Ирина Степановская
Тем, кто не любит
4
Хорошо было мчать по шоссе! Ни о чем не думать, только следить за дорогой и наблюдать, как уплывают назад извилистые речушки и зеленые рощи, покрывающие холмы. Как мрачноватые ельники близко подступают к дороге, как серая змея асфальта внезапно вырывается из их плена, и взгляду открываются просторы, поля, деревни… как колокольни церквей то прячутся, то возникают за купами деревьев в туманном воздухе.
Славик Серов с детства мечтал о машине. Автомобиль ему с давних пор представлялся не транспортным средством и уж вовсе не престижной собственностью, а металлической скорлупой – островком свободы, заменяющим собственную квартиру. Этакий домик на колесах, в котором можно быть независимым и передвигаться в пространстве, считаясь только с правилами уличного движения.
Славик Серов не любил считаться с условностями и, еще учась в школе, не боялся высказывать мысли, идущие вразрез с общепринятым мнением. Он с уважением относился к тому, что считал проявлением собственной свободы, но, что еще более ценно, не забывал, что его свобода заканчивается там, где начинается свобода кого-то другого. Иногда ему приходилось отстаивать свою точку зрения кулаками. Драк он не любил, но и не боялся. Он был жилист, длинноног и прыгуч и законно лидерствовал на всех волейбольных площадках их района.
– Ты поступай в институт физкультуры, Славик, – советовал ему преподаватель после каждого удачно проведенного матча. – Не будет проблем, с руками оторвут!
Но Славик не хотел поступать в институт физкультуры. Он твердо решил стать врачом.
Его мама служила библиотекарем в профессорском зале Центральной научной медицинской библиотеки, и обаятельный стройный молодой человек – ее сын, ее гордость – изучал после школы физику, химию и биологию рядом с теми, кто писал эти книги. Он был пленен искренней учтивостью тех, кто занимался в этом зале, их способностью получать наслаждение от чтения научных книг, независимостью их мыслей.
«Даруй мне тишь твоих библиотек…» – это было про него. Когда Наташина дочка скачивала учебники из Интернета, это казалось ему суррогатом чтения – все равно что есть пластиковую колбасу.
Часто он помогал матери носить из хранилища тяжелые стопки журналов и книг. Иногда корифеи обращались к нему с полушутливыми разговорами, он с радостью внимал и впитывал в себя каждое слово. Естествознание как метод восприятия мира являлось его стихией. Он умел наблюдать и сам был замечен. Так составились его первые научные связи.
К чему упоминать, что он имел доступ к лучшей, самой современной литературе, которая только была в стране. Но к чести его нужно отметить, что семена учения падали на благодатную почву. И выпускник лучшего в стране медицинского вуза, Славик Серов получил прекрасное классическое образование не только из-за того, что аккуратно посещал все лекции и практические занятия, а скорее потому, что повседневно жил в хранилище медицинских книг, впитывая знания, как юный зеленый мох пьет дождевую влагу со скал.
Он не был застенчив. Держался спокойно, был аккуратен в одежде, на занятия ходил в накрахмаленном и тщательно отутюженном халате, в безупречно чистой рубашке и в галстуке. И когда Слава, не боясь за предстоящие экзамены и зачеты, вступал с преподавателями в научные дискуссии, некоторые считали его выскочкой, другие – ученым занудой, а отдельные девичьи сердца замирали в предвкушении сладкого восторга. Но он разводил дискуссии не для того, чтобы прослыть самым умным, очаровать девушку или уесть преподавателя. Он хотел стать специалистом. Он хотел взять от института все, что тот мог дать. При этом Серов был, безусловно, честен, и многие знали, что могут на него положиться.
Природа вовсе не обидела его внешностью. У него было тонкое лицо, умные глаза, светло-русые волосы. Но недостаток заключался в том, что двадцать лет назад выражение лица Славы было постоянно ужасно серьезным. Он не мог беззаботно смеяться. Он не позволял себе никакой сентиментальности. Он никогда не расслаблялся в кругу друзей. Он, наверное, мог убить того, кто посмел бы над ним посмеяться. С огромным напряжением все институтские годы он таскал за собой тяжкий комплекс неполноценности от скудности своей материальной жизни. Другие, смеясь, не стесняясь, открыто считали копейки на обед в институтской столовой, занимали до стипендии по рублю, рассказывали, как грузили мешки на вокзалах, он же всегда хранил непроницаемое молчание. Никто никогда не слышал от Серова разговоров о деньгах. Почти никто, кроме друга Валерки, не знал, как и где он живет.
Если бы кто-нибудь знал, как он ненавидел их с матерью бедность! Темную комнатенку в коммунальной квартире, где Славик провел детство. Как мучительно он любил свою мать, всегда выглядевшую испуганной, одинокой, несчастной. А потом вдруг, учась уже на пятом курсе, ни с того ни с сего стал на нее ужасно злиться. Его стали стеснять ее обожающие глаза. Ему казалось, что они всюду с маниакальной настойчивостью следуют за ним.
«Оставь меня в покое!» – хотелось ему кричать. А мать его ни о чем и не спрашивала, ничем не мешала. Она молча его обожала. Славу же раздражало даже то, что она двигалась по комнате тихо, как мышь, то боясь его разбудить, то боясь ему помешать.
Он ненавидел нищенскую обстановку, свой единственный костюм, деньги на который заработал сам, сбивая в кровь тонкие руки в строительном отряде. Он чувствