Ирвин Дэвид Ялом
Терапевтическая проза. Ирвин Ялом. Комплект из 5 книг
«Вы уверены, Каролин? Мне так не кажется. Я думаю, что проблема не в том, что вы принимали неверные решения в прошлом, а в том, что и в настоящем делаете неверный выбор. В вашем сегодняшнем настоящем».
«Разве у меня есть выбор? Бросить умирающего мужа?»
«Знаю, звучит резко. Но именно так мы все делаем неверный выбор – убеждая себя в том, что другой альтернативы нет. Может, это будет одной из наших задач».
«Что вы имеете в виду?»
«Помочь вам понять, что есть и другие варианты, широкий спектр альтернативных решений».
«Нет, Эрнест, все упирается в одно и то же. Есть лишь два варианта: я могу остаться с Уйэном или бросить его. Так?»
Кэрол совсем успокоилась: эта выдуманная ситуация с Уэйном не вызывала ассоциаций с Джастином. Но она видела, как Эрнест пытается помочь ей бросить его, и могла представить, каким образом он заставил Джастина уйти от нее.
«Нет, совсем не так. Вы делаете множество опущений, которые вовсе не обязательно соответствуют истине. Например, предположение о том, что вы с Уэйном всегда будете презирать друг друга. Вы забываете о том, что люди могут меняться. Конфронтация со смертью – сильный катализатор перемен – в нем и, возможно, в вас тоже. Вам может помочь семейная терапия – вы говорили, что не пробовали этот метод. Может, вы или он еще сможете снова открыть для себя давно утерянную любовь. В конце концов, вы прожили вместе девять лет, вырастили ребенка. Что бы вы чувствовали, если бы расстались с ним или если бы он умер, а вы поняли, что должны были приложить больше усилий, чтобы наладить супружеские отношения? Уверен, что вам было бы намного спокойнее, если бы вы знали, что сделали все, что в ваших силах.
Можно посмотреть на проблему и с другой стороны, – продолжал Эрнест. – Можно поставить под сомнение вашу базовую предпосылку о том, что быть с ним до последнего его вздоха – правильный выбор. Так ли это? Я не уверен».
«Это лучше, чем оставить его умирать в одиночестве».
«Да? Разве Уэйн будет лучше себя чувствовать, если ему придется умирать в обществе человека, который презирает его? А еще можно вспомнить о том, что развестись с ним не значит бросить его на произвол судьбы. Разве нельзя представить себе ситуацию, в которой у вас будет своя жизнь, может быть даже с другим мужчиной, но при всем этом вы не оставите Уэйна? Скорее всего вы сможете даже лучше ухаживать за ним, когда перестанете злиться на него за то, что он стал частью западни. Видите, вариантов множество».
Кэрол кивнула, мечтая, чтобы он замолчал. Казалось, он был способен распинаться вечно. Она бросила взгляд на часы.
«Вы смотрите на часы, Каролин. Что вы можете сказать об этом?» Эрнест улыбнулся, вспомнив, как на супервизорской консультации Маршал обратился к нему с таким же вопросом.
«Видите ли, наше время почти истекло, – произнесла Кэрол, потирая глаза, – я еще хотела обсудить с вами некоторые вещи».
Эрнест с досадой подумал, что он был так директивен, что его пациентка даже не смогла обсудить с ним то, что ее волновало. Он заторопился.
«Несколько минут назад, Каролин, вы говорили о том, что испытываете сексуальную неудовлетворенность. Это одна из проблем?»
«Это самая большая проблема. Я с ума схожу от расстройства и уверена, что это причина моих бед. Наши сексуальные отношения закончились уже давно, но после операции на простате Уэйн стал импотентом. Я понимаю, что после такой операции так обычно и бывает». Ответ по этому билету Кэрол знала назубок.
Эрнест кивнул. И ждал.
«Так что, Эрнест… Вы уверены, что я могу называть вас по имени?»
«Если я называю вас Каролин, вы можете называть меня Эрнест».
«Хорошо, Эрнест так Эрнест. Итак, Эрнест, что же мне делать? Огромное количество сексуальной энергии, которую некуда направить».
«Расскажите мне о вас и о Уэйне. Да, он импотент, но есть же и другие способы быть вместе».
«Если под этим „быть вместе“ вы подразумеваете способ доставить мне удовольствие, забудьте об этом. Эта проблема не имеет решения. Мы перестали заниматься сексом задолго до операции. Это была одна из причин, по которой я хотела расстаться с ним. Теперь я полностью потеряла интерес к любому физическому контакту с ним. Он и сам заинтересован в этом не больше моего. Он никогда не считал меня привлекательной, говорил, что я слишком худа, слишком костлява. А теперь он говорит мне „Иди куда угодно искать любовника“».
«И?..» – спросил Эрнест.
«И я не знаю, что мне делать и как делать это что-то. И куда пойти. Я в чужом городе. Я никого здесь не знаю. Я не могу пойти в бар и снять там кого-нибудь. Я словно попала в джунгли. Там опасно. Я думаю, вы согласитесь, что последнее, что мне сейчас нужно, так это встреча с очередным насильником».
«Разумеется, Каролин».
«А вы одиноки, Эрнест? Разведены? На обложке вашей книги о жене нет ни слова».
Эрнест судорожно вздохнул. Он никогда не говорил с пациентами о смерти жены. Теперь его решение быть полностью откровенным подвергалось суровому испытанию. «Моя жена погибла шесть лет назад в автомобильной катастрофе».
«О, простите. Это было тяжело, да?»
Эрнест кивнул: «Тяжело… да».
Неправда. Это неправда, думал он. Да, Рут действительно погибла в автомобильной катастрофе шесть лет назад, но правда и то, что их брак распался бы в любом случае. Но нужно ли ей знать это? Говори только то, что может помочь пациенту.
«То есть вы тоже ведете борьбу в мире одиночек?» – спросила Кэрол.
Эрнест был сбит с толку. Эта женщина непредсказуема. Он не предполагал, что первое плавание его корабля под флагом полной откровенности будет таким сложным, и сейчас боролся с искушением уйти в спокойные воды аналитического нейтралитета. Этим он владел в совершенстве: достаточно было спросить, почему она задает такие вопросы, или поинтересоваться, как она представляет себе его жизнь в мире одиночек. Но именно этого неискреннего нейтралитета, этой неаутентичности Эрнест поклялся избегать.
Что же делать? Он не удивится, если дальше она начнет расспрашивать его о том, как он знакомится с женщинами. Он вдруг представил себе, как несколько месяцев или лет спустя Каролин рассказывает какому-нибудь другому терапевту о его терапевтическом подходе: «О да, доктор Эрнест Лэш часто обсуждал со мной свои личные проблемы и свидания с одинокими женщинами».
Да, чем больше Эрнест думал об этом, тем отчетливее понимал, что именно в этом заключается основная проблема самораскрытия терапевта. Пациент имеет право на конфиденциальность, терапевт такого права не имеет! Терапевт не имеет права даже потребовать конфиденциальности: если пациент будет проходить курс терапии в будущем, у какого-либо другого специалиста, он должен иметь возможность свободно обсуждать любые вопросы, в том числе и странности предыдущих терапевтов. Тем более сами терапевты, свято храня тайны своих пациентов, частенько перемывают между собой косточки своим коллегам.
Например, пару недель назад Эрнест направил жену одного своего пациента к знакомому терапевту по имени Дэйв. Недавно этот же пациент попросил его найти другого терапевта для его жены; она перестала посещать сеансы Дэйва потому, что тот имел привычку обнюхивать ее, чтобы понять, в каком она настроении! В любом другом случае Эрнест бы пришел в ужас и никогда больше не посылал пациентов к этому терапевту. Но Дэйв был его хорошим другом, и Эрнест спросил у него, что случилось. Дэйв сказал, что пациентка прервала терапию потому, что разозлилась на него за то, что он отказался выписать ей валиум, которым втайне злоупотребляла много лет. «А при чем здесь обнюхивание?» Сначала Дэйв не понял, о чем речь, но потом вспомнил один случай: однажды, в самом начале терапии, он сделал ей комплимент по поводу ее новых, особенно тяжелых духов.
Эрнест добавил еще одно правило в свое руководство по самораскрытию: будь откровенен в той мере, в какой это может быть полезно для пациента; но если ты хочешь продолжать заниматься терапией, подумай о том, как твои откровения воспримут другие терапевты.
«Итак, вы тоже ведете борьбу в мире одиночек?» – повторила свой вопрос Кэрол.
«Я одинок, но я не веду борьбу, – ответил Эрнест. – По крайней мере, не сейчас». Он попытался изобразить обаятельную, но не бесстрастную улыбку.
«Я бы хотела, чтобы вы поподробнее рассказали мне о том, как вы справляетесь с одиночеством в Сан-Франциско».
Эрнест молчал. Спонтанность и импульсивность, напомнил он себе, – это разные вещи. Он вовсе не обязан, хочет он того или нет, отвечать на любой ее вопрос.
«Каролин, я хотел бы знать, почему вы задаете мне эти вопросы. Я обещал вам две вещи: во-первых, сделать все, что в моих силах, чтобы помочь вам, и, во-вторых, быть для этого как можно более честным с вами. Итак, с учетом первостепенной моей задачи, а именно помочь вам, давайте попробуем разобраться с вашим вопросом. Скажите мне, вы действительно хотели узнать именно это? И почему?»
Неплохо, подумал Эрнест, очень даже неплохо. Быть откровенным – не значит быть рабом прихотей пациента и приступов его любопытства. Эрнест записал свой ответ на вопрос Каролин; он был слишком хорош, чтобы быть забытым, – его можно процитировать в статье.
Каролин была готова к этому вопросу и даже репетировала этот диалог: «Если бы я знала, что у вас возникают такие же проблемы, что и у меня, я бы чувствовала, что вы лучше понимаете меня. Особенно если вам удалось с ними справиться. Тогда я пойму, что мы с вами похожи».
«Да, в чем-то вы правы, Каролин. Но вы, должно быть, хотели узнать что-то еще, потому что я уже сказал, что я справляюсь – и, надо сказать, успешно справляюсь – с одиночеством».
«Я надеялась получить от вас прямое руководство к действию, думала, что вы укажете мне направление. Я словно парализована. Честно говоря, мне и хочется, и колется».
Эрнест бросил взгляд на часы. «Знаете, Каролин, наше время вышло. Я хочу дать вам задание на следующий сеанс. Составьте список возможных способов знакомства с мужчинами, и мы с вами разберем преимущества и недостатки каждого из них. Мне не очень удобно давать вам конкретные рекомендации, или, как вы выразились, „указывать вам направление“. Поверьте мне на слово, я уже не раз сталкивался с этим: конкретные рекомендации редко бывают полезны для пациента. То, что подходит мне или кому-нибудь еще, может не подойти вам».
Кэрол злилась: ей не удавалось добиться своего. «Ты, самодовольный тупой ублюдок, – думала она, – я не собираюсь так просто уходить, не добившись конкретного результата». «Эрнест, мне будет трудно ждать следующего сеанса целую неделю. Не могли бы вы назначить мне встречу пораньше; мне нужно чаще встречаться с вами. Помните, я хороший клиент, я плачу наличными». Она открыла кошелек и отсчитала сто пятьдесят долларов.
Это замечание Кэрол по поводу денег смутило Эрнеста. Особенно ему не понравилось слово «клиент»: он не любил, когда ему напоминали про финансовые аспекты психотерапии. «Э-э-э… а… Каролин, это не обязательно… Я знаю, что вы и в первый раз платили наличными, но с этого сеанса мне было бы удобнее присылать вам счет в конце каждого месяца. И мне было бы удобнее, если бы вы расплачивались чеками, а не наличными, – так проще для моей примитивной бухгалтерии. Знаю, вам удобнее платить наличными, потому что вы не хотите, чтобы Уэйн знал, что вы лечитесь у меня, но, может быть, вы будете использовать банковские чеки?»
