полная версия

Ирма Витт
Свободный вечер в Риме

Полная версия

Пьяные люди

Каждый день Денис Богородцев просыпался по звонку старого будильника, накрывал его широкой ладонью и минут пять просто лежал, устремившись взглядом на давно некрашеный потолок с желтыми следами затоплений. Потом поднимал свое длинное нескладное тело и нес его в ванную, где проводил минут 15, не более. Завтрак из двух всмятку яиц и пары бутербродов, чашка растворимого кофе и вот, двери подъезда торжественно выпускали в свет работника ГБУ «Гормост», который бодрым шагом шел 40 минут до входа в другие двери, с вертушками и постом охраны. Денис считал, что несказанно ему повезло – не надо было пользоваться услугами общественного транспорта, да и машина была необязательна, а пешие прогулки проветривали голову и все-таки как-никак, но почти спорт. Так и сегодня он шел знакомым путем, известным вплоть до мелочей не только пространственных, но и временных – так, ровно в 8-10, когда Денис поворачивает во двор панельной пятиэтажки, чтобы скосить путь метров на 30, из крайнего подъезда выходит, как кукушка из часов, укутанная пенсионерка с черным пуделем, под платком – бигуди. И видятся они так, мельком, уже лет десять, а пудель раньше был абрикосовым. Но сегодня то ли солнце грело совсем по-весеннему, то ли в воздухе уже появились мелкие прозрачные крылатые существа – предвестники апреля, но вдруг богородцевская душа потребовала перемен, и, сам того не понимая как, он свернул вдруг в незнакомый переулок, чем-то заманивший его в свое нутро. Место оказалось не очень привлекательным, более того – неприятным: проход в него был заставлен ржавыми контейнерами с мусором, рядом с ними стояла скамейка, на которой отдыхали пьяные с утра люди, метрах в двух от них лежала кверху брюхом, вытянувшись на солнышке, дохлая кошка. Казалось, реальность здесь была иная – солнечный свет застревал в ветвях остриженных тополей, бросавших на асфальт острые ломаные тени. Денис прошел мимо компании, поморщившись и опасаясь окрика, но на него не обратили никакого внимания, как если бы и вовсе не было его на свете. Однако кожей на спине он почувствовал недобрые взгляды. «Это ж как может низко опуститься человек, высшее на планете существо?» – брезгливо подумал он. Впереди было безлюдно, стоял длинный выселенный дом, обреченный на снос, и заброшенная детская площадка с опрокинутыми качелями. «И это Москва, почти центр, что ж такое, а?». Денис запланировал обойти дом и вернуться, таким образом, на привычную дорогу, но, повернув, вдруг увидел забор, строительный блочный забор, напоминающий поставленную на ребро картонную упаковку из-под яиц. Мысль о возвращении назад была неприятна, Денис захотел избежать пьяной компании. Он окинул взглядом пространство, прикидывая, куда бы податься. При виде брошенного дома мальчишеское озорство вдруг нашло на него – он решил забраться внутрь, пройти насквозь через квартиру на первом этаже и выпрыгнуть по ту сторону дома через окно. В подъезде стоял выраженный тугой нечистый запах – котов, крыс, продуктов животной и человеческой жизнедеятельности. Странные мысли заскреблись в голове у Дениса. Его потянуло пойти темными коридорами в брошенные комнаты, где совсем еще недавно на износ работали телевизоры, шли с кухонь вкусные запахи, раздавались смех и плачи, текли праздники и будни, где любили, размножались и умирали люди, проживая за стенами свои невидимые с улицы жизни. Квартиры, некогда тщательно запираемые на замок для сохранения таинств человеческого бытия, стоят сейчас, распахнутые, доступные и беззащитные, как стоят девицы вдоль дорог. Ноги вели Дениса сами вглубь подъезда, на второй, потом третий, потом четвертый этаж. На ступеньках валялись обрывки газет, обломки стульев, какие-то тряпки, на площадке последнего этажа Денис заметил будто бы постель с подушкой и пустые бутылки. Тут ему стало не по себе. А вдруг тут живут те, которые сейчас на скамейке на солнце греются? Он вспомнил их бурые лица и засобирался скорее вниз, но тут далеко внизу дверь подъезда скрипнула. Внутри у Дениса забухало сердце, он заметался, тыкаясь в закрытые двери, и тут одна поддалась, издав развязный скрип. Денис проник внутрь и закрыл дверь изнутри на цепочку. Прижался спиной к двери и тут осознал нелепость положения. И сколько же он будет тут сидеть? Через 20 минут начинается Денисов рабочий день, и за опоздание ляжет на его невинную душу вычет, а то и что похуже, ведь сколько раз его уже вызывал начальник на ковер и за опоздания, и за ошибки в отчетах… Денис огляделся – в некогда прихожей стоял облезлый венский стул, обои пластами были сорваны, а стены расписаны матом. Он прошел в комнату – тут было чище, яркие прямоугольники на фоне выцветших обоев указывали места, где висели картины. Здесь и там даже висели еще полочки, валялись пустые пузырьки из-под стариковского лекарства – валокордина. В углу стоял пустой графин с зеленой пробкой. Вдруг раздался тихий шорох, и в дверных створках похолодевший Денис увидел крупную облезлую крысу, которая медленно вошла в комнату, волоча хвост, шуршащий по полу. При виде человека зверь не убежал, а, наоборот, замер, потом, не сводя черных круглых глазок с Дениса, крыса медленно, вдоль стены потрусила в угол комнаты и наполовину всунулась между пластами обоев в имеющуюся там щель, но задом неуклюже подалась назад, повернулась и упала на бок, задергав лапами, потом замерла, опрокинувшись на спину и открыв рот, из которого торчали два длинных желтых зуба. Денис почувствовал, как рубашка на спине прилипла к телу – это выступил пот от страха и омерзения. «А ну все это к черту», – быстро подумал он и пошел к двери, но тут почувствовал, что его нога наступила на что-то мягкое. Дрожа от отвращения, он посмотрел вниз и увидел маленький пухлый кошелек. Денис помедлил и наклонился. На кожаном коричневом боку четко отпечатался след его ботинка. Ладонью он стряхнул грязь и открыл молнию. Изнутри кошелек распирала мелочь, самые мелкие монеты – копейки, пятикопеечные, десятикопеечные – множество бесполезных металлических кружочков. Брать – не брать? Подумав, Денис все-таки положил кошелек в карман и, перемахивая, через три ступеньки, покинул неприятный дом, и никто не встретился ему на пути. Из мусорных контейнеров, согретых солнцем, страшно пахло, пара мужичков на скамейке дремали, обнявшись и свесив головы друг на друга, мутная слюна спускалась на плечо. Рыжий не спал, глаза его остро пробежались по Денису. «Нашел чего? Если нашел – то лучше нам отдай, на опохмел души…». Денис ускорил шаг. Через турникеты на проходной он проскочил в 9-03, чертыхающийся, потный – на собрания по понедельникам требовалось являться без опозданий. Денис ворвался в переговорную комнату и плюхнулся на свой крутящийся стул и только потом, оглядевшись, увидел, что в помещении он один. Смешались мысли в голове – что-то в памяти вспыхнуло, будто бы с этой недели собрания собирались проводить в зимнем саду? Денис помчался по коридорам к лифтовой площадке, но наткнулся на запертую стеклянную дверь с табличкой: «Извините, проход закрыт. Пользуйтесь лифтами в другом конце коридора». «Да это же черт знает, что такое» – в который раз за утро чертыхнулся Денис, перейдя на трусцу и взяв направление строго противоположное. По пути ему попадались редкие люди, с недоумением смотрящие на него. Забарабанив ладонью по кнопке вызова, Денис попытался отдышаться, поправил галстук и зачесал пятерней волосы назад. Приехала кабинка, поместившись туда, он стал искать нужную циферку. «Подожди, подожди, сынок, ох, подожди» – по коридору бежала старушка-уборщица с двумя пустыми пластиковыми ведрами наперевес. Денис глубоко вздохнул, пытаясь загасить раздражение. «Ох, успела, а то лифты здесь ходят в час по чайной ложке» – сообщила старуха и улыбнулась, обнажив железные зубы. «Сумасшедшая», – подумал Денис, и предупредительно спросил: «Вам какой?». «Ииии, милый, мне самый что ни на есть последний», – и мелко засмеялась. Денис нажал цифру восемь, где располагался роскошный, с советских времен сохранившийся зимний сад – любимец директора «Гормоста». Натужно гудя, лифт тронулся вверх. На седьмом этаже лифт распахнул двери, и Денис увидел убегающий вдаль коридор, с красной ковровой дорожкой, окаймленной желтыми полосами по бокам. «А где же сад?» – тупо спросил Денис. «Какой сад, милый?». «Но здесь, на восьмом, сад же должен быть». «На каком таком восьмом, – резким каркающим голосом вдруг заговорила уборщица, – здесь всего семь этажей, а ну, подвинься, ишь в проходе раскорячился». Старушка грубо пихнула ошалевшего Дениса и пошла вдаль, постукивая ведрами. «Так. Так», – подумал Денис и, поднесши руку ко