, в других – почти сразу понимал, что совершил ошибку. Некоторые пансионы, выбранные Гарпом и Дженни, были вполне приятными – чистыми, комфортабельными, с дружелюбным персоналом, но зачастую слишком ветхими.
Дженни и Гарп почти сразу решили, где хотели бы жить: на Рингштрассе либо поблизости от нее. Эта широкая улица кольцом охватывает Старый город, сердце столицы; здесь можно было найти практически все необходимое буквально в двух шагах, так что Дженни, совсем не знавшая немецкого, вполне могла обойтись и без Гарпа, ведь, если можно так выразиться, это была наиболее космополитичная часть Вены, и здешнее население отличалось достаточно высокой образованностью.
Гарпа весьма забавляло, что теперь ему приходилось отвечать за свою мать и практически быть хозяином в доме: три года занятий немецким языком в Стиринг-скул сделали свое дело.
– Возьми шницель, мама, – советовал Дженни Гарп.
– А по-моему, Kalbsnieren звучит интереснее, – неуверенно говорила Дженни.
– Это телячьи почки, – переводил ей Гарп. – Ты что, любишь телячьи почки?
– Не знаю, – признавалась Дженни. – Наверное, нет.
Когда они наконец сняли квартиру, Гарп взял на себя закупку провизии и стряпню. Дженни восемнадцать лет питалась исключительно в столовой Стиринг-скул и готовить так и не научилась, а теперь не могла даже и в поваренную книгу заглянуть, не зная немецкого. Именно в Вене Гарп обнаружил, что ему очень нравится готовить. Но больше всего ему в Европе, по его собственным словам, понравился ватерклозет. В пансионах это, правда, была всего лишь крошечная комнатка, где, кроме унитаза, ничего не имелось, но это-то и показалось Гарпу чрезвычайно осмысленным. Он писал Хелен Холм: «Самая разумная система – когда люди испражняются в одном месте, а чистят зубы в другом». Ватерклозет даже стал впоследствии одним из «героев» рассказа Гарпа «Пансион „Грильпарцер“». Но в данный момент ни этого рассказа, ни чего-либо другого он еще не написал.
Для восемнадцатилетнего юноши Гарп был на удивление дисциплинирован и усидчив, однако вокруг оказалось слишком много интересного и незнакомого; кроме того, на него вдруг обрушилась неожиданная ответственность за мать, так что он, при постоянной занятости работой, за несколько месяцев не написал ничего, кроме нескольких пространных писем к Хелен. Разум его был слишком взбудоражен исследованиями новой территории обитания, и он просто не в силах был работать методически, как ни старался.
Ему хотелось написать историю одной семьи, но пока он знал про своих будущих героев только то, что они ведут довольно интересную жизнь и очень близки друг другу, как и полагается в настоящей дружной семье. Однако даже для начала этого было явно недостаточно.
В квартире, где поселились Дженни и Гарп, были кремовые стены и высокие потолки, а располагалась она на втором этаже старинного дома по Швиндгассе, небольшой улочке в четвертом районе Вены. Совсем недалеко находились Принц-Ойгенштрассе, Шварценбергплац, а также Верхний и Нижний Бельведеры. Гарп часто посещал различные музеи и художественные галереи, но Дженни с ним ходить отказывалась; исключение она делала только для Верхнего Бельведера, хотя Гарп предупредил ее, что там она сможет увидеть только полотна XIX–XX веков, но Дженни заявила, что с нее и этого вполне достаточно. Гарп не раз предлагал ей прогуляться по саду до Нижнего Бельведера и посмотреть коллекцию барокко, но Дженни только головой качала; в Стиринг-скул она прослушала несколько курсов по истории искусства и считала себя вполне образованной.
– А Брейгели, мама! – заманивал ее Гарп. – Тебе и нужно-то всего доехать на трамвае до Мариахильферштрассе. Музей истории искусств находится прямо напротив трамвайной остановки.
– До Бельведера я могу и пешком дойти, – возражала Дженни. – Зачем мне куда-то тащиться на трамвае?
Пешком она могла дойти и до Карлскирхе, и до Аргентиниерштрассе, где в весьма интересных с архитектурной точки зрения зданиях располагались посольства. А, например, болгарское посольство было прямо напротив их дома на Швиндгассе. Дженни упрямо твердила, что ей нравятся окрестности их дома, так что лучше она не будет от него отдаляться. Примерно в квартале от них находилась небольшая кофейня, и Дженни заходила туда, чтобы почитать английские газеты. Но ни в кафе, ни в ресторан она в одиночку не ходила; обедать ее водил Гарп (если он не готовил что-нибудь сам). Если же никакой еды дома не было, а Гарп куда-нибудь уходил, Дженни просто сидела голодная. Впрочем, она относилась к этому очень спокойно, полностью поглощенная идеей написать книгу, и, надо сказать, что в их «венский период» эта идея занимала Дженни гораздо больше, чем ее сына, который собирался стать писателем.
– На данном этапе у меня нет ни малейшего желания чувствовать себя здесь туристкой, – говорила она Гарпу. – Но ты, разумеется, не должен оглядываться на меня. Ты сюда приехал именно для того, чтобы повсюду ходить и впитывать культуру.
«В-в-впитывайте, в-в-впитывайте культуру!» – говорил им мистер Тинч. И Дженни казалось, что Гарп именно это и должен делать; сама же она, как ей казалось, уже впитала достаточно, чтобы иметь право высказать и собственное мнение. Дженни Филдз был сорок один год. Ей казалось, что наиболее интересная часть ее жизни уже прожита и теперь пришла пора поведать о ней другим.
Гарп дал матери листочек бумаги и велел повсюду носить его с собой на случай, если она заблудится в незнакомом городе. На листочке был написан их адрес: Швиндгассе, 15–2, Вена IV. С превеликим трудом Гарп заставил мать выучить, как произносится их адрес.
– Швиндгассефюнфценцвай! – выплевывала Дженни.
– Еще раз! – требовал Гарп. – Ты что, хочешь заблудиться?
Сам Гарп день за днем методично исследовал Вену, то и дело обнаруживая такие места, куда можно бы повести Дженни вечером или после обеда, когда она заканчивала свои писательские экзерсисы. Они пили пиво или вино, и Гарп рассказывал, как провел день, а Дженни вежливо слушала. От вина и пива ее обычно клонило в сон. Обычно они съедали на обед что-нибудь вкусное, и затем Гарп доставлял мать домой на трамвае; он особенно гордился тем, что, досконально изучив систему городских трамвайных линий, никогда не пользовался такси. Иногда с утра пораньше он отправлялся на какой-нибудь открытый рынок, потом возвращался домой и до обеда возился на кухне. Впрочем, Дженни никогда не жаловалась, и ей было все равно, дома они едят или в ресторане.
– Это Gumpoldskirchner, – говорил, например, Гарп и подробно рассказывал ей об этой марке вина. – Его очень хорошо подавать к Schweinebraten, к свиному жаркому.
– Какие смешные слова, – замечала Дженни.
В одном из своих типичных отзывов о стиле Дженниной прозы Гарп позднее писал: «Моя мать выдержала такое сражение с английским языком, что нечего удивляться: немецкий она выучить так и не удосужилась».
Хотя Дженни Филдз каждый день честно по многу часов просиживала за пишущей машинкой, писать она совершенно не умела. Впрочем, писать-то она писала, но терпеть не могла перечитывать написанное. Вскоре она, правда, нашла иной способ самооценки: вспоминала прочитанные некогда произведения, которые ей особенно нравились, и пыталась сравнивать их с собственными литературными опытами. До сих пор Дженни всегда начинала с самого начала: «Я родилась… Мои родители хотели, чтобы я осталась в Уэлсли…» и так далее. А потом сразу переходила к делу: «Я решила, что хочу ребенка, своего собственного, и вскоре мне удалось заполучить его, и вот каким образом…» Однако Дженни прочитала все-таки немало хороших книг и понимала, что ее «интересная история» звучит не так уж интересно и далеко не так хорошо, как те хорошие и интересные истории, которые она помнила. В чем же дело? – думала она и в очередной раз посылала Гарпа в немногочисленные венские книжные магазины, где продавались книги на английском языке. Ей хотелось повнимательнее присмотреться, как и с чего начинались ее любимые книги; надо сказать, ей удалось весьма быстро «нашлепать» три сотни машинописных страниц, однако она и сама чувствовала, что ее книга по-настоящему еще не началась.
Но Дженни переживала свои писательские неудачи молча; с Гарпом она всегда была весела и приветлива, хотя и редко достаточно внимательна. Дженни Филдз всю жизнь прожила с ощущением, что жизнь ее закончилась, не успев начаться. Как и образование Гарпа. Как и ее собственное образование. Как и ее отношения с сержантом Гарпом. От этого она, разумеется, не стала меньше любить сына, но теперь ей казалось, что фаза материнской опеки закончилась; она воспитала сына, теперь он взрослый, и надо позволить ему найти себе занятие по душе, которым бы он действительно увлекся. Не могла же она прожить жизнь за него, записывая на занятия борьбой или чем-либо еще. Но жить рядом с сыном Дженни нравилось; мало того, ей даже в голову не приходило, что когда-нибудь они будут жить отдельно. Правда, она ожидала, что в Вене Гарп будет не только впитывать культуру, но и постоянно развлекаться. И Гарп развлекался как мог.
Он не слишком-то продвинулся со своим рассказом о дружной семье, разве что нашел для них интересную работу. Отец семейства инспектировал рестораны, гостиницы и пансионы, и семья ездила с ним по всей Австрии. Он определял уровень заведений и присваивал им соответствующую категорию – A, B или C. Такой работой и сам Гарп занимался бы с удовольствием. В стране вроде Австрии, которая во многом зависит от туризма, очень важно точно знать, как туристы устроены, как они едят и спят, и классификация жилья для них должна быть делом чрезвычайно важным, хотя пока что Гарп толком не мог обосновать, что же особенно важного в этой классификации – и для кого. Ну да, у придуманного им главы семейства работенка была действительно забавная: он мог разоблачать различные злоупотребления, мог по своему усмотрению присваивать категории… а что дальше? Нет, куда легче и приятней было писать длинные письма Хелен!
Весь конец лета и первые месяцы осени Гарп посвятил пешим и трамвайным прогулкам по Вене, но до сих пор никого интересного не встретил. Он писал Хелен: «В какой-то мере взрослость – это ощущение, что вокруг тебя нет никого, кто хотя бы отчасти тебя напоминал, тем самым помогая тебе понять самого себя». Гарп не сомневался, что это ощущение внушила ему «чаровница Вена», потому что «здесь действительно нет никого, похожего на меня».
Пожалуй, в этом он не ошибся. В Вене тогда было очень мало ровесников Гарпа. Во-первых, не так уж много венцев родилось в 1943 году. Во-вторых, рождаемость среди коренных венцев с аншлюса и до конца войны, то есть в 1938–1945 годах, была минимальной, хотя немало детишек родились в результате изнасилований. В целом же многие жители Вены вполне сознательно не хотели заводить детей вплоть до 1955 года – до конца русской оккупации. В течение семнадцати лет Вена была оккупирована иностранцами, и понятно, что ее жители отнюдь не считали этот период достаточно благоприятным, чтобы иметь детей. Ну а для Гарпа это оказалось весьма поучительно – довольно долго прожить в таком месте, где чувствуешь себя странно одиноким только потому, что тебе восемнадцать лет. Возможно, именно это заставило его быстрее повзрослеть и почувствовать, что «Вена скорее музей, где помещается мертвый город, – как он писал Хелен, – чем город, который полон музеев и все еще жив».
Впрочем, наблюдения Гарпа не носили критического характера. Ему как раз очень нравилось слоняться по городу как по музею. «Более живой и реальный город, возможно, не настолько пришелся бы мне по душе, – писал он позднее. – Вена, находившаяся в своей предсмертной фазе, лежала притихшая и совершенно не мешала мне смотреть на нее, думать о ней и снова смотреть. В живом городе я бы никогда не сумел заметить столь многого. Живые города никогда не стоят на месте и вечно меняют свой облик».
Итак, Т. С. Гарп в течение всех оставшихся теплых месяцев только и делал, что писал «заметки» о Вене и письма Хелен Холм, а также вел домашнее хозяйство, обеспечивая нормальную и спокойную жизнь своей матери, которая к давно избранному ею одиночеству прибавила писательское затворничество. «Моя мать, писательница», – шутливо именовал ее Гарп в письмах к Хелен, однако в душе завидовал Дженни: ведь она все-таки что-то упорно писала, а он чувствовал, что безнадежно увяз в своем неначатом рассказе. Он понимал, что первоначально задуманный сюжет можно развивать до бесконечности, подсовывая выдуманным героям одно приключение за другим, но что же с ними случится в итоге? Они попадут в очередной ресторан категории В, где десерты готовят настолько плохо, что им никогда в жизни не получить вожделенной категории А? Или в очередную гостиницу, которая вот-вот скатится в категорию С, потому что в вестибюле там вечно пахнет плесенью? Впрочем, можно бы, скажем, отравить кого-нибудь из членов инспекторской семьи в ресторане класса А, но что это будет значить? Можно ввести в повествование сумасшедших или даже преступников, которые, например, будут скрываться в одном из пансионов, но как увязать этих преступников с общим замыслом произведения?
Вот тут-то Гарп и понимал, что общего замысла у него нет.
Однажды он увидел, как бродячие цирковые артисты из Венгрии или Югославии выгружаются на вокзальный перрон, и попытался вообразить этих людей внутри своего рассказа. У циркачей был медведь, который кружил на мотоцикле по автостоянке. Собралась небольшая толпа, и между людьми ходил на руках какой-то человек, собирая в плошку, которую держал ногами, деньги за выступление медведя; иногда он случайно падал, как, впрочем, и медведь на своем мотоцикле.
Наконец мотоцикл заглох окончательно и больше заводиться не пожелал. Гарп так и не узнал, что за номера у остальных двух членов труппы, которые как раз намеревались сменить «на арене» медведя и человека, ходившего на руках, потому что в этот момент появились полицейские и потребовали от циркачей заполнить целую кучу каких-то документов. Зрителям это было совсем неинтересно, и они постепенно разошлись. Гарп задержался дольше остальных, но не потому, что его интересовало продолжение жалкого представления, а потому, что ему хотелось вставить этих циркачей в свой рассказ. Хотя пока что он понятия не имел, как это сделать. Уже уходя с вокзала, он услышал, как взревывает мотоцикл: медведь готовился в очередной раз повторить свой номер.
Единственное, что удалось придумать Гарпу за несколько недель, это название рассказа: «Австрийское туристическое бюро». Название ему не нравилось. Он словно опять отступил назад, став туристом, вместо того чтобы стать писателем.
Но с приходом холодов Гарп окончательно устал от туризма; он начал писать Хелен злые письма, упрекая ее, что она слишком редко и нерегулярно ему отвечает, что, собственно, свидетельствовало скорее о том, что сам он писал ей слишком часто. Да и занята Хелен была куда больше: она училась в колледже, поступила сразу на второй курс, так что ей пришлось досдавать массу предметов. Если в те ранние годы Хелен и Гарп и были в чем-то похожи, так это в том, что оба словно вечно куда-то спешили и опаздывали. «Оставь бедную Хелен в покое, – советовала Гарпу Дженни. – Вообще-то, я полагала, что ты будешь писать и еще кое-что, кроме писем к ней». Но Гарпу было неприятно работать в одной квартире с матерью, будто соревнуясь, кто больше напишет. Пишущая машинка Дженни почти не умолкала, не давая ей времени подумать, и порой Гарпу казалось, что этот равномерный стук вполне способен положить конец его писательской карьере еще до того, как она успеет начаться. «Моя мать никогда понятия не имела ни о работе в тишине, ни о том, чтобы хоть изредка пересматривать собственные мысли и изречения», – как-то заметил Гарп.
К ноябрю у Дженни на письменном столе лежало шестьсот машинописных страниц рукописи, однако ей по-прежнему казалось, что к работе она еще и не приступала. У Гарпа даже сюжета такого не было, чтобы изложить его на пристойном количестве страниц. И он понял, что воображение пробудить куда труднее, чем воспоминания.
«Прорыв», как он назвал это в одном из писем к Хелен, случился холодным снежным днем в Музее истории Вены. От их дома до этого музея ничего не стоило дойти пешком, но Гарп почему-то до сих пор туда не сходил, считая, что музей совсем близко и можно посетить его в любой свободный день. Дженни не раз говорила ему о Музее истории. Это было одно из немногих мест, которые она посещала самостоятельно и которые находились в пределах пространства, называемого ею «у нас по соседству».
Упоминала она и о том, что там есть специальная комната какого-то писателя, только она забыла, какого именно. Хотя ей казалось, что иметь в музее такую писательскую комнату – затея весьма интересная.
– Это настоящая комната писателя, мам? – спросил Гарп.
– Да, и обставлена его собственной мебелью. А может, они и стены и пол тоже к себе перенесли – не знаю уж, как они умудрились.
– А зачем? – удивился Гарп. – И что делает эта комната в музее?
– По-моему, это была его спальня, – продолжала Дженни. – Но кажется, он и писал там же.
