Ирина Витковская
Птица Мамыра
– Таюша, я должна тебя серьёзно предупредить. Ох, не знаю как… Понимаешь, так случайно может получиться…Тебе может показаться… Ну в общем, когда ты понравилась какому-то мальчику… одному. И ещё кому-то. И даже нескольким. То ты не должна думать, что это оттого, что ты лучше всех!
– Я не думаю, мамочка…
– Ты не лучше всех, Таюша. И не красивее. Ты такая же, как все.
– Да. Я…
– Таюша…Не плачь только. Просто запомни. Ты такая же, как все.
…
⁂
Кроссовки были куплены не зря.
Тая мечтала о легкоатлетической секции.
Тренер приходил прямо в школу к шести часам вечера по средам и пятницам.
Щебетливая пёстрая стайка девчонок порскала с одного конца стадиона к другому: то к яме с песком для прыжков в длину, то к старту бега на четыреста, то на разминку к футбольным воротам…
От избытка молодости, весёлых сил, юной энергии они передвигались только бегом: резко, все вместе, брали со старта и стремительно, как конфетти из хлопушки, выстреливали разноцветным косячком к заданной точке. Сзади не спеша шёл слегка раздосадованный тренер и время от времени резко фрякал в свисток.
Тае почему-то очень хотелось, так хотелось в секцию! Она столько раз наблюдала за спортсменками из окна школьного коридора, дожидаясь маму; столько раз вместе с ними, выстроившимися в длинную живую ленту, мысленно огибала стадион, взлетала спиной вперёд над лёгкой перекладиной…
Учительница физкультуры не советовала.
– Лошадиный спорт, Тася, – убеждающе покачивала головой она, – ну не для тебя. Давай-ка лучше на гимнастику…
Тренер Трофим Филиппыч был более категоричен:
– Шестьдесят метров с попутным ветром. Максимум. Смысл, Каретникова?
Тая сама не понимала, какой в этом смысл. Просто очень хотела, и всё. Туда, к ним, к этим весёлым, праздничным созданиям, передвигающимся то ловким подскоком, то приставным боковым шагом, то гусиным – на корточках…
Мама тоже была против. Она боялась всего – вдруг Тая споткнётся, упадёт, расшибёт коленки; сильно вспотеет, на ветру переохладится, простудится; летя в прыжковую яму, подвернёт или сломает ногу; столкнувшись с кем-то в оголтелом бешеном беге, получит сотрясение…
Пришлось настоять на своём и тихо пойти наперекор всем протестующим. В первый раз она хотела и получила что-то только для себя, исполнила личное желание. А до этого… Да что там говорить!
Учиться хорошо надо было, чтобы не огорчать учителей (отдают все силы и здоровье), а также государство: оно вообще делает всё для своих маленьких граждан. Надо об этом помнить и соответствовать. Надо мыть пол после уроков в классе, держать в чистоте парту, мести и убирать школьный двор; участвовать в конкурсах и олимпиадах (желательно занимать призовые места) – школа имеет право тобой гордиться. Поэтому её учащийся должен. Надо слушать жалобы и хранить секреты одноклассников, а то тем, кто жалуется и секретничает, будет тяжело в одиночку. А также ободрять, утешать и давать списывать. Надо неусыпно присматривать за Димкой, иначе Димка вляпается в какую-нибудь историю и тогда что же будет с Прекрасной Казашкой? Надо изо всех сил стараться не огорчать маму, чтобы, не дай бог, кто-нибудь в учительской прямо с порога не начал: «А вот твоя сегодня…» И мама будет лежать как убитая на диване, и смотреть в стенку, и вздыхать, и капать валерьянку в чашку с незабудками и сколотой ручкой.
Тая была почему-то уверена, что в секции никто не будет ожидать от неё больше того, что она может дать.
Так и получилось.
Она летала свои коронные шестьдесят легко, с восторгом, просто ради того, чтобы лететь. Сто давались уже тяжелее, потому что появлялось время подумать, услышать тяжёлое дыхание догоняющих – сбоку и сзади. А это был ужас. Надо бы собраться, наддать и оторваться от преследования, а вместо этого в Таиной голове метались мысли: зачем? соревноваться, быть первой? что это для неё изменит? ведь тогда кто-то будет последним? Мысли путались, скакали, Тая расстраивалась.