рту, дыхнул в нее, проверяя, не пьян ли он. «Вниз, к охраннику, он подскажет, черти знает… зимний сад они, что ли, перенесли…». Внизу часы показывали 9-20. Охраны на месте не оказалась. Проклиная все на свете, Денис кинулся на третий этаж, в свой отдел, где должна была сидеть на своем месте секретарша Катя. С вытаращенными глазами, перемахивая длинными ногами через ступеньки, Денис помчался вверх, и на площадке третьего этажа столкнулся нос к носу с непосредственным начальником своим Антоном Антоновичем, дымящим сигаретой строго под вывеской «Курить запрещено». Тот посмотрел на замершего Дениса из-под густых своих бровей и глубоко затянулся. «Ну, раз так все сложилось, Денис Анатольевич… Придется мне вам сразу и сообщить», – театрально вздохнув, сказал начальник. Денис похолодел. «На сегодняшнем собрании, которое вы, кстати, пропустили без, я уверен, всякой веской причины, я сообщил о вашем увольнении. Вы и ранее позволяли себе нарушения трудовой дисциплины, но в последнее время это уже вошло в привычку. На ваше место желающих – тьма. А вы не цените. И ведь предупреждал же я вас, тссс, не надо перебивать, имейте уважение к старшему поколению. В отчете квартальном ошибок наделали? Интернет в личных целях использовали? Не доведут до добра эти ваши интернеты, Денис Анатольевич. За расчетом и трудовой книжкой придете через неделю. А с этого дня у вас отпуск. За свой счет». И, вдавив скрюченный окурок в пепельницу, Антон Антонович покинул площадку. «Но у меня кредит, у меня ремонт, у меня алименты…» – прошептал вслед Денис, речь его сбилась, и он с всхлипом вдохнул висевший в воздухе сигаретный дым. В отделе Денис ловил сочувственные взгляды и слышал шепот за спиной. Приятель Павлик подошел и молча постучал три раза по плечу. Ах, как бы хотелось ему получить сейчас слова ободрения, утешения, сочувствия, чтобы начальника вслух отругали, а секретарша тихонько пустила бы слезу… Да что тут говорить – ни с кем не был дружен Денис. Во рту стало горько. «За вещами потом приду», – решил он и медленно пошел прочь по лестницам и коридорам. Спускаясь по скользким ступеням, он поехал ногой и упал больно на копчик, брюки треснули по шву. Переходя дорогу, Денис не успел завершить переход на зеленый свет – высунувшийся из окна ржавой девятки черный человек с акцентом кричал страшные русские слова. Проходя мимо школьного двора, он неожиданно стал объектом охоты мальчишек, больно обстрелявших его снежками. С козырька родного подъезда на голову Дениса упала сосулька, расцарапав кожу головы. Войдя в квартиру, Денис мгновенно окутался паром, под ногами захлюпало – в кухне сорвало горячий кран… Под вечер, высушив пол и отдав скандальной соседке снизу весь небольшой свой денежный запас, Денис, тихий и потрясенный событиями дня, сел за кухонный стол, положив на стол руки. «Так. Так. Но ведь есть логика. Должна быть. С чего все началось? Не с той ноги встал? Кошка дорогу перебежала? Метафизика какая-то… Нет кошки не было…Но что-то было, что-то необычное…Была…Была крыса!» Денис подскочил на жестком стуле как ошпаренный, выскочил в прихожую и вытащил из кармана куртки лежавший там кошелечек. Почему-то почудилось ему, что кошелек был будто бы теплый. «Верну туда, где взял. Ох, не зря мне мама говорила – сына, не поднимай денежку с земли…». В потемках он петлял долго и отчаянно, будто бы совсем забыл, где же этот переулок, но вдруг, неожиданно, увидел нужный поворот. Тут ничего не изменилось, но вместо солнца свет давал фонарь. Облезлые контейнеры, доверху наполненные отходами, скамейка с пьяными мужичками, неподалеку лежит мерзлая кошка. Денис пошел мимо, расправив плечи и глядя строго вперед, но вдруг, сам того абсолютно не желая, стал замедлять шаги. Рука в кармане взмокла и судорожно сжала кошелек. «Эй, парень, иди к нам, поправь здоровье-то, чего мучаешься зазря», – хрипло крикнул один из них. Внутри Дениса все оборвалось. Он круто развернулся и заглянул прямо в лицо кричавшего. Коричневые мутные глаза, сидящие глубоко в складчатых веках сурово смотрели из-под нависших рыжих бровей. Бурая ладонь с жилистыми пальцами повелительно стучала плашмя по скамейке, указывая свободное место. Черная тень спустилась в душу Дениса. Повинуясь страшному взгляду, Богородцев опустился на скамейку и тут же почувствовал, как в руку ему уткнулся влажный стакан.

