bannerbannerbanner
полная версияСвободный вечер в Риме

Ирма Витт
Свободный вечер в Риме

Полная версия

– Лучано, – начал муж.

– Алессандро, – мрачно поддержала Ольга.

– Нууу, неинтересно… Тогда Андреа.

– Дарио.

– Джузеппе.

– Марио.

– Франко.

– Либерио, – тихо произнесла Ольга.

– Нет такого имени, – затрясся муж в зеркале заднего вида.

– Как это нет, есть такое имя: Ли-бе-рио, – старательно выговорила Ольга, безмерно удивляясь глубине собственного бесстыдства.

– Хватит сочинять, нет такого имени, – игриво сверкали его глаза. Он ее поддразнивал.

– Есть.

– Не, нету.

– Есть такое имя, – упрямо повторила Ольга, чувствуя, как внутри нее, распирая ребра, будто надувается страшный воздушный шар.

– Нет-нет-нет и нет! Врушка!

– Есть, есть, есть, есть, есть такое имя! – по-нарастающей перешла на крик, – Ааааа!

Водопадом хлынули слезы и закапали прямо в сумку,

– Есть такое имя, есть, есть, есть!

И захлебнулась в рыданиях, скорчившись в комок на заднем сиденье.

«Ну вот, только прилетела – и уже истерика», – устало подумал муж, прибавил газу и мрачно уставился в ночь.

Наваждение, или Не прикуривайте женщинам на бульварах

Самый первый раз это произошло у филипповского особняка на Яузском бульваре, куда он, опоздав на полчаса, пришел на встречу с В., уже внутренне чертыхаясь от того, что согласился на эту встречу. Тут все было ясно и определённо – с В. он провел ночь четыре дня назад и, зная натуру таких цепких маленьких брюнеток, он понимал, что всё теперь отмерянное им на двоих время он будет сопротивляться, скрежеща зубами и напрягая мышцы рук, этим тискам, в которые положено ему уместиться, обездвиженным и обезволенным: биологические часы В. тревожно били тридцать первый год. Он бы мог скрыться, раствориться в плотной московской толпе, никогда больше не встречая, разве что случайно, этих истеричных темных глаз, но глупость, совершенная им в момент подпития, была чудовищной: В. являлась его коллегой по работе. Если бы ему захотелось вдруг сильно отклониться назад на своем рабочем кресле, при этом максимально потянув спину и выворотив голову направо, за стеклянной перегородкой метрах в двадцати от себя он увидел бы ее конский хвост, но проделывать подобные трюки в голову ему не приходило. В. стояла в пятне света под фонарем с маленьким своим нахмуренным и раздраженным треугольным личиком, злым стражем на фоне сказочных башенок и эркеров, но при виде него сделала усилие, разгладилась и улыбнулась. Он бормотал какие-то извинительные слова, чувствуя желание скорее покончить с формальностью ужина и отвезти ее к себе домой, а лучше бы к ней, чтобы часа в два ночи после всех занятий сбежать и попробовать еще выспаться, но она схватила быка за рога сразу: «Ну что же, в прошлый раз у тебя мы собирались посмотреть тот фильм, как же его название… ах, да все равно до него дело не дошло, может быть сейчас у нас получится?». В ее словах была игра, и был сладострастный намек, он вспомнил тепло ее губ у себя там, ниже живота и чуть повеселел, но вдруг внезапно, нежданно, будто бы синей шелковой накидкой, расшитой золотыми звездами, его вдруг накрыло давно неведомое, уже забытое чувство. Когда-то, будучи мальчишкой на каникулах, он с деревенскими бедовыми подростками ходил «встречать поезда»… Герой выбирался по жребию и становился спиной на пути, максимально долго стараясь не сбежать с колеи, дождавшись хотя бы первого, но сразу душераздирающего гудка машиниста. Поезд на Москву шел в 21:40. Его приближение задолго чувствовалось трепетом земной поверхности так, что в момент вытягивания бумажки с именем из сальной кепки, все участники таинства ощущали себя приговоренными к смерти в камере, откуда каждый день по неизвестной логике выдергивался на казнь всего один, и по утрам любой, даже смирившийся или гордый узник сжимался и плакал про себя или в голос, слыша еще издалека, из самого начала коридора стук железных каблуков идущего стража, от которых дрожал каменный пол. Теперь же по спине его пробежал озноб, будто в полах пальто запутался ветер, он не слышал никаких шагов, но чувствовал как будто бы легкую вибрацию от них, и слева вдруг зазвучал вкрадчивый голос: «Извините, что помешала, но не будет ли у вас прикурить?». Она подошла слева, так, что свет фонаря падал ей за спину, организуя на лице темную круглую маску, меж сжатых пальцев руки дрожала белая палочка. Он, хоть и бросил, носил с собой по привычке зажигалку, нащупал ее в кармане пальто и осветил женское лицо, лет двадцати-тридцати, тень от ресниц, увеличенная в игре пламени коснулась его руки. Он вздрогнул. Отворачиваясь, она будто бы случайно царапнула его взглядом – он видел, как зрачки, суженые под воздействием источника света, резко расширяются, заполняя почти всю радужку, и в тот же момент женщина отступила в темноту из освещенного круга, чуть кивнув головой в знак благодарности. Он смотрел ей в спину, старательно охватывая взглядом тонкую, черную, плотно перехваченную в талии поясом фигуру, очертаниями напоминавшую резного шахматного ферзя, и светлые волосы, путаными петлями разбросанные по спине – она беззвучно удалялась быстрым шагом, мягкой походкой, раскачивая бедрами и выпуская облачка дыма. Он почувствовал, что кто-то трясет его за плечо и столкнулся со жгучим взглядом В.:

– Ну так что же, идем? Вызовешь такси или, – пренебрежительно добавила, – общественным транспортом?

– Ты подожди… Я сейчас, я сейчас приду…

– Что, что? Куда ты, я не понимаю, что происходит? – ее голос неприятно затрещал, как заискрившийся провод.

– Я… Я позвоню тебе, у меня… голова…болит…

Он почти уже бежал прочь. «Что за глупости. Что это такое, а? Ну догоню я ее и дальше что? Как мальчишка, как дурак, в самом деле…». Он быстро шел, стараясь не упустить из виду силуэт в длинном плаще, что в сумерках было делом нелегким. Он потерял ее на бульваре недалеко от дома Голосова, отвлекшись на мгновенье на вылетевший из-за поворота трамвай. Потом стоял, будто бы в ожидании поддержки осматриваясь по сторонам – так страстно возникло в нем желание простого человеческого участия. Но пусто было вокруг, зачавшийся дождь своими тонкими иглами распугал всех прохожих, лишь две статуи возвышались над ним в отдалении – мужчина и женщина, в залитых гипсом глазницах которых стоял мертвый потусторонний холод. Второй раз случился спустя несколько дней, опять же в районе Китай-города, но на пересечении Солянского проезда и Спасоглинищевского переулка, когда он вышел около 12 дня после утомительного совещания прогуляться и подышать живым, по сравнению с офисным кондиционированным, воздухом и позже заглянул в кафе. У барной стойки сидела она: спина прямая как карандаш, волосы странного медово-желтого цвета завернуты в небрежный пучок и скреплены деревянной шпилькой, глаза сильно подведены черным, лицо бледно, с голубоватым молочным оттенком. Замерев столбиком у входа, он слушал гул в ушах от застучавшего безумным сбитым ритмом сердца, чувствовал тепло в ладонях и тяжелый, как чужой, онемевший во рту язык. Она взяла протянутый барменом бумажный стаканчик с кофе чуть ниже, чем полагалось, дернулась всем телом, быстро перехватила его повыше другой рукой и на мгновенье, как, ребенок, поднесла обожженные кончики пальцев к губам… Потом вышла на улицу, слегка задев его локтем, край ее плаща хлестнул его ладонь, и он ощутил внутри себя волновую сладкую реакцию, распространившуюся по нарастающей от задетой тканью руки до самой глубины его мужской сущности. Он шел за нею, как опоенный, пытаясь найти пути своему хоть какое-то оправдание. Женщина передвигалась быстрым шагом в мягких туфлях без намека на каблук, в одной руке держа стаканчик с кофе, в другой крошечный кожаный конвертик-сумочку. Через пару сотен метров она поставила уже пустой стакан на скамейку на троллейбусной остановке. Он увидел на краю его еле заметный след бледной помады и машинально схватил его. Тут же, ошарашенный собственным поступком, отбросил его прочь, стаканчик покатился по улице и упал с тротуара на проезжую часть. Немедленно от светофора стартовали машины, и одна из них колесом смяла его в плоский грязный диск, он ахнул, но тут же понял, что не имел в виду женщины уже несколько секунд. Обреченно поднял голову, рванул вперед, завертелся юлой, но не нашел ее. Рядом, на скамейке сидел бездомный, кутаясь во что-то рыхлое, бывшее раньше, видимо, клетчатым пледом и окруженный плотным облаком табачного дыма. Он дал ему 100 рублей, попросив при этом сигарету. Пошел назад, чувствуя, как сердце натужно сокращается, перегоняя кровь в ускоренном режиме. «Как глупо, год назад бросил и вот опять!». Во рту стоял кислый привкус так и не выпитого кофе. Третий раз случился дней через десять, стало холодать уже по-настоящему, неделю шли дожди, выстужая воздух. Он увидел ее из окна трамвая, на котором, сильно припозднившись, ехал с работы до метро Чистые пруды, и совершенно не удивился этому, будто бы ждал. Она шла в противоположном движению трамвая направлении, зябко поводя плечами в своем черном плаще, и говорила по телефону – смеялась, улыбалась, беззвучно шевелила губами, произнося слова в трубку. Его ослепила страшная зигзагообразная вспышка ревности при мысли о том, кому она могла дарить невидимые свои улыбки, он выскочил на остановке и скорым шагом пошел за ней, через какое-то время чуть успокоившийся, загипнотизированный плавным движением ее ног. Он держался позади метров за десять, уже ясно понимая, что на этот раз ей от него никуда не скрыться и пытался поймать в круг своего обоняния ее запахи – хотя бы мельчайшую молекулу аромата духов, но вдыхал при этом лишь порченный машинными выхлопами унылый московский воздух. В голове качались маятником мысли, запуская темное действо, в котором поднявшийся занавес оголял актера, беззвучно и кукольно открывающего рот в поисках первой реплики. Вдруг женщина начала постепенно замедлять шаг, и он замер в величайшем напряжении. Откинув волосы назад, она, мгновение одно посомневавшись, стала оборачиваться. Уткнувшись взглядом в ее белый профиль, он, задыхаясь, отпрыгнул в черное нутро подворотни и тут же наткнулся на что-то мягкое, чуть не упал. Это были ноги парня, стоящего там, в темноте. Были и еще люди – зажигались то тут, то там огоньки во ртах, освещая смурые квадратные лица. От компании несло водкой, мусором и рыбой. «Ну ты чо, мужик, ты чо ослеп, а может пьяный, а дай-ка сигарету, раз ты так кстати попался, и еще добавил бы немного, а то водочку нам уже не продадут, а в кафе напротив цены неподъемные для рабочего класса». Он попытался просто развернуться и уйти обратно, под свет фонарей, без слов и комментариев, с одним лишь пульсирующим страхом потерять ее вновь, но был крепко дернут за воротник пальто, да так, что на секунду захрипел. «Куда такой борзый, а? Кроссовочки мне новые испачкал и даже не извинился… Ну-ка давай посмотрим, что у тебя есть за моральный ущерб…». Ощущая чужие руки у себя по карманам, он молча, отчаянно выдирался, хаотично работая кулаками, разбил чей-то нос, ткнул в чей-то рот. Страшные бранные слова висели грязными тряпками, утяжеляя и без того тяжкий воздух, раздался воющий гулкий звук где-то вверху, у самой макушки и тут же рассыпался звоном осколков бутылочного стекла по асфальту. В ногах вдруг стало удивительно легко, с волос, заливая широко раскрытые глаза, закапала тьма. Он мягко и очень медленно, выгнув грудь дугой, упал на кучу прелых листьев, собранных с утра дворником, так, что не почувствовал боли падения, но теперь он не почувствовал бы ее и соприкоснувшись с размаху с острыми камнями. Чуть постояв, но так и не оглянувшись, она быстро и беззвучно полетела дальше, как черная птица, и если бы шла она не по асфальту, а по песку, на нем не оставалось бы следов.