И проигрывала вчистую.
Она, сжавшись в комочек, перетерпела первоначальные беседы с Филиппычем: «Каретникова, спортивную злость и волю к победе никто не отменял! Спорт – это борьба!» – а потом и он махнул рукой.
О беге на длинные дистанции не могло быть и речи. Для хорошего прыжка в длину ей не хватало силы толчка. Прыжок в высоту не давался, потому что Тая элементарно трусила лететь слепым затылком вперёд неизвестно куда: у неё в полёте леденела спина, становясь плоской доской. Где там красиво изогнуться и взмыть над планкой! – та звонко валилась и издевательски скакала по матам, как будто специально желая привлечь внимание к коряво выполненному прыжку.
Да и данных для лёгкой атлетики, честно говоря, никаких не было. Только невесомое тело, и всё. А так – маленький рост, худенькие, хоть и длинные ноги. Слабенькая дыхалка. И конечно, характер. Соревновательность была не просто в зачаточном состоянии и не на нуле даже, а в минусе, если такое вообще возможно.
А как здорово было! Одни девочки. И не из класса, а со всей школы и даже из соседних. И младшие, и старшие, двадцать четыре человека. Очень хорошие девочки – умницы, отличницы-хорошистки. Ловкие, целеустремлённые, выносливые. Симпатичные все как на подбор. Независимые, гордые.
Они ничего не хотели от Таи, их не надо было опекать, протягивать руку помощи, они всё умели сами. И её принимали открыто, дружелюбно. Её шестьдесят в командных соревнованиях, сто в эстафете. А на остальное не обращали внимания.
Девчонки заражали её солнечным коллективным удовольствием от общей разминки, бега, игры, просто от ловкости и гибкости юного тела, послушных ног, скорости, ветра в лицо. Тая чувствовала себя чуть-чуть гадким утёнком в стае белоснежных царственных птиц. Но сами они принимали её на равных.
…Самым прекрасным лебедем была, конечно, Клубникина.
⁂
– И вы – сдрейфили сразу! Да я б…
– А мы ж мальки ещё были, четвёртый класс! Сидим такие. И – страшно, да. Прям посередь сеанса: «Граждане, просим сохранять спокойствие». И – свет. И – пошли такие, по рядам.
– А чего, детский сеанс был?
– Не-е, на одиннадцать часов, какой детский? «Бродяги Севера» – ни в жизнь не забуду.
– И – прямо? Мусора?
– Ага. Мусора. Дружинники. Бабка одна из детской комнаты. Сразу – к нам. Ребятки, почему не в школе? Крыса. А у нас, слава те господи! – вторая смена. Но всё равно в школу звонила.
– А остальные?
– Документы. Шмон. Почему в рабочее время? Страшновато вообще. Один мужик их – идите вы на …! Ну они: щас пойдём. Только вы, гражданин, с нами. И – ласты ему, и с собой!
– Во! Андр-роповщина. Вовремя кони двинул, а то бы!
– Ага, ребя! Тогда – кирдык. И в кино не свинтишь, а не то что…
⁂
Как это ни удивительно, самыми счастливыми в Таиной жизни были именно те дни. Беззаботно-сумасшедшие. Полные смеха без причины – пальчик покажи! – девичьей дружбы взахлёб и такого крепкого взаимного притяжения, что дух захватывало.
Все её школьные подруги – оттуда, из этих чудесных дней. Долговязая нескладная тихоня Соня Кнопп, и умница Ирина Городецкая, и Лариска Вострикова, конечно. Они подружились там, в легкоатлетической секции, хотя учились в одной школе, на одной параллели – только девчонки в «А», а Тая в «Б» классе.
Ни одна тренировка не проходила без восхитительной болтовни в раздевалке (Тая, конечно, в основном слушала), общих секретов для пары десятков любопытных ушей, уморительных случаев и приключений на школьном стадионе. Особенно когда на поле появлялись футболисты.
…В тот день в конце августа девочки впервые встретились друг с другом и с тренером перед самым началом учебного года. Тая шла в восьмой класс.