Простыни

Они сопровождают нас с рождения до смерти, в болезни и в здравии, от заката до рассвета, их прикосновения способны убаюкивать и возбуждать, вбирать без следа горькие капли слез обманутой жены, промокать влагу с тел любовников, впитывать пот мечущегося в горячке больного и стремительные ночные жидкости подростка. Это мог бы быть скандальный рекламный текст какого-нибудь мещанского магазина постельного белья, но нет, это горький рассказ о том, как безмолвные свидетели все же дают свои показания, решая судьбы живых. Трехлетний мальчик стоит на пороге маминой спальни. Он долго плакал в своей кроватке, но страшный сон не был развеян прикосновением теплых рук и ласковым дыханием. И тогда малыш решился на опасное путешествие. Детский страх никогда больше не увидеть мать – он сильней всех чудовищ, живущих там, где не светит ни солнце, ни звезды, ни ночная лампа. И вот, переступив порог ее комнаты, где в сумраке все кажется таким чужим и незнакомым, в лунном пятне он видит мать, что спит на животе, отвернув голову набок: ее волосы разбросаны по подушке, холодный свет омывает лицо, рот приоткрыт и тонкой капелькой, блестящей, как осколок стекла, на краю рта дрожит слюна. Ма-ма… Она поднимает голову, не сразу, медленно, как раскручивающаяся змея, и ребенок отступает: в ее глазах, бессмысленно глядящих на него из небытия, он не видит узнавания себя, он понимает, что он – никто. Одноминутно трескается мир. Но краткий момент между сном и явью растворяется во мраке – мать встает, протягивая руки, и в глазах ее и свет, и нежность, и любовь – все то, за чем пришел малыш. Но, даже успокоившись и согревшись в тепле ее объятий, он понял навсегда теперь – нет близких, нет чужих, есть он – и есть весь мир напротив. Мокрый кошмар моих детских ночей, оканчивающийся криками и побоями, как-то ночью превратился в свидетельство тугой юности, расползшееся по простыням вязким яичным белком. Столкнувшись раз с новой субстанцией, мать больше никогда не ругала меня, меняя постель молча, с поджатыми губами. Бить того, у кого уже своевольничает пассивный ранее отросток, видимо, казалось бесполезным. Изредка, очнувшись в середине ночи от сладких и жутких снов, я обнаруживал позор и тихонько застирывал простыню в ванной, мучаясь после до утра в мокрой кровати и чувствуя, как за стеной мать не спит. О, она страдала. Ее маленький златокудрый ангельский сын превращался в чудовище. На лице появлялись красные вулканы, уродливо выпирал кадык, голос звучал вороной. Но самое худшее не это: еще немного – и он пойдет прочь. Откроет эту дверь (дверь слабая, старая, замок ненадежен) и уйдет навсегда в поисках другой. Но женщины коварны, неверны, они всегда обманут, все, но только не мать – она может быть верна ему всю жизнь. Я, в самом деле, вырос и ушел. Ушел, тая в глубинах ума данное мне с детства лунное знание, а внизу живота – тревожную белую жидкость, стремившуюся излиться в положенное природой место, а не на бязевую простыню. Влага правит человеком – кровь ритмично пульсирует в сердце, почки фильтруют ее, наполняя тяжестью раздувающийся пузырь, желчь выплескивается как по свистку после приема пищи, пот застилает глаза спортсменов, трусов, лгунов и любовников. Сколько раз, путешествуя по миру, я находил на якобы свежих простынях, пахнущих прачечной, следы пребывания других людей в их светлых объятиях. И сколько бы звезд не изображалось на вывесках отелей, все одно: простыни изнашивались под бременем тел, даже если износ этот был еще не очевиден простым смертным. Что такое хлопковая простыня – мельчайшие ворсинки ткани взъерошиваются, встают дыбом, как крошечные волоски на руках легко одетой девушки, в лицо которой ударил порыв ледяного ветра, после первой же стирки. Раз постиранная, простынь уже подверглась старению, ведь на ней, как на девственно чистом листе, уже пишется ее личная история: запахи и звуки, сновидения и алкогольный бред – десятки тел терлись об нее, отпечатываясь на весь ее простынный век. Ни разу ни в одном отеле Европы, которую объезжал я, растрачивая сбережения моей матери, не в силах выдерживать смертную скуку, царившую в моем родном городе, не спал я на новых простынях. И это роднит почти всех путешествующих, командировочных и просто странников, ведь мы живем, того не ведая в своих перемещениях по миру, что наши генетические обмылки сливаются и взаимодействуют, рождая на свет ночные гостиничные кошмары. Кошмары, что стали верными моими спутниками в последние годы. И уже не лунный свет был тому виной и не шорох соседа за стенкой, а белесые призраки бывших постояльцев, возникающие в моей голове помимо моей воли и назойливо качающиеся, подобно маятнику слева – направо, справа – налево. Я вертелся вьюном на кровати, и кожу мою тысячами крошечных ранок покрывали ссадины от ворсинок хлопковой материи. Но дальше все стало только хуже – призраки стали говорить со мной, тихими пришепетывающими голосами они поведывали мне обрывки своих судеб, произошедших здесь, на этих простынях, и я не мог прекратить это, даже до боли сжимая руками уши. Я вернулся в свой дом, уже пустой, я выбросил все вещи, что могли напоминать мне о ней, все ее принадлежности, почти всю мебель распродал на аукционе. Я привел женщину – чудное женское создание, столь милое и столь же глупое, но очень домовитое, ласковое и безотказное. Вот все, что помню я о сожительнице своей: зеленая лента в черных волосах и розовая кожа, мягчайшая, как тесто; она жарила антрекот со шпиком и любила гостей. Мы жили в браке где-то год уже, как вдруг мне потребовалось уехать на встречу с душеприказчиком моей матери – и я попался вновь в капкан моих кошмаров. Неделю в номере парижского отеля я метался по ночам на старинной кровати эпохи ампир – ко мне ходил самоубийца. Полубезумный, полубольной, я приехал на Gare de Lion. Вскоре, я уже мчался домой на ночном поезде, спал в одежде на дерматиновой скользкой полке и был почти счастлив в своем решении никогда больше не покидать родного города. Но уже дома, укладываясь после вечернего чая под бок к своей нежной, как брюшко пяденицы, жене, я почуял неладное. Лежа вновь без сна на шелковой простыне и прислушиваясь к мерному дыханию женщины рядом, я ясно видел тень мужчины, что настойчиво висела у меня в голове, окруженная молочным неявным сиянием. Они всегда обманут… Она дышала рядом, а я лежал на оскверненной простыне и ладони мои сжимались и разжимались в такт ее дыханию. Я очнулся лишь под утро, сложенный пополам в дальнем углу комнаты, рядом лежала плетеная бельевая корзина, моя рука сжимала полотенце. Я развернул его и увидел в нем кухонный нож с костяной ручкой, кровавые капли впитались в махровую ткань, лезвие блестело серебром, и в нем подрагивало мое лицо, но я не узнавал себя. Я перевел взгляд на кровать и увидел жену, тряпичной куколкой лежащую на некогда белых простынях, которые сейчас от пропитавшей их и запекшейся уже крови стояли колом, как накрахмаленные. Зато лицо ее было белым-бело, такое чистое, светлое и холодное, как будто бы залитое лунным светом, и мне напомнило это лицо уже другое, но кто это был и когда я видел его – уже мне и не вспомнить.

Моди и Мод

Моди проснулся сегодня неожиданно рано – судя по ручейкам света, льющимся из-под неплотно прикрытых ставен, солнце еще вовсю било в восточное окно. Такого восточного солнца он не видел уже несколько месяцев, так как возвращался в свой бедный дом лишь под утро, обойдя по порядку все ночные заведения Монмартра. «Сегодняшняя ночь получилась удачной, – подумал он, – этот молодой плебей, строящий из себя богему, знатно меня напоил за набросок своего длинного лица на салфетке. Жаль, что я не люблю перно. Русская водка была бы гораздо желаннее. Но почему же мне не спится?» Он бродил по плохо обставленной комнатушке, до основания пропахшей табаком и скипидаром, зевая и почесывая заросшую черными волосами грудь, то открывая, ставни, то закрывая их, морщась от безжалостного утреннего света, действовавшего на него как всегда угрызением совести. Он сел за мольберт, но сидел так без толку, вперив взгляд в открытку с пухлыми ангелочками, приколотую к стене рукой Мод, которая пыталась придать комнате хоть немного уюта, развешивая тут и там цветные открытки. К полудню он ощутил голод, но на кухне нашел только остатки багета, кусок влажного сыра и яблоко. В ящике стола лежало немного гашиша. При виде его Моди закашлялся и кашлял долго и мучительно, пока не напился воды прямо из крана. Куда же пропала Мод? Он силился вспомнить, спала ли она в постели, когда он тихо пробрался домой, но вспомнил лишь то, как он озяб с рассветом и не нашел тепла, значит, его жена не ночевала дома. «Неужели опять пошла побираться к своим занудным родителям, к этим сытым престарелым мещанам? Merde… Хотя, это и к лучшему, что ее нет, вот-вот придет мадам Дюпон, она особа экзальтированная, может статься, вновь решит писаться ню, а я не имею ничего против хорошего ню, но милую Мод расстраивать мне б не хотелось, это все равно, что обижать младенца». Глядя на привычную суету за окном, Моди вдруг замер. Что-то неуловимо изменилось за ночь. Он распахнул окно и полной грудью вдохнул свежий воздух, ворвавшийся в спертую атмосферу тесной комнаты. Солнце испускало особо прозрачные лучи, по подоконнику стучали капли вчерашнего позднего снега. В город ворвалась весна. «Вот как. А я и не заметил…» На мгновения в душе художника зашевелилась надежда, будто бы с весной придет обновление, продышится грудь, прояснится голова, будто бы все наладится, и будут выставки, и деньги, и они с Мод купят домик в Монпелье и заведут курочек и… Стук в дверь привел мечтателя в чувство: «О, Моди, заждался?» Сначала из-за двери показалась длинная женская ножка, тонкий шелк юбки пополз вверх, увлекаемый игривой рукой, обнажая колено, внутреннюю поверхность бедра, перехваченную кружевом чулка, и вдруг дверь распахнулась, и визитерша впорхнула внутрь, улыбаясь, распространяя вокруг туманный запах фиалкового одеколона. «Вот и я!»

– Ну что, милый, надеюсь, сегодня мы закончим, а то мой муж уже ждет не дождется портрета, он, кажется, начал что-то себе воображать о нас.

– Успокой его, скажи, что я старый и больной насквозь.

– О нет, Моди, не разочаровывай меня, эту отвратительную ночь я пережила, только лишь благодаря воспоминаниям о твоих нежных чутких руках. Вчера была среда. А ведь у нас с мужем уговор, ты же знаешь, среда – день моей повинности…

Но Моди вдруг покинуло обычное при виде молоденькой мадам любовное настроение. Вспомнились темные глаза Мод, напряженные, высматривающие что-то в глубине его зрачков…

– Мадам Дюпон, продолжим?

– Да что с тобой, Моди? Ну, раз так, пожалуйста.

Мадам обиженно прилегла на кушетку, слева падал солнечный свет, художник установил холст на мольберт и принялся смешивать краски, краем глаза пытаясь поймать нужный ракурс и свободной рукой дирижируя движениями натурщицы, придавая ей нужную позу. Наконец, работа пошла, однако свежий воздух путал мысли и через какое-то время он отбросил кисть так, что упав на деревянный пол, она оставила густой след черной краски.

– Моди, что же ты?

Он боролся со ставнями. Через несколько минут, в очищенной от солнечного света комнате, освещенной одинокой электрической лампочкой под потолком, обычное состояние вернулось к нему. Он увлеченно накладывал мазок за мазком, чувствуя легкий зуд и тепло в ладонях, с тем, чтобы через полчаса вновь отбросить кисть и принять объятия той, что почувствовав перемены в его настроении, расстегнула корсаж и выпустила наружу свои полные груди. Портрет опять остался незакончен. Мадам ушла, оставив ему несколько крупных купюр.

– Только пообещай, что не будешь на них пить, Моди, купи что-нибудь своей милой жене, может быть помаду для щек? Она всегда такая бледная… На кушетке извилистым чувством вины лежал забытый газовый шарф.

Совершив обычный свой туалет, Моди надел пиджак и вышел на улицу, с тем, чтобы пообедать и что-то выпить. По случаю хорошей погоды в его обычном кафе уже выставили уличные столики. Подошел хмурый хозяин, Моди вспомнил, что, кажется, не расплатился здесь неделю назад и беспечно улыбнулся. «Жак, я что-то был должен, выпиши счет, и принеси мне для начала вина, или же нет лучше все-таки водки, что-то меня знобит». Хозяин помягчел лицом: «У парня вновь белая полоса». Но сорокоградусная водка не смогла унять то и дело пробегавший по спине озноб. Моди смотрел на свои руки – они мелко тряслись. Охваченный странным предчувствием, он резко поднял голову, будто бы кто-то выкрикнул его имя и увидел вдалеке спешащую по бульвару Мод, в неизвестном ему платье с продольными полосами и старомодном плаще, затянутом у горла, она шла домой, размахивая вязаным потертым ридикюлем, то и дело поднимая лицо к солнцу, жмурясь и улыбаясь. «А ведь ее надо отпустить, – неожиданно просто подумал Моди. – Я погибну, и она со мной, нежный, чистый малыш». Она увидела его, сидящего за столиком, увидела пустую рюмку водки, и на мгновенье ее бледное лицо омрачилось, но потом она схватила его за руку и потащила к подъезду, то и дело оборачиваясь, смеясь и оглядывая его с ног до головы мягким своим взглядом, будто окатывая теплой водой. Он заулыбался. В подъезде прижал Мод к стене, опустив руки на ее худые девчачьи бедра, но она неожиданно вырвалась и отошла вглубь, в темноту, и он перестал видеть ее лицо. «Где же ты пропадала всю ночь, жена моя?» – с шутливой ревностью спросил Моди. «Я ездила в Шартр, к своему старому доктору, опоздала на последний поезд и заночевала в пансионе при станции. Моди, милый, я сейчас скажу…Ты послушай. Ой, дай дух перевести. Мы… я в положении, милый и, оказывается, давно. Я рожу тебе ребенка». Пару секунд спустя, Моди тяжело опустился на холодные ступени. В подъезде сразу стало очень тихо.