Эрнест открыл тетрадь для записи пациентов. Он мог назначить сеанс только на восемь вечера. Раньше в это время приходил Джастин, а теперь он планировал оставить этот час для работы над книгой. «Давайте сделаем так, Каролин. Сейчас у меня нет свободного времени. Подождите пару дней и, если вы почувствуете, что вам абсолютно необходимо встретиться со мной до нашего следующего сеанса, позвоните мне, я постараюсь выкроить время. Вот моя визитка; оставьте мне сообщение на автоответчике, я перезвоню вам и назначу время встречи».
«Не думаю, что вам удобно звонить мне. Я до сих пор не нашла работу, а мой муж постоянно дома…»
«Хорошо. Вот, я написал свой номер телефона на карточке. Обычно меня можно застать по этому номеру между девятью и одиннадцатью вечера». В отличие от большинства своих коллег Эрнест безбоязненно давал пациентам свой домашний номер телефона. Он давно понял, что чем легче тревожный пациент может с ним связаться, тем меньше вероятность того, что он позвонит.
Покидая кабинет Эрнеста, Кэрол разыграла последнюю припасенную на сегодня карту. Она повернулась к Эрнесту и обняла его – чуть дольше, чуть сильнее, чем в прошлый раз. Почувствовав, как он напрягся, она произнесла: «Спасибо, Эрнест. Мне нужно было обнять вас, чтобы пережить эту неделю. Мне так хочется чувствовать прикосновение чужих рук, что я просто не смогла справиться с собой».
Спускаясь вниз по лестнице, Кэрол думала: «Интересно, рыбка и правда попала на крючок или просто у меня воображение разыгралось? Ему же понравилось, что я обняла его». Она преодолела уже половину лестницы, когда мужчина в светлом свитере промчался мимо нее вверх по ступенькам, едва не сбив ее с ног. Он крепко схватил ее за руку, чтобы она не упала, приподнял за козырек белую кепку и одарил Кэрол ослепительной улыбкой: «Привет, мы снова встретились. Простите, что едва не сшиб вас. Я Джесс. Кажется, у нас с вами один мозгоправ на двоих. Спасибо, что продержали его дольше часа, а то бы он полсеанса убил на интерпретацию моего опоздания. Он сегодня в хорошей форме?»
Кэрол не могла отвести глаза от его рта. Она никогда не видела таких замечательных, белых зубов. «В хорошей ли он форме? Да, он в хорошей форме. Сами увидите. А, да, я Кэрол». Она обернулась, чтобы посмотреть, как Джесс скачет вверх по лестнице через две ступеньки. Отличная задница!
Глава 12
Вчетверг утром, без нескольких минут девять в приемной Маршала Стрейдера Шелли, нетерпеливо постукивая ногой по полу, захлопнул таблицы заездов. Сегодняшний день обещает быть удачным, надо только закончить свои дела с доктором Стрейдером. Сначала он собирался сыграть в теннис с Вилли и его детьми, которые приехали домой на пасхальные каникулы. Сыновья Вилли так хорошо научились держать в руках ракетку, что он уже играл с ними не как тренер, а как соперник. Потом они пообедают у Вилли в клубе: лангусты, зажаренные с маслом и анисом, или мягкие суши из крабового мяса. А потом они с Вилли отправятся в Бей-Мидоуз на скачки. Тинг-а-линг – лошадь, принадлежащая Вилли и Арни – бежала на кубок Санта Клара. (Тинг-а-линг – это название игры в покер, которую больше всего любил Шелли: лимитированная игра, сдается пять карт, шестую можно в конце выкупить за двести пятьдесят долларов.)
Шелли не считал, что мозгоправы могут принести пользу. Но к Маршалу Стрейдеру он уже чувствовал расположение. Они даже не успели встретиться, но Стрейдер уже сослужил ему хорошую службу. Когда Норма, которая, несмотря ни на что, действительно любила его, получив его факсы, приехала домой, она была так рада, что ей не придется разрушать семью, что бросилась в его объятия и потащила Шелли в спальню. Они снова поклялись друг другу: Шелли обещал быть хорошим пациентом и расстаться с пагубной тягой к азартным играм, а Норма – давать ему время от времени отдых от своих ненасытных сексуальных запросов.
Теперь, думал Шелли, все, что от меня требуется, – это пройти курс терапии у этого доктора Стрейдера. И я свободен. Но, возможно, здесь есть определенная выгода. Ее не может не быть. Раз уж мне придется потратить на это время, скажем, несколько часов, чтобы угодить Норме – ну и мозгоправу тоже, нужно посмотреть, не получится ли у меня извлечь из этого выгоду для себя.
Дверь открылась. Маршал представился, протянул Шелли руку и пригласил его пройти в кабинет. Шелли, спрятав таблицы заездов между страницами газеты, вошел в комнату и начал осматриваться.
«Да у вас тут прямо коллекция стекла, док! – воскликнул Шелли, указывая на работы Мюслера. – Мне нравится эта большая оранжевая штуковина. Можно потрогать?»
Шелли уже встал и, когда Маршал широким жестом предложил ему чувствовать себя как дома, постучал по Золотому Кольцу Времени. «Круто. Очень успокаивает. Бьюсь об заклад, некоторые ваши пациенты не отказались бы унести ее к себе домой. А этот зубчатый край, он напоминает крыши Манхэттена! А вот те стаканы? Старые, да?»
«Очень старые, мистер Мерримен. Им около двухсот пятидесяти лет. Нравится?»
«Ну, я люблю старое вино, а вот насчет старых стаканов… Не знаю. Дорогие небось?»
«Трудно сказать. Вряд ли сейчас можно говорить об огромном спросе на антикварные стаканы для шерри. Итак, мистер Мерримен… – Маршал перешел на формальный тон, которым он обычно начинал сеанс. – Прошу вас, присаживайтесь, и начнем».
Шелли еще раз прикоснулся к оранжевому шару и сел на свой стул.
«Я практически ничего о вас не знаю, за исключением того, что вы были пациентом доктора Пейнда и что вы сказали секретарю нашего института, что нуждаетесь в немедленной встрече со мной».
«Ну, знаете ли, не каждый день читаешь в газете, что твой терапевт – фуфло. В чем его обвиняют? Что он сделал со мной?»
Маршал попытался взять контроль над ходом сеанса в свои руки.
«Почему бы вам для начала не рассказать мне немного о себе и о причинах вашего обращения к доктору Пейнду».
«Тпру, док. Мне нужно сосредоточиться. „Дженерал моторе“ так не поступает! Разве можно опубликовать объявление о том, что в автомобилях обнаружена серьезная неполадка, а потом заставлять покупателей гадать, что бы это могло быть? Они говорят, что существуют проблемы с бензонасосом, или с зажиганием, или с коробкой передач. Почему бы вам для начала не сказать мне, в чем проблема терапии доктора Пейнда?»
Маршал опешил, но быстро взял себя в руки. Это не обычный пациент, напомнил он себе, это экспериментальный случай: это же первый случай отзыва пациентов в истории психиатрии. С тех самых времен, когда он выступал защитником в своей команде, он гордился своим умением чувствовать соперника. Надо уважить желание мистера Мерримена получить информацию, решил он. Уступим ему сейчас… в последний раз.
«Вы правы, мистер Мерримен. Институт психоанализа пришел к мнению, что доктор Пейнд предлагал своим пациентам идиосинкразические и совершенно необоснованные интерпретации».
«То есть?»
«Простите. Я хочу сказать, что он давал пациентам рискованные и зачастую приводящие к тяжелым последствиям объяснения их поведения».
«Все равно не понял. Какого поведения? Приведите какой-нибудь пример».
«Ну, например, что все мужчины испытывают потребность в некоем гомосексуальном единении с отцом».
«Что?!»
«Скажем, они могут желать войти в тело отца и слиться с ним».
«Да вы что! В тело отца? А еще что?»
«Что это желание может влиять на их поведение и вмешиваться в дружеские отношения с другими мужчинами. Слышали ли вы что-либо подобное, когда работали с доктором Пейндом?»