От изумления Гарп округлил глаза. Ему это казалось почти неприличным: неужели там же стоит стакан с зубной щеткой писателя? И его ночной горшок?
Но комната была самая обыкновенная, только кровать выглядела слишком маленькой, словно детской. И письменный стол тоже. Вряд ли это был человек экспансивный, почему-то подумал Гарп. Мебель темного дерева выглядела невероятно хрупкой. Гарп подумал, что у его матери кабинет гораздо лучше. Тот писатель, чья комната была, точно в раку, помещена в Музей истории Вены, носил имя Франц Грильпарцер[7], Гарп о нем никогда не слышал.
Франц Грильпарцер умер в 1872 году; этот австрийский поэт и драматург малоизвестен за пределами Австрии. Он один из тех писателей, которым не удалось пережить свой век и сохранить сколько-нибудь продолжительную популярность у читателей. Впоследствии Гарп будет отстаивать точку зрения, что Грильпарцер и не заслуживал пережить XIX век. Пьесы и стихотворения Гарпа не интересовали вообще, однако он пошел в библиотеку и прочел то, что считалось шедевром среди прочих произведений Грильпарцера: длиннющий рассказ «Бедный музыкант». Возможно, подумал Гарп, моих трех лет изучения немецкого в Стиринг-скул все-таки недостаточно, чтобы по-настоящему оценить этот рассказ (который вызвал у него чуть ли не отвращение), и отыскал в букинистической лавке на Габсбургергассе его английский перевод, но и на английском рассказ ему совершенно не понравился.
Ему казалось, что рассказ этот – просто смехотворная мелодрама, написанная к тому же весьма неумело и страшно сентиментальная. Отчасти, хотя и весьма отдаленно, «Бедный музыкант» напоминал некоторые русские рассказы XIX века, в которых главный герой обычно нерешителен, робок и вообще – неудачник во всех отношениях. Однако Достоевский, например, вполне способен был, по мнению Гарпа, увлечь читателя даже подобным слезливым сюжетом. Что же касается Грильпарцера, то он просто раздражал своей слащавой тривиальностью.
В той же букинистической лавке Гарп купил английский перевод «Размышлений» Марка Аврелия; на занятиях латынью в Стиринг-скул их заставляли читать Марка Аврелия, но по-английски Гарп его никогда прежде не читал. А купил он эту книгу потому, что хозяин лавки сказал ему, что Марк Аврелий умер именно в Вене.
«Время человеческой жизни, – писал Марк Аврелий, – миг; ее сущность – вечное течение; ощущение – смутно; строение всего тела – бренно; душа – неустойчива; судьба – загадочна; слава – недостоверна. Одним словом, все, относящееся к телу, подобно потоку, относящееся к душе – сновидению и дыму». И Гарп почему-то подумал, что Марк Аврелий жил не иначе как в Вене, когда писал это.
Мрачные размышления Марка Аврелия были, разумеется, предметом серьезного писательства, думал Гарп. А вот разница между Грильпарцером и Достоевским была отнюдь не в предмете. Она – в уровне ума и доброты, заключил он, в уровне истинного мастерства и артистичности. Отчего-то столь очевидное «открытие» его обрадовало. Годы спустя Гарп прочитал у одного критика в предисловии к произведениям Грильпарцера: «Это был весьма впечатлительный, измученный жизненными невзгодами человек, часто подверженный депрессиям, а порою самый настоящий параноик, вечно раздраженный, вечно всем недовольный, буквально задыхающийся от собственной меланхолии, – короче, очень сложный и вполне современный человек».
«Возможно, все это и справедливо, – писал сам Гарп, – однако Грильпарцер был еще и на редкость плохим писателем».
Убежденность Гарпа в том, что Франц Грильпарцер был «плохим» писателем, как ни странно, дала ему самому впервые какую-то уверенность в собственных силах – он поверил в себя как в писателя, еще ничего толком не написав. Возможно, в жизни каждого писателя необходим такой момент, когда какого-то другого автора клеймят за полную профессиональную непригодность. Инстинкт убийцы, проснувшийся в душе Гарпа по отношению к бедному Грильпарцеру, был тайным и чисто борцовским. Читая отзывы критиков, Гарп как бы наблюдал своего противника во время схватки с другим борцом и старательно отмечал его слабости и просчеты, понимая, что сам может сделать лучше. Он даже заставил Дженни прочесть «Бедного музыканта» – один из редких случаев, когда его интересовало именно ее литературное мнение.