 

Неаполитанская Роза

В последнее время стали важны какие-то мелочи. Те, что раньше лежали по углам и полкам, прятались в шкатулках и ящиках комода, те, что брались раньше бездумно, использовались по назначению, и, не окрашенные воспоминаниями, возвращались на место. Теперь же щетка для волос дрожала в сморщенной руке: чудился яркий апрельский день, когда они шли по уличному рынку на via Pignasecca, чтобы купить ее отцу подарок в честь знакомства, и она чуть оступилась – поскользнулась на каком-то давленном фрукте и вдруг почувствовала поддержку его напрягшейся мышцами руки. Руки, которая могла быть игривой и ласковой, как котенок, но могла быть опасно наполненной первобытной силой горячего южного мужчины. Повиснув на мгновение на этой руке, она сохранила равновесие и столкнулась с его насмешливым взглядом – обесцвеченные солнцем, темные его глаза показались бледно-желтыми, цвета апельсинового меда. Мир замер, подернулся солнечной пылью, голоса и шумы отлетели прочь, время замедлило свой ход, увязнув в липкой медовой колее, но резкий крик уличной торговки вонзился в уши, и она встряхнула головой, еще больше разметав по плечам черные локоны. Та торговала щетками из конской щетины и роговыми гребнями. «Я куплю тебе, Роза, вот эту большую расческу, может быть, хоть она, наконец, справится с твоими кудрями». Его слова дрожали полунамеками, глаза улыбались все больше и больше. Этот день тридцатилетней давности во всех подробностях до мельчайших крупиц всплыл в ее памяти неожиданно, навалившись на плечи тяжелым мешком, она резко выдохнула и осела в кресло, давясь слезами и сжимая резную ручку забытой в дальнем ящике щетки… Сначала темнота была всегда, потом, постепенно отступая, она черными ядовитыми клубами выползала из-под щелей только вместе с закатом, из рук валились серебряные ложки, минуту назад бережно перетираемые, билась посуда, неслышными толчками скакал под кровать шерстяной клубок. Тело охватывала удивительная слабость, ноги подгибались, и Роза падала в кресло, чувствуя, как из самых недр души поднимается тяжкий горький ком, с которым получалось не дышать, а только охать. Лишь спустя несколько часов ей удавалось выплакать его наружу. Лежа на кровати, по привычке держась на своей половине, она шептала, засыпая: «Роза, Роза, моя неаполитанская Роза». Шуршали в памяти страницы, меж которых засушивала она много лет назад, еще девицей, его украдкой положенные по утрам на подоконник влажные от росы цветы: расторговав утренний улов на рынке, он тайком срывал их в саду синьора Скарампи, пока тот не завел двух злобных мастифов. Нигде как в Сорренто не цветут бергамоты и флердоранж, заполняя весь воздух сладостным дурманящим запахом, пыльца кружится в воздухе, затуманивая городской пейзаж. Расцветал, упивался жизнью послевоенный итальянский юг. На воскресной мессе, сквозь пыльный солнечный свет следили за ней неотрывным страстным взглядом бесстыжие глаза, она же, забывшая дома шляпу, медленно падала в обморок, но так и не упала, подхваченная ловкими руками, и весь день потом лежала в своей комнате, слабая и сонная от солнечного удара, а утром на подоконнике в первый раз появились красные розы. Тогда была драма: ее отец, владелец домостроительной компании, известной не только в Неаполе, но и по всей Кампании, был против ее брака с сыном соррентийского рыбака и проклинал тот час, когда решил отправить дочь к родственнице на лето, где старая тетка Анна проглядела, что под самым ее носом, даром что на нем очки, случилась любовь. И быстро дошли слухи до самого Неаполя, что прекрасная Роза поздним вечером ходила на танцы и плавала в лунной дорожке с Антонино, который мало того, что рыбак и сын рыбака, да еще и помолвлен с дочерью прачки. Отец скрежетал зубами, пожимая избраннику дочери руку, и после соблюдения всех свадебных формальностей, впал в полное от молодой семьи отчуждение, однако ночами ходил по опустевшей без Розы квартире, стоял в бывшей ее комнате, трогал детские игрушки и часто моргал глазами, силясь не плакать. Их старый дом, стоявший неподалеку от центральных апельсиновых садов, был весь всегда наполнен шумом моря. Море кормило, дарило жемчуг на шею Розы, дало образование их единственному сыну – от своего же отца после свадьбы, на которой стоял он, изжевав все губы, не получила Роза ни лиры, даже после рождения внука: он, уязвленный в самое нутро предательством дочери, и завещание переписал целиком на своего старшего сына. «Уж если моей дочери так захотелось быть простой рыбачкой в деревне – я не стану этому помехой». А сын Розы… Сын окончил университет, три года промаялся в римской конторе, да и вернулся в Сорренто, женился, и часто стал ходить с отцом в море, хотя все больше торговал улов на рынке – у отца началась подагра, и ему тяжко было стоять за прилавком. Роза плакала и гладила теплый отпечаток, наспанный мужем за ночь, как только поднимался он в четвертом часу утра, заламывала руки у окна – море бывало тогда часто неспокойным, дымил и вздрагивал Везувий, заволакивая дымкой небо. Она знала – рано или поздно он выйдет в море, лишь для того, чтоб больше не вернуться, и лишь молила только не застать уже этого времени в подлунном мире. Но вскоре муж купил вместо старой деревянной моторную лодку, надежную, красную, как Розина помада, прыгающую на волнах, как поплавок, а сын по настоянию беременной жены устроился на место управляющего в новом ресторане: в город с каждой весной приезжало все больше туристов. Сын мучился, как связанный, тоскуя по свободе и беззаботности, но Розе стало гораздо легче. Спокойно и полно жилось тогда: невестка все будни училась в Неаполе, Роза воспитывала внука, вела дом, запекала к ужину для мужчин маникотти с фаршем, взбивала свой любимый сабайон, стирала и крахмалила белье, включала радио и натирала плитку на полу лохматой шваброй, а потом полировала сухой шерстяной тряпкой, выращивала розы в саду, а по воскресеньям делала прическу в парикмахерской – к большому ужину с родными и друзьями в траттории синьора Селестино. Но три года назад муж ушел ранним беспокойным утром на своей моторной лодке к трясущемуся от волн горизонту Неаполитанского залива, и больше не ступала его нога на берег, а через неделю море выплюнуло на гальку центрального пляжа руль с его инициалами. Таких ходило много по побережью – женщин в темном, молодых и старых, чьих мужчин забрало море. Оно всегда забирало их, каждого двадцатого или может быть тридцатого – как будто дань за выловленный и загубленный рыбаками множественный морской народец. Неаполитанская la anziana donna, похоронив мужа, редко снимает траур даже по истечении нескольких лет, облачаясь в сумрак до конца жизни, пряча музыку тела, как в чехол виолончель. Она отгораживается от многоцветия этого мира, и постепенно мысли начинают течь в противоположном направлении – не вперед, а назад, затягивая в темный водоворот прошлого все глубже, стирая границы реальности и воспоминания. Она сторонится мира, недовольная даже случайными в толпе прикосновениями мужских рук, ног, плеч, будто бы боясь, что эти беспардонные касания осквернят ее плоть, несущую ускользающие отпечатки ладоней мужчины, чья душа сейчас растворяется в вечности.

…Роза все еще полулежала в кресле, под лучом заходящего в море солнца, не чувствуя ни томных ароматов вечернего сада, ни тревожного запаха подгорающего на плите ужина, не имея никаких сил встать. Она держала на коленях дрожащую старую щетку, резьба которой впивалась в пальцы до самой боли: Роза видела, что там, меж густыми щетинками, среди застрявших в них черных кудрявых волос сохранился прямой, чуть рыжеватый волос мужа. Ее охватило странное, туманное ощущение необратимо надвигающегося на нее будущего. Скрипнула калитка, по саду многочисленными шорохами зазвучали кузнечики, цикады и лягушки, распуганные быстрыми шагами. Роза очнулась и тяжело встала, машинально прижав щетку к губам: дверь прихожей распахнулась, и на пороге появился сын, взъерошенный и абсолютно, бесконечно счастливый, держа на руках перемазанного шоколадным мороженым Антонино-младшего. Зазвенел, полетел по комнатам чистый и радостный голос сына, расцвеченный сопровождением беспечного детского смеха: «Мама, мама, мы купили у Дарио лодку, почти новую, с мотором!», и шепелявящий, нежный голосок внука объяснил побледневшей Розе: «Мы-с-папой-будем-рыбаки!» Их дом, стоявший неподалеку от центральных апельсиновых садов, был весь всегда наполнен шумом моря.

Происшествие на старом складе

Еле освещаемое одной лишь моргающей лампой под низким потолком, помещение походило своей округлой архитектурой на арену цирка, где свет погашен по окончанию представления, и лишь запах духов, резиновых воздушных шариков и, еле слышный, конского навоза напоминает о происходившем здесь недавно действе. Но не цирк это был, а заброшенный долгострой неизвестного назначения, затерянный где-то в лабиринтах Складочной улицы. В центре помещения на высоком барном стуле сидел человек, одетый в чернильного цвета костюм и полосатую рубашку, отвратительную кричащую рубашку в белую и розовую полоску. Человек покачивал ногой в остроносой лакированной туфле. Он был высок и полон, особенно в талии, напоминая тем самым грушу. Лица видно не было, разве что точно можно было сказать, что он брюнет. Бордовые занавески у входной двери распахнулись, пустив вверх облако пыли – сквозь них проникло существо. Если приглядеться, можно описать его как очень маленького, худого, вертлявого человечка, одетого во все черное.

«Простите, что я опоздал, затянулось собрание, да еще московские пробки, с этим же просто невозможно ничего поделать, как мы ни стараемся. Мой отчет сегодня будет короток».

Человек на барном стуле нетерпеливо качнул ногой.

«Юрий Петрович Степанцов, по образованию инженер, женат, двое детей. До 1993 года работал в НИИ Океанологии, потом ушел в охранники на автостоянку на Дмитровском шоссе. В 1995 году открыл автомойку, к 2002 был владельцем уже сети автомоек. В 2003 году увлекся посещением казино, сначала рулеткой, потом наши люди пригласили в покерный клуб. Игрок из него третьесортный – плохо контролирует микромимику, особенно в области левого глаза. Вскоре заложил первую из девяти моек. Когда дело дошло до восьмой, обратился к нам. За две прошлые ночи он отыграл все долги и автомобиль Volvo S60 цвета голубой металлик в придачу. Абсолютно счастлив, насколько счастлив может быть человек его уровня. А это вот вам», – тут человечек торжественно достал из-за пазухи лист бумаги с несовременной толстой сургучной печатью и витиеватой росписью. Фиолетовый костюм принял документ и бережно убрал в папку, взявшуюся у него в левой руке.

«Ты можешь идти», – нежно прошелестел он тонким, почти женским голосом.

«Но…Вы довольны? Нет, вы довольны?» – завертелся беспокойно человечек.