«Да. Да. Что-то такое было. Я начинаю вспоминать. Это было так давно, что я уже все забыл. А это правда, что мы никогда ничего не забываем по-настоящему? Что все где-то хранится, все, что с нами когда-либо случалось?»
«Правда, – кивнул Маршал. – Мы говорим, что это хранится в подсознании. А теперь расскажите, что вам удалось вспомнить о терапии».
«Только это. Ну, как вы говорили, обо мне и отце».
«А ваши отношения с другими мужчинами? Возникают ли у вас проблемы?»
«Огромные проблемы. – Шелли еще не до конца сориентировался, но ситуация стала понемногу проясняться. – Ужасные, ужасные проблемы! Например, несколько месяцев назад компания, в которой я работал, прогорела, и с тех самых пор я пытаюсь найти работу. И каждый раз, когда я прихожу на собеседование, а их почти всегда проводят мужчины, я так или иначе все запарываю».
«Что происходит на этих собеседованиях?»
«Я просто проваливаю их. Я расстраиваюсь. Думаю, во всем виновата эта подсознательная фигня, связанная с моим отцом».
«Расстраиваетесь?»
«Очень расстраиваюсь. Как там вы это называете? Как его… паника. Учащенное дыхание и все такое».
Шелли заметил, что Маршал делает заметки, и понял, что движется в правильном направлении. «Да, паника, пожалуй, она и есть. Не могу перевести дух. Потею, как лошадь. Интервьюеры смотрят на меня как на сумасшедшего и думают, наверное: „Интересно, а как этот парень собирается продавать наш товар?“»
Маршал и это записал.
«Да, интервьюеры почти сразу показывают мне на дверь. Я так нервничаю, что они сами начинают нервничать. Так что я уже давно без работы. И есть еще кое-что, док. Я играю в покер – играю пятнадцать лет с одними и теми же ребятами. Дружеские партии, но ставки достаточно высокие, чтобы просадить на этом уйму денег… Это же конфиденциальный разговор, да? В смысле, даже если вы вдруг столкнетесь где-нибудь с моей женой, это останется между нами? Вы можете поклясться в этом?»
«Да, разумеется. Все останется в этой комнате. Я делаю эти записи исключительно для личного пользования».
«Хорошо. Я бы не хотел, чтобы жена узнала о том, сколько я проиграл. Наш брак и так трещит по швам. Я уже проиграл уйму денег, и сейчас, когда думаю об этом, я понимаю, что начал проигрывать как раз тогда, когда ходил к доктору Пейнду. После того как пролечился у него, я потерял свои способности. Эта тревожность из-за ребят, как я вам уже говорил. Знаете, до терапии я был хорошим игроком, лучше среднего, а после терапии я весь на взводе… это напряжение… я сбрасываю карты… постоянно проигрываю. Вы играете в покер, док?»
Маршал покачал головой. «Нам предстоит еще много работы. Может быть, нам стоит поговорить немного о том, почему вы обратились к доктору Пейнду?»
«Секундочку, док. Дайте мне закончить. Я хотел сказать, что в покере нельзя полагаться на удачу, в покере все решают нервы. Семьдесят пять процентов искусства игры в покер – чистая психология: как сдерживать эмоции, как блефовать, как реагировать на блеф, сигналы, которые ты подаешь, – ненамеренно, когда тебе выпадает хорошая карта и когда плохая».
«Да, мистер Мерримен, я понимаю, о чем вы говорите. Если вы некомфортно себя чувствуете с партнерами по игре, вы не сможете выиграть».
«Не смогу выиграть» – значит проиграюсь в пух и прах. Огромные деньги.
«Итак, давайте перейдем к вопросу о том, что заставило вас обратиться к доктору Пейнду. Когда это было?»
«То есть, как я понимаю, доктор Пейнд со своими неверными интерпретациями довел меня до того, что я разучился играть в покер и не могу найти работу, то есть из-за него я теряю деньги, и немалые!»
«Да, понимаю, но скажите, что привело вас к доктору Пейнду?»
Маршал уже начал беспокоиться: ему никак не удавалось направить сеанс в нужное русло. Но Шелли вдруг расслабился. Он узнал все, что ему нужно. Не зря он девять лет прожил с ушлым юристом. Он понял, что теперь ему нечего терять, осталось только получать выгоду. Можно стать хорошим пациентом. Он понимал, что его позиция в суде будет значительно более надежной, если он сможет доказать, что полностью подчинялся всем правилам традиционной психотерапии. Поэтому он максимально откровенно и тщательно ответил на все вопросы Маршала, за исключением, разумеется, вопросов, касающихся терапии доктора Пейнда, – об этом периоде своей жизни он не помнил абсолютно ничего.
Когда Маршал спросил его о родителях, Шелли с головой ушел в свое прошлое. Он вспомнил, как мать восхищалась его талантами и красотой, что так резко контрастировало с недовольством, которое вызывали у него бесконечные аферы и провалы отца. Но, несмотря на безоговорочную преданность матери, Шелли считал, что основную роль в его жизни сыграл отец.
Да, сказал он Маршалу, чем больше он над этим думает, тем сильнее его беспокоят интерпретации доктора Пейнда относительно его отца. Его отец был безответственный тип, но тем не менее Шелли был сильно привязан к нему. В детстве он восхищался отцом. Ему нравилось видеть, как он играет с друзьями в покер, ездит на скачки – в Маммоте, что в Нью-Йорке, в Ниали и Пимлико, когда они отдыхали в Майами-Бич. Его отец ставил на все, на что мог поставить: на яхты, на футбольные лиги, на баскетбол, и играл во все игры: в покер, в пинокль, в «черви», в нарды. Как сказал Шелли, одно из самых теплых воспоминаний его детства – это как он сидит на коленях у отца, который играет в пинокль, берет со стола и раскладывает отцовские карты. Шелли почувствовал, что стал взрослым, когда отец позволил ему присоединиться к игре. Это стало своеобразной инициацией. Шелли вздрогнул, вспомнив, как он, шестнадцатилетний нахал, предложил поднять ставки в пинокле.
Да, Шелли согласился с предположением Маршала о том, что его идентификация с отцом очень глубока и распространяется практически на все сферы его личности. Даже голос Шелли был похож на отцовский, и он часто напевал песенки Джонни Рея, которые любил петь его отец. Он пользовался тем же кремом для бритья и лосьоном после бритья, что и отец. Он тоже чистил зубы содой и никогда, никогда не забывал закончить утренний прием душа обливанием холодной водой. Любил жареную картошку и, как и отец, частенько просил официантов в ресторане дожарить картофель, чтобы он сгорел!
Когда Маршал заговорил о смерти отца, глаза Шелли наполнились слезами. Отец умер от сердечного приступа в возрасте пятидесяти пяти лет в окружении своих закадычных друзей, втаскивая пойманную им рыбину на борт судна, на котором они вышли в открытое море в Ки-Вест. Шелли даже рассказал Маршалу о том, как ему было стыдно, когда на похоронах отца он не мог избавиться от мысли о той последней рыбине, пойманной отцом. Он успел втащить ее на борт? Она была большая? Друзья отца всегда делали огромные ставки на самый большой улов, и, может быть, отцу – или его наследнику – полагались какие-то деньги. Вряд ли ему доведется когда-нибудь увидеть тех людей, с которыми рыбачил отец, и его так и подмывало выяснить этот вопрос прямо на похоронах. Только стыд удержал его от этого поступка.
Когда отец умер, Шелли так или иначе думал о нем каждый день. Одеваясь по утрам перед зеркалом, он отмечал, что его икроножные мышцы становятся все больше, бедра – все уже. В возрасте тридцати девяти лет он становился все больше похож на отца.
Когда сеанс подошел к концу, Маршал и Шелли решили встретиться в ближайшее время, так как работа шла полным ходом. У Маршала оставались свободные часы – он так и не заполнил время Питера Макондо, так что они договорились провести три сеанса на следующей неделе.