Ночной волк (постмодернистское*)

*Текст содержит описание эпизода социофобного панического расстройства с деперсонализацией и последовавшего после него состояния измененного «чистого» сознания.

Случаются дни, когда вечный город Рим бывает редкостным лгуном, обещая солнечным закатом томную душную майскую ночь, но после захода солнца сыпет колкой влажной пылью. Это еще не дождь, и, казалось бы, ничто не мешает прогулке, наоборот, будто легче стало дышать, но через полчаса ты уже чувствуешь себя насквозь продрогшим, а прогретый за день воздух совсем не сушит одежду и волосы, земля остывает, ветер треплет ветки и провода, подчеркивая зябкую сущность небогатой природы вокруг. И даже пальмы на Via Nomentana кажутся нелепой насмешкой над ожиданиями северного человека, пришедшего в город в надежде обогреть бренную свою оболочку. К полуночи дождь окончательно потерял всякое очарование и загнал меня под навес старой энотеки, обслуживающий персонал которой уже неспешно прикрывал дубовые бочки, служившие уличными столиками, на ночь брезентом. Внутри, впрочем, было уютно и тепло и людно, так, что свободным оставался лишь маленький столик при входе, до которого долетали дождевые брызги с порога. Пару бокалов красного вина – и мне удалось отогреться, и рука потянулась сначала к местным газетам, что рекомендуют читать в процессе изучения языка, а спустя некоторое время к лежащему за пазухой недочитанному роману Гессе – и я погрузился в его сумрачный мир. Это приходит несколько раз в год, обычно с утра, и живет несколько дней. Обозначается осторожным колючим предчувствием, например, когда солнечные лучи, прошедшие сквозь жалюзи и ложащиеся на постель полосками, при пробуждении вдруг раздражают, как и многие привычные детали быта, а все потому, что огромная серо-желтая туча уже пересекла границы двух измерений, и ты пока не видишь ее, но чуешь кожей. Потом проходит. Выдох. Но настает время следующего признака: режешь с утра лимон к кофе и задеваешь лезвием палец, течет кровь; запираешь замок, и тяжелый ключ сдирает кожу под ногтем; забывшись, приоткрываешь крышку кастрюли, где кипят куриные яйца на завтрак, и обжигаешь запястье паром; чуть задерживаешь ладонь на дверном косяке и захлопываешь дверь, попадая точно по суставам… Одновременно начинаются некие мелькания, когда боковым зрением то тут, то там ты видишь темные силуэты, будто чьи-то хитрые тени, пока ты смотришь в другую сторону, быстро проскальзывают мимо, словно спешат на всеобщий теневой сбор. Мелькания начинаются только по вечерам, делая пребывание в доме невыносимым. И ты наскоро одеваешься, все еще стараясь сохранить невозмутимый вид, выходишь на улицу, но попадаешь в новую ловушку. Ты видишь себя статичной фигурой, вокруг которой протекает жизнь, и чем быстрее ты идешь, тем быстрее скорость жизненного потока: лица, автомобили, вывески сливаются в единый цветовой хаос, колористически дисгармоничный, как винегрет. Ты меняешь темп, пытаешься сбить некоего противника с толку, подолгу останавливаясь у витрин или заходишь в бар, но ОН всегда быстрее. Становится сложно вступать в коммуникации, простое обращение консультанта в каком-нибудь магазине с предложением помочь вызывает сильнейшее раздражение, ты не здороваешься на приветствие администратора кафе, тыкаешь в меню пальцем и битый час не можешь набраться сил, чтобы попросить счет, в результате поймав глазами взгляд официанта, ты просто рисуешь в воздухе пальцами прямоугольник. Заключительный мучительный этап, успешно пережив который можно на несколько месяцев вернуться к нормальной жизни, начинается тем, что ты оказываешься резко выключенным из гонки, но облегчения это не приносит. Мир кажется невероятно шумным извивающимся организмом, сочетания красок и звуков утомляют, себя ты видишь черно-белым, чуждым этому миру, как будто довоенную газетную вырезку положили на ядовитый современный глянец. Как проекционная фигура, ты неожиданно перемещаешься с одной стороны улицы на другую и чувствуешь, как сквозь израненные пальцы утекают силы от малейшего соприкосновения с жизнью. И тогда все-таки нужно вернуться домой, это единственный выход. И бессильно наблюдать из самого угла, как в комнату вползает луна и движется по комнате всю ночь, пытаясь высветить тебя, как прожектором, а внутри поднимается крик, но крика не слышно в абсолютном вакууме, хоть связки и напряжены до боли. Наутро становится лучше, постепенно возвращаются нормальные краски, звуки, весь богатейший спектр органолептических ощущений, спустя пару дней обычный свежесваренный кофе уже кажется совершенным эликсиром, фортепианный этюд из музыкальной школы по соседству заставляет замереть в восхищении, ароматы цветов, растущих на террасе этажом ниже, поистине опьяняют. Телефонные звонки перестают пугать, еда начинает доставлять удовольствие, запоем читаются книги, появляется желание интимных контактов. Вдруг что-то поменялось в помещении энотеки, я вскинул голову – в зал с улицы вошла собака. Тихим и пружинистым шагом она ступила через порог и, оставив пару мокрых следов на кафельном полу, встала у моего столика, уткнув мне в правую руку ледяной свой нос. Это было крупное серое животное с острой волчьей мордой, распространившее вокруг себя сильный запах мокрой песьей шерсти. Она уселась рядом со мной так спокойно, будто бы она и впрямь была моей собакой, а я – хозяином ее, но через несколько секунд официант и бармен стали выражать волнение, и один из них, высокий крепкий парень, пошел на нее с шиканьем, но собака не двинулась с места, чуть только прижала уши. Мне стало жаль ее, вымокшую и, наверное, голодную, и я сказал – о, она не мешает, что ж делать, пусть сидит рядом. Они еще пошептались, но решили смириться с причудой клиента. Я выдал ей кусок прошутто, и она подвинулась ближе. Как будто бы машинально я положил руку собаке на лоб, хотя никогда не испытывал особой симпатии к этому виду животных, но руку мою как обожгло. Ее странный, почти застывший латунный взгляд уткнулся в мои глаза и я клянусь, что услышал, как животное изрекло молча, транслируя свои слова прямо в мой ум: как ты, как ты тут живешь? Хорошо ли тебе? И я, в комфорте и тепле, вполне благополучно только что прожевав кусок выдержанного пармиджано и запив его Кьянти, сказал почему-то – нет, нет. Тогда пойдем со мной, туда, где нет людей, а если есть, то нас они и не увидят, пойдем со мною в парк, в дождливый лес, в юные рощи, где мокрые деревья расцветают ветками, которые еще голы, но уже мелкой дрожью трясутся от жизненной силы, что надувает их почки. Пойдем туда, где прошлогодние листья умирают, питая новый урожай разнотравья, и птицы поют перед закатом так же, как птицы поют перед рассветом. Но ведь сейчас дождь… И что тебе дождь – он утоляет жажду человеческих тел, так же, как утоляет жажду всем соцветиям зеленых кустарников, от него волосы растут кудрявыми, а кожа становится гладкой и белой. Послушай, идем, аромат жасмина и шиповника – он вот-вот усилится настолько, что дышать можно будет только им. Ты бросишь все свои монеты в фонтан на площади, ты снимешь свою обувь и оставишь ее для нищих и сразу вспомнишь, что такое бег, не тот, изматывающий, что ради крепости тела, а дикий безудержный бег, когда ты бежишь только потому, что не можешь взлететь, хотя ноги твои уже еле касаются земли… Когда ты растворяешься в охватывающих тебя потоках звездного света так, что больше не чувствуешь границ тела… Ты слышишь этот зов? Но я все не решался, я никак не мог, никак, и ненавидел себя самого за эту трусость, за этот страх так резко рвать нити, врезавшиеся в кожу до крови, ведь если резко – станет совсем больно. Сердце тряслось внутри, выбивая сбитые ритмы, жар обдавал лицо и ладонь, что лежала на лбу у собаки, как будто бы дикие горячие ветры били из невидимого источника….