Они бегали в кабинет врача на медкомиссию по пять человек, немножко разминались, радостно щебеча и обнимаясь друг с другом и с Филиппычем и дополучая из его рук не выданные кое-кому грамоты за участие в городских и областных соревнованиях.
Футболисты влетели на стадион мрачной стремительной тучей. Тогда они казались Тае до странности одинаковыми: коротко стриженные, коренастые, одетые в какое-то рваньё, со свирепыми лицами. Весь цвет класса: Калдохин, Минц, Лихоманцев, Коробчук… Впереди катился Колбасьев, да так резво, что, казалось, ног, нёсших его тугое приземистое тело, было куда больше двух. Пацаны появились не для того, чтобы играть в футбол: тренировки в дни легкоатлетической секции проходили на территории хоккейной коробки, сбоку от здания школы, – а для каких-то земляных или подсобных работ. Позади них шла Галина Петровна со свистком и коротким приказом:
– Закапывайте, – и указала рукой куда-то в сторону школьного гаража. – Раздай лопаты, Колбасьев!
И Тая с ужасом наблюдала, как тот их «раздавал». Колбасьев хватал тяжеленные заржавленные совки с корявыми занозистыми ручками и швырял, не глядя, в сторону какого-то из своих товарищей. Страшный снаряд летел куда попало, прямо в грудь, а то и в голову принимающего. Но пацаны небрежно, легко, ловко и точно – чвак! – смыкали пальцы на черенке, и вот уже обломки штукатурки, дранки, мелкие камешки и серая земля летели в яму, ловко подброшенные лопатой.
Тая их совсем почти не знала, этот «Г» – класс футболистов, хотя учились все на одной с ней параллели.
Одни мальчики. Спортивный класс. На переменах увидеть их было невозможно: футболисты узурпировали право занимать спортзал и играть там в мини-футбол, безбожно опаздывая на уроки. Бесконечные жалобы учителей на опоздания гэшек Фюрер игнорировал: понимал, что если лишить чуму в гетрах спортивной площадки, в футбольное поле превратятся школьные коридоры, а в мяч – любые окружающие предметы, и тогда… Ясно без слов.
Класс, конечно, по школьным меркам, маленький – двадцать пять человек, и школа не задавалась целью набрать только мальчиков. Можно было и девочек, просто никто из родителей не решился отдать в «Г» свою дочку. Да и сами девочки желанием не горели.
Так и остались футболисты одни. Классным руководителем оказалась Галина Петровна и, надо сказать, держала ребят в чёрном теле. Она знала секрет: активным здоровым пацанам ни в коем случае нельзя давать ни секунды передыху. Поэтому на переменах они играли в футбол, после уроков бесконечно драили класс или «что там ещё помыть нужно», а если выпадал свободный урок, таскали парты, какие-то доски и «что там ещё перетащить нужно», чем завоевали стойкое расположение школьного завхоза.
– Только, – предупреждала его Галина Петровна, – одно условие: дал задание – стой рядом, наблюдай за процессом. Контроль. Никаких отлучек!.. Иначе… Вон, Юрь-Палыч, на трудах своих. На одну минуту за веником в коридор вышел. А эти дураки взяли – все стамески через фрамугу на улицу перекидали – и стоят, не знают, что дальше делать. Зачем? Нет ответа. Стоят, вздыхают, с ноги на ногу переминаются. Так что сами понимаете.
…Пока футболисты забрасывали землёй и строительным мусором широкую траншею перед гаражом, девчонки вовсю веселились. Они уже знали всех по именам, разглядывали их вспотевшие, перемазанные землёй лица, перешёптывались. В общем, занятие пошло практически насмарку. Их тренер не мог дождаться, когда эти окаянные работы закончатся.
Пацаны работали быстро и слаженно, не обращая ни на кого внимания. А может, только делали вид. И не стоила бы эта история выеденного яйца, если бы не произошло крошечное событие, положившее начало цепочке других, которые…
Как раз к окончанию девчачьей тренировки траншея была успешно зарыта. В драных трениках и грязных футболках с растянутыми воротами «строители» вышли из-за гаража и вдруг вразнобой стали исполнять какой-то диковинный танец под одну только ими слышимую музыку, видимо отмечая долгожданное окончание рабства.
Минц, присев на корточки, пилил гусиной походкой, изредка выбрасывая вперёд тощие ноги; Жорка Собачников, отклячив зад и согнув колени, – тыц-тыц, – ритмично дёргал головой взад-вперёд, в такт двигая выставленными перед собой указательными пальцами; Колбасьев, прижав к себе ворох лопат, кружился в ритме вальса – раз-два-три, – одновременно выделывая ногами странные движения, напоминающие танцевальное па «голубцы» из украинской пляски гопак. Калдохин двигался червяком – падал на землю на вытянутые руки, скользил пузом по чахлой стадионной траве, вскакивал на ноги, падал опять и повторял всё по новой.
Девчонки так хохотали, что Лариска поперхнулась леденцом, а Тая села мимо скамейки.
Она лежала на земле на боку, задохнувшись от неожиданности, как вдруг увидела над собой склонённое лицо и дружески протянутую руку. А ещё – весёлые серые глаза и милую открытую улыбку. Тая несмело вложила в протянутую ладонь свою, и мальчик помог ей подняться. А потом ещё раз улыбнулся, повернулся спиной и зашагал к ватаге футболистов. Худенький, стройный, словно натянутая струна.
Тая видела его впервые, а девчонки знали.
Это был Саша Мережкин.
⁂
– Галина Петровна! Галин… Стойте! Подождите. Я! Должен с вами серьёзно поговорить!
– Неудачное время, Тимофей Данилыч. До начала урока – ровно пять минут.
– Я… Вы… Как вы посмели со своими…
– Что-о? Я вообще-то многое смею, Тимофей Данилыч. Мы с вами сто лет рядом работаем, могли бы и заметить.
– Военизированная полоса!.. Элемент патриотического воспитания школьников! Как вы… Зачем вы зарыли окоп?
– А вы кого спрашивали, когда его там копали? Эта ваша траншея прошла по сектору подачи углового удара. Территория футбольного поля! Что с этим было делать?
– Это… это неслыханно!.. Бесперцен… беспренцендентно! Годовой план работы по патриотическому… утверждён партийным бюро! Так… Так! Я, как секретарь партийной организации, вызываю вас на внеочередное заседание партийного бюро!
– Вызывает он… А вы не забыли, Тимофей Данилыч, что я вообще не член? Вот этого всего, куда вы меня вызываете?
– Как это, что за слова? Вы… вы кто такая?
– Я? Галина Петровна Романцова, учитель физкультуры. А вы – Тимофей Данилович Пряников, преподаватель начальной военной подготовки. И у вас конфликт не со мной, а со школьной сборной по футболу. И дети готовы написать в «Пионерскую правду».
– Дети? А-а-а!.. Как будто! Они! Умеют писать! Эти ваши… футболисты!
– Держите себя в руках, Тимофей Данилыч. Умеют, не сомневайтесь. И проверять – не советую.
⁂
А ещё была просто жизнь. Жизнь, вне школы почти полностью посвящённая Димке. Мама не то чтобы не препятствовала, а и сама выпроваживала Таю, как только он своим ободранным ботинком начинал колотить в их дверь. Таина родительница вместе с Прекрасной Казашкой возлагали большие надежды на то, что дочкино хорошее поведение, отличная учёба и другие положительные качества в конце концов привьются её младшему товарищу. Как БЦЖ. Ведь если постоянно воздействовать на сознание, пускай и в микродозах, то должно же когда-нибудь…
Димка был на класс моложе и учился в другой школе, поэтому хотя бы в учебное время «вакцинация» не производилась. А во внеучебное её хватало с лихвой.
Дружить с Димкой Мятликом было очень интересно, несмотря на его сопливый возраст; убивало то, что всегда приходилось быть начеку.
Во-первых, Димка обычно сначала делал, а потом думал, а во-вторых, от первоначально задуманного его ничем нельзя было отвлечь: то, что наметил, старался осуществить любой ценой. И начхать ему было, как это воспримут окружающие.
В-третьих, он ни с кем не боялся вступать в противоборство. Легко! Не имели значения ни возраст, ни серьёзность намерений, ни количество врагов. Он запросто был готов ввязаться в войну с целым миром, если посчитал бы это необходимым.
Димка был ангельски красив. Буйный, нестриженый стог блестящих, цвета соломы волос причудливо вспархивал над ним как бы независимо от хозяина, когда тот активно тряс или мотал головой. Под пшеничной чёлкой горели – иначе не скажешь – до оторопи синие глаза. Густо-синие. Горькие – как раз и навсегда определила для себя Тая. Потому что точь-в-точь такого цвета росла горечавка в палисаднике их старого дома. А бабушка называла этот цветок по-старому – горчанкой…
Тонкий прямой нос. Приметная, чуть отогнутая, как лепесток, нижняя губа и густющие, длинные, пушистые ресницы. Димка их ненавидел.
Прекрасную Казашку частенько навещали постаревшие служительницы театральной богемы: бывшие балерины, актрисы местного театра на возрастных ролях, концертмейстерша, совсем старенькая регентша церковного хора… Ну и конечно, они сюси-пусили, тискали маленького Димку до тех пор, пока он каким-то внутренним чутьём не научился предугадывать эти визиты и сматываться из дома задолго до появления гостей.
Один раз, когда учился в третьем классе, не успел. Богемная банда ввалилась в квартиру неожиданно, без предупреждения, решив продолжить у них с бабушкой празднование чьего-то юбилея. Вместе с охами-чмоками дом немедленно наполнился запахом щекочущих нос духов, сухим стрекозиным потрескиванием кружевных митенок, звяканьем тяжёлых старинных колец о фарфоровые чашки, раскрашенные сине-золотой сеткой.
Димка затаился до поры в своей норке. Поняв, что нежданные гостьи уселись надолго, постарался просочиться через проходную комнату, где изрядно разогретые артистические бабки чокались крохотными рюмочками с вишнёвой наливкой.
Опля!.. Первая же от двери стремительно повернулась и ловко схватила его, втолкнув в общий круг, к журнальному столику, на котором было накрыто угощение. Цепкие старческие пальцы надёжно притянули к телу его локти, лишив возможности сопротивляться. Все повскакивали с мест, обнимали, вертели его, ерошили волосы… Одна, самая противная, с губами, похожими на крошечный смятый обрезочек алого шёлка, упёрлась ледяным пергаментным пальцем с острющим ногтем в мальчишеский подбородок и принялась поворачивать лицо туда-сюда. Ах, какие ресницы!
– Это же Ке-ру-би-но, – запела она, – вы-ли-тый Керубино…
Димка не знал, кто такой Керубино, ему послышалось что-то вроде херувима, и это было последнее, что он смог терпеть. Тяпнуть зубами пергаментный палец помешало отвращение к сморщенной лягушачьей лапке, но вывернуться из старушечьих объятий он всё-таки смог и, за секунду управившись с замком, уже барабанил тапком в Таину дверь, повернувшись к ней спиной. Тая этот отчаянный стук знала – нельзя медлить ни минуты – и поспешно распахнула дверь.
Мамы дома не было; Димка, роняя тапки, проскакал в Таину комнату и рухнул за её старенький письменный стол, отданный им забесплатно школьным завхозом. Точно зная, что и где находится в небогатом её хозяйстве, с треском выдвинул верхний ящик, выхватил ножницы и, пошарив рукой у дальней стенки ящика, карманное зеркальце, чуть больше спичечного коробка.
Шипя как змей, оттопырив нижнюю губу, он, положив зеркальце на стол и низко склонившись над ним, принялся состригать ресницы. Замерев у двери, Тая боялась пошевелиться и тупо смотрела, как палец с обгрызенным ногтем нажимает на верхнее веко, и лезвия поддевают краешки опасным концом, почти царапая щёку, и остро щёлкают, и сжатые зубы цедят воздух…
Обкорнал он их варварски, жуткими зубцами. Почти под корень обрезав посередине, не смог до конца состричь в углах. Пробовал уговорить Таю закончить процедуру, но не уговорил…
С обстриженными ресницами физиономия приобрела какое-то разбойничье выражение; глаза утянулись внутрь, ярче засияли зрачки, выступили пшеничные брови, раньше совсем незаметные.
Ресницы отрастали очень долго, чему сам чокнутый парикмахер был несказанно рад. Новые были не такими заметными – утратили пушистые кончики, цвет имели более тёмный и росли взлохмаченными, сикось-накось. В общем, такими, какими они и должны быть у любого нормального пацана.
С пятого класса Димка состоял на учёте в детской комнате милиции. С участковым Идиятуллиным был знаком гораздо раньше. С той самой памятной надписи «ЖАГУЛИ».
Ой, а потом-то сколько всего было! У Димки ж ни секунды даром не пропадало. Время, свободное от уроков, было подчинено строгому планированию, и задуманные мероприятия всегда воплощались в жизнь.
Тая являлась неоценимым партнёром уже хотя бы потому, что умела свистеть, как скворец. Ну точь-в-точь. Как-то там по-особому прижимала язык к нёбу, и птичья трель лилась через чуть приоткрытые губы. Она проделывала это так ловко, что было совершенно непонятно, откуда доносится звук. Ну просто скворец поёт где-то на ветке. Совсем близко. И всё.
Димка пользовался этим вовсю. Тая вечно торчала на шухере, когда он что-нибудь творил. И – свистела скворцом, если в поле зрения появлялся посторонний.
С одной стороны, очень удобно – Димка обладал отличной реакцией и моментально сматывался. С другой – любому посвящённому без дураков было ясно: видишь Каретникову, ищи рядом Мятлика.
Умением свистеть Тая потрясла Димку сразу, в самом раннем детстве, за что получила прозвище Скворец. Позже он сократил его до Скво.
Вокруг было полно их тайных убежищ. Димка считал себя великим мастером схронов – так он их называл.
Один схрон в подвале дома, ещё два – на крышах. Ну и по мелочи: пенал-кишка между гаражами, частично не зарытая траншея за трансформаторной будкой, уютно заросшая кустами акации, – бежал-бежал от кого-то: нырнул, прыгнул – и нет тебя! Огромная территория законсервированной стройки по соседству таила роскошные возможности. Там, кстати, находился Димкин полигон для испытаний.
Их подвал, как, впрочем, и у всех остальных во всём микрорайоне, был поделён на чуланы. Клетушка Прекрасной Казашки находилась в самом углу, в аппендиксе душного подземелья и имела довольно причудливую конфигурацию. Туда никогда никто не заглядывал, так как всё пространство было плотно завалено огромными штабелями толстых журналов: дыбились горы «Роман-газеты», «Юности», «Нового мира», «Невы». Только-только хватало места, чтобы втиснуть велосипед.
Димка придумал использовать зазор между стеной дома и дверью чулана, который был прикрыт тремя неширокими досками, как фальшьпанелью, и устроил вход именно там. Вынес и пожёг почти всю любовно сохраняемую бабушкой периодику, оставив только один ряд. Как-то там грамотно подпёр эту неуверенную стенку досками и получил во владение прекрасную потайную комнату с окном. То есть тот, кто открывал дверь сарая, видел по-прежнему двухколёсную машину и штабеля пыльных журналов, а, отодвинув висящие на верхних гвоздях доски рядом с дверью, попадал в Димкин схрон. Они, эти самые доски, и были настоящей дверью.
Схрон в подвале Димка организовал, когда учился в шестом; с пятого класса они прятались на крышах гаражей, взбираясь туда по железным скобам, расположенным позади глухой стены, в тесном проходе, заваленном строительным мусором. Бетонные плиты, которые накрывали кирпичные отсеки, заканчивались каким-то лихо заломленным в небо цементным козырьком, поэтому разглядеть тех, кто прячется наверху, было нельзя. А тем, кто прятался, было здорово: в козырьке через равные промежутки имелись круглые дырки; лежи на пузе и наблюдай за всем, что происходит, как через окуляры, только переползай туда-сюда, меняя угол зрения.
И конечно, крыша дома. Плоская залитая гудроном площадка на макушке хрущёвки. Чердака не было и в помине, люк выводил сразу под открытое небо, хотя сам был прикрыт деревянной будкой с дверью и мутным окошком над ней. Висячий замок, запирающий крышку люка, Димка взломал моментально, и, больше того, когда они вдвоём находились наверху, как-то так ловко привешивал его к одной петле, плотно прижимая второй, – издали создавалась полная иллюзия, что он закрыт.