«О да, я более чем доволен… Игроки – мои любимые люди, потом у них начинаются метания, для наблюдения – интереснейший момент, море удовольствия, лучше них могут быть лишь девственницы в поисках большой любви, если вы понимаете, о чем я….»

«Ну, раз вы рекомендуете…»

«Нет, я даже настаиваю» – грушевый человек засмеялся, колыхаясь всем телом.

«Простите за такой вопрос…А долго ли мы сможем вести такую мммм…. деятельность?»

«А это уже сколько нам позволят сверху. Мы люди подневольные, но цену себе знаем, всегда помни об этом».

 

И грушевый человек потрепал человеческое существо по голове, как треплют собаку.

Но тут что-то случилось. Пыльные портьеры затрепетали, будто живые – в них запутался и бился, как рыба в сетке, какой-то мужчина. «Что там такое?» – грушевидный человек соскочил со стула и подошел поближе. Человечек поменьше развел портьеры и вниманию присутствующих явился средних лет мужчина в деловом костюме и с рыжим портфелем в руках. Он выглядел напуганным, но возбужденным, переводя взгляд с одного на другого, он остановил взгляд на маленьком человечке и, вытянул дрожащий указательный палец, почти дотянувшись до его лица.

«Вы, это вы, я шел за вами, хоть вы передвигаетесь очень быстро. Знаете что, я передумал, да, да, да, – голос его набирал твердость. – Верните мне то, что я подписал, я отказываюсь он нашего договора». Грушевидный человек еле заметно улыбнулся и вернулся на стул, приготовившись смотреть. Вертлявый человечек извинительно улыбнулся и произнес:

«К сожалению это никак не возможно. Договор невозможно расторгнуть, это ясно указано в приложении – пункт 18/Б».

«Но я передумал. Имею я право пе-ре-ду-мать?? В конце концов, я ваш клиент, пойдите на встречу. Я все верну, прямо сейчас, забирайте, мне не нужно. Поймите, у меня жена, у меня маленький сын, я не могу так рисковать, ведь это может их коснуться…»

«Забота о ближних, айййй, как интересно» – восторженно произнес грушевидный человек и, заелозив на стуле, уселся поудобнее, растянув губы в улыбке.

«Ну что вы, что вы, договор касается вас и только вас и никаких, слышите, никаких родственных связей затрагивать не будет, даже и не волнуйтесь». Вертлявый человечек подошел близко, не сводя глаз с перепуганных зрачков посетителя. «Все будет хорошо, все будет хорошо, вы спокойны и довольны, довольны и спокойны», – монотонно повторял он.

Визитер опал, глаза его потускнели, но неожиданно последним усилием воли взвился:

«Я требую! Я буду подавать в суд! Я задействую своих знакомых, дело будет громким, вы потеряете множество клиентов!»

Тут грушевидный человек снова встал со стула и вошел в освещенный круг. Свет резко выделил огромные черные мешки под его глазами неестественного оранжевого цвета. Посетитель в ужасе отшатнулся.

«Вы же понимаете, что вам никто не поверит, – его голос звучал мягко и женственно. – А если вы будете настаивать на своей версии, то вам назначат экспертизу. Вас признают душевнобольным, запрут в психиатрическую клинику».

«Но я передумал… Ну… Ну помогите мне, верните, что взяли, ну, я умоляю вас» – и проситель опустился на колени.

Грушевидный человек отошел в темноту, качая головой и брезгливо дергая ртом. Вертлявый подскочил к нему, шепча: «Простите меня, ну простите, он осознал, он кается, страдает, таких мало, один на тысячу, что так быстро опомнился, дня ни прошло, большинство вообще забывают о договоре, кладут на дальнюю полку или в сейф, и все… Простите…Ох, простите ли вы меня за такую оплошность?».

Грушевидный человек молчал. Потом тихонько произнес:

«Да, ты ошибся. Я разочарован. Что ж, убирай теперь сам. Прощай».

Ранним утром, когда воздух сер и прозрачен, в помещении склада, давясь от смеха, вбежала обнимающаяся парочка. Двое молодых людей, разгоряченных алкоголем и другими стимуляторами, покинули клуб по соседству в поисках уединения.

«Смотри, смотри – портьеры. Как в театре! Что же здесь такое?»

«О милый, сейчас я покажу тебе настоящий театр» – один из пары начал медленно танцевать под несуществующую музыку, виляя бедрами и двигая плечами.

«Дай, дай я тебя потрогаю…» – второй протянул к нему руки, но тот игриво прыгнул в сторону, наткнулся на что-то лежащее в темноте и, ругнувшись, упал.

«Что это, что здесь?» – потирая ушибленный зад, вскочил первый. Второй достал телефон и посветил им вниз. На полу лежал мужчина, глядя вверх сухими мутными глазами, рядом валялся портфель. На груди мужчины лежал чистый лист белой бумаги.

Легко касаясь пальцами

Этот август меня абсолютно вымотал, такой страшной жары на старый каменный город на моей памяти еще не опускалось. Я подставил стул к окну и смотрю на улицу сквозь грязное стекло – кажется, на нем еще видны следы прошлогоднего снега. Когда он падал, люди смотрели на него, как на чудо. В здании напротив находится женская клиника, там работает кондиционер, и когда будет совсем невмоготу, я туда спущусь. В прохладе вестибюля можно абсолютно безнаказанно провести часа полтора с хорошей книжкой, пока не спохватится охранник и не начнет буравить меня взглядом, глупое животное. А пока я буду наблюдать за жизнью, текущей за стеклом. Прохожие бесконечно открывают-закрывают рты, произнося разные слова, недоступные моему слуху. Они в действительности похожи на рыб. Сейчас, в жару, рыбы на улицах теряют человеческий облик: вот женщина поочередно поднимает толстые руки и вытирает потные подмышки салфетками, вот одуревший от зноя мужчина, по виду совершенный клерк, идущий на обед в ближайшее бистро, расстегивает пуговицы на рубашке, выставляя на всеобщее обозрение впалую волосатую грудь. В фонтане лежат парни, рядом стоят велосипеды. Им хорошо, так как их рты постоянно растягиваются. Но тяжкой поступью со стороны проспекта, мне хорошо видно, к ним приближается полисмен. На его форменной рубашке видны мокнущие пятна пота… Я закрываю форточку, так как боюсь, что запах достигнет моего окна на третьем этаже. Как давно Катрин покинула меня? Прошла неделя? Или месяц или может полгода? Нет-нет, уже цвели вишни в сквере у трамвайного парка, кажется, это было вскоре после моего дня рождения. С тех пор, без нее, я почти не выхожу из дома – не вижу смысла. Раньше мне приходилось ходить с Катрин в кино, ужинать в ресторанах и гулять по бульварам. Но сейчас море человеческих лиц пугает меня, обилие искусственно созданных предметов и вещей, построек и систем навевает угрюмые мысли о противоестественном пути, по которому движется мир. Теперь, раз в неделю ко мне приходят посыльные из мясной и молочной лавки. У молочного парня страшно прыщавое лицо, я стараюсь не смотреть на него, чтобы не портить аппетит, но все равно, каждый раз, когда я поедаю творог, перед глазами у меня встают его отвратительные нарывы. Он же, наоборот, всегда приветлив и улыбается мне. Возможно, он гомосексуалист. Старый зеленщик же приходит собственной персоной, из уважения к моим родителям, которых знал когда-то. Иногда я выбираюсь в пекарню напротив самостоятельно, так как люблю выбирать сдобу лично, мне с детства тяжело видеть, как мои булочки трогают руками на моих же глазах, это равносильно осквернению. Сейчас я думаю о том, что в комнате в шкафу лежит забытая вещь – розовая помада Катрин в золотом рифлёном тюбике. Иногда я наношу немного помады на тыльную сторону руки, но эта манипуляция нисколько не напоминает прикосновения теплых губ Катрин, разве что остается после нее легкий косметический запах, как слабый намек на ее далекое дыхание. Мне надоело. Я открываю холодильник, и на меня веет прохладой. Я достаю из морозилки ледышку и засовываю в рот, а еще одну кидаю за шиворот. Кажется, она растаяла, даже не доехав до середины позвоночника, на пол глухо падают капли. В глубине, в самом нутре холодильника притаился в кастрюле желтый суп. Мадам Мерсье обожает варить супы и носить мне их в эмалированных кастрюльках с разными узорами на боках. В этот раз кастрюльку опоясывает несколько тонких разноцветных полос. Наверняка она считает себя моей благодетельницей. Жаль, не знает она, что в последнее время ее стряпня отправляется в помои. Эти несколько недель многое изменили в моем восприятии, и одновременное сочетание жидкой и твердой пищи кажется мне отвратительным. Суп мадам Мерсье – это физическое воплощение ее заботы обо мне. Эта заботу можно съесть, проглотить, осязать ее всеми вкусовыми сосочками на языке, но послевкусие этой заботы не отличить от привкуса рвоты. По сути, это одно и то же, то есть первая субстанция легко может стать второй. Я приоткрываю крышку – на поверхности плавает затвердевший куриный жир, принявший разнообразные геометрические формы. Наверное, на них можно гадать, как на кофейной гуще. Я запускаю руку в кастрюльку и достаю плоский кусочек, при этом кончики пальцев обжигает холод. Что это? Похоже на звезду. Да, это абсолютно точно звезда. Я буду великим. В холодильнике пахнет молочной кислотой – вчера я забыл закрыть