Лето на крыше. Лёгкий запах расплавленного гудрона, чуть ниже – шуршащие кронами тополя и высоченные, с густой листвой берёзы. В тень, падающую от будки, Димка притащил и поставил банкетку с ободранным дерматином, выброшенную на помойку из домоуправления. На ней сидела Тая и смотрела на товарища, который катался на велосипеде, петляя среди вентиляционных труб и уворачиваясь от низко висящих проводов и торчащих антенн.
Велосипед в начале мая разбирали – затаскивали на крышу – и там собирали вновь. На ночь его накрывали клетчатой клеёнкой и прятали позади будки. Как они не спалились за все эти годы, занося весной по частям чёртов велик, сами ныряя туда бесконечно? Почему ни разу не нарвались на электриков, ремонтников, антеннщиков, коммунальщиков – кому там положено бывать? Загадка…
Димке, конечно, мало было просто ездить, резко, на скорости, шарахаясь от проводов. Он проделывал на своей заслуженной машине невероятные вещи – подпрыгивал, вставал на переднее колесо, крутился на заднем… В общем, этой чумовой акробатикой овладел в совершенстве – как и всем, к чему серьёзно относился. Тая, чтобы не видеть особенно опасные кунштюки, в такие моменты задирала голову и смотрела на плывущие облака.
Когда велосипедист-акробат уставал, они ложились на живот поперёк банкетки, клали книжку – одну на двоих – вниз, на пол, и читали, свесив головы. Проглатывали очень быстро, но всё по Димкиному вкусу. Сначала это был Фенимор Купер, Майн Рид, Саббатини, Дюма; позже – Стругацкие, Брэдбери, Айзек Азимов. Книги были из шкафа Прекрасной Казашки, одна лучше другой, только «Библиотека приключений» чего стоила!
Тая переворачивала страницы, не спрашивая. Потому что читали они, как это ни удивительно, с абсолютно одинаковой скоростью.
Когда Димка был в пятом, а Тая в шестом, лето было посвящено Джеку Лондону.
Начали с «Северных рассказов». На «Сивашке» споткнулись о «скво». Сноска гласила – «индейская женщина». Они посмотрели друг на друга, и Димка, как незнакомое, попробовал слово на вкус:
– Скво…
Оно возникало в тексте тут и там, и они глазами искали его – Таино второе имя, которое звучало теперь по-новому и приобретало иной смысл. Этот смысл вдруг стал главным и расставил многое по своим местам. Надолго. На все последующие годы.
Они глотали рассказы один за другим – «Сын волка», «За тех, кто в пути».
Потом шли «Мужество женщины», «Северная Одиссея», «Тайна женской души», «Неожиданное».
Шелестели страницы. Димка сосредоточенно пыхтел, кусал губу и слегка дёргал головой, а Тая, не шевелясь, водила глазами по строчкам.
Прочитанное обсуждать не стали. Всё и так было понятно.
Слово прочно засело в голове, тревожило, требовало считаться с ним и знать о себе то, о чём раньше можно было только догадываться. Своё предназначение. А именно – быть рядом всегда, в любой ситуации, что бы ни случилось. Как в книжке: прокладывать лыжню, чтобы собаки не упали от усталости. А когда упадут, тащить на себе лёгкие санки с Димкой, которого смертельно ранил медведь. И нести поклажу вровень с мужчиной. И варить похлёбку из кожаных ремешков, срезанных с верха мокасин, и съедать только половину своей скудной порции. И…чего тут думать, когда всё уже решил и написал за всех скво – Пассук, Лабискви, Унгу, Эдит и за неё, Таю, мудрый и гениальный Джек Лондон.
Это был мощный переворот в сознании. Теперь можно было не мучиться выбором: хорошо – плохо. А просто быть рядом и спасать от беды.
⁂
– Да Аля, убери чайник! Скорее! И включи погромче. Новости, про пленум! Сейчас скажут…
«…Генеральным секретарём Центрального Комитета КПСС пленум единодушно избрал товарища Горбачёва Михаила Сергеевича. Затем на пленуме выступил Генеральный секретарь ЦК КПСС товарищ Горбачёв Михаил Сергеевич. Он выразил глубокую признательность за высокое доверие, оказанное ему…»
– Не выключай, Аля! Давай уж дослушаем.
– Чего тут слушать, Келбет Гумаровна? Ну Горбачёв какой-то. Нам-то что? Кого поставили, тот и… Нас не спросят. Вот чайник теперь остыл. Сейчас, подождите, снова газ зажгу.
– Аполитичный, равнодушный человек ты, Аля. С такими светлое будущее не построишь.
– Смеётесь, что ли? И всё-таки: класть в сельдь под шубой яйцо или нет? Вы вот – кладёте? Я с этим вашим пленумом всё пропустила.
⁂
В подвале Димка делал бомбы. Ну не бомбы, конечно, а горючие и взрывные смеси. Иногда, не утерпев, испытывал мелкие дозы полученного вещества.
Во время испытаний Тая должна была стоять на шухере на улице у подвального окна и фиксировать результат. Запоминать, какого цвета шёл дым. Чем вонял. Искрило в подвале или нет. Если что – сразу давать сигнал о прекращении опытов.
Их полуподземное окно выходило на неширокую второстепенную улицу, и пространство перед ним было плотно занято старыми деревьями, порослью, непролазными кустами, которые густыми ветками прямо-таки лезли в оконный проём. Поэтому проходило это довольно незаметно: кусты здорово рассеивали дым. И поскольку взрослое население дома днём было на работе, его жидкие струйки из окна могла видеть только какая-нибудь бабушка. Или девочка. И думать, что вот, наверное, дворовые мальчишки баловались с линзой и подожгли какие-нибудь щепки-бумажки и, что учитывая вечно сырое и тёмное заоконное месиво, можно особо-то не волноваться.
А у Димки был несомненный талант. Во-первых, он так грамотно организовал пространство, как-то гусеницей выгородил узкий коридорчик за входными досками, что если они были отодвинуты в сторону, то возникал мощнейший сквозняк, который моментально вытягивал химический дым через окно каморки. Во-вторых, с самого начала своих экспериментов интуитивно ухитрялся правильно рассчитать дозировки составляющих и, сколько бы ни жёг и ни устраивал микрохлопков в подвале, жильцам не нанёс никакого ущерба.
Только себе. Потому как руки были всегда в коричневых подпалинах и синюшных точках; обломанные ногти – жёлтого цвета, с вечной траурной каймой. В седьмом классе при очередном эксперименте ему поранило мочку левого уха, просто срезало крохотный кусочек снизу, и всё. Видимо, каким-то осколком железа или стекла. Тая не спрашивала, потому что всё равно бесполезно.
Кровищи было… В панике она заливала йодом ухо, а попутно и щёку, прикладывала огромные комки бинта, которые страшными мясными розами падали на высокие ящики из-под яблок, заменяющие экспериментатору лабораторный стол.
Кое-как получилось остановить кровь и залепить пластырем. Два дня удавалось прятать ухо от бабушки, прикрывая его длинными лохмами и смываясь из дома с раннего утра. На третий заметили, конечно, и разразился скандал.
Допрашивали обоих на их кухне с криками, угрозами, слезами и валидолом. Димка чем-то отбрёхивался, Тая молчала как партизан, упорно воткнувшись взглядом в чугунный сифон раковины.
Ясно, что не добились ничего.
А мочка обрубленной осталась навсегда. Она как-то немного, слегка будто подвернулась к щеке и стала чуть-чуть короче правой. А так ничего. Димкины патлы всё занавешивали.
Начиналась дружба со всем, что горит и взрывается, как и у всех, с карбида и спичек. Потом – обычный набор начинающего взрывотехника: марганцовка, алюминиевая и магниевая стружка, глицерин, аммиачная селитра, целлулоид…
Шипя и дымя, летели из рук Димки-третьеклассника ракеты, сделанные из алюминиевого цилиндрика из-под валидола и целлулоидной плёнки с диафильмами, которых в бабушкиных запасах нашлась целая здоровенная коробка. И всего-то надо было – туго свернуть плёнку, запихать её в патрончик и проткнуть иглой дырку в крышке. Потом той же иглой – раскалённой – дотронуться через дырку до горючего материала, и… – восторг.