банку творожного крема, крышечка соскочила и лежит теперь на нижней полке, покрытая крошечными капельками влаги. Так странно, когда вещи, да нет – даже продукты, у которых из-за нестабильной структуры еще меньше прав, чем у вещей, начинают жить своей жизнью, перемещаться в пространстве. Теперь кислый запах пропитал всю внутренность холодильного ящика, а сама поверхность крема покрылась желтой коркой по краям. Мне стало вдруг так неприятно – видеть, обонять это, что я хотел непременно захлопнуть дверцу и поскорей, но ощущение отвращения, липкого, как давленный жук, вдруг захватило меня. Медленно, подрагивающими пальцами я потянулся к пластиковой круглой банке снова, уже предвкушая, как мой указательный палец дотронется до выстроенной из миллиардов погибших бактерий корки и ощутит всю плотность и податливость новоявленной субстанции. Да что это со мной? Так недолго и спятить. Моя рука на полпути остановилась, и громадным усилием воли я заставил взять лежащий рядом на тарелке абрикос. Холодильник пронзительно равномерно пищал, требуя закрыть дверцу. Абрикос неожиданно поразил меня своей кожицей, особенной, шершавой и нежной одновременно. Я с удивлением рассматривал холодный округлый плод. Он был весь, абсолютно весь покрыт полупрозрачным пушком. Это было так трогательно и беззащитно. Я теребил абрикос рукою, перекатывал его из ладони в ладонь, трогал разными пальцами, самыми кончиками и костяшками. Мне казалось, еще немного – и он зазвучит тихой музыкой. Чувствительней всего оказалась область сразу под ногтевым ложем среднего пальца правой руки. Я играл с абрикосом, испытывая к нему почти что эротическую привязанность. Это было так ново и так странно, и в то же время так естественно. Но вдруг мою тихую игру прервал телефонный звонок. Я долго смотрел на красный аппарат, как на невиданного зверя. Вне всяких сомнений – телефон требовал, звал, нет – приказывал мне подойти. Вещи ведут себя подчас совсем разнузданно. Я поднял дрожащую трубку. Она тут же булькнула и торжественно произнесла голосом моей квартирной хозяйки: «Дорогой Антуан». Это было обычное ее ко мне обращение, высказываемое при этом особо торжественным голосом, и я все время замирал, вытянувшись в струнку, никак не мог привыкнуть, в ожидании некоего чудесного сообщения, но далее как обычно шло обсуждение вещей, столь прозаических и мелких, что я тут же забывал, лишь только повесив трубку, о чем шла речь. Чем очень раздражал мадам Мерсье. «Дорогой Антуан, кажется, вчера я оставила у тебя свой кошелек. Вот беда. Я пришла в магазин, тот самый новый супермаркет, что открылся на углу, купить сливок моему Шарлю, он обожает теплые сливки именно на ночь, мурлыкает после них так громко, и потому мне хорошо спится. И вот, я открываю сумку, а его нет, я подумала сразу – меня обворовали, но я же доставала его вчера, когда отсчитывала плату за квартиру Пьера, не так ли, дружочек? Посмотри по верхам, будь добр». (Позже я выложил все монеты из кошелька мадам Мерсье в длинный дрожащий столбик на туалетном столике, он достал до самого зеркала). Я огляделся. И впрямь, на кухонном столе лежал похожий на крупную улитку круглый кошелек с замком-поцелуем. Я взял его в руки, с усилием раскрыл нутро. Внутри, оттягивая дно, лежали тяжелые монеты вперемешку с жетонами для прачечной и свернутые в трубочку купюры. Я сунул внутрь пальцы, и меня резко поразил контраст холодной металлической защелки и теплого кожаного тельца. Ощущение бархатистой кожи было невероятным, всепоглощающим. Я будто бы враз сам стал одним огромным пальцем. Трубка в коридоре размеренно гудела: мадам Мерсье продолжала говорить. «…И вот мой мальчик, сегодня я бы зашла за ним ближе к вечеру… Антуан, ты уже поел куриный суп? Ты плохо питаешься, совсем худой, а я ведь знавала твоих родителей. И я уверяю, что твоя мать, равно как и твой отец, не одобрили бы твоего образа жизни. О нет, нет, не спорь, я много раз тебе это повторяла. Почему бы тебе не устроиться на работу или не найти какого-либо занятия? Я уверена, что и Катрин бы одумалась, узнав, что ты собираешься найти себе дело… Знаешь, быть рантье – это так неполезно для молодого ума…». Я коротко ответил, что кошелька не нашел и что, возможно, ее действительно вчера обокрали, ведь она почти слепа, слепа совсем как крот, несмотря на толстенные стекла очков. Я мягко опустил трубку на рычаг. Меня ждал мир вокруг.

Другие книги автора

Все книги автора
Рейтинг@Mail.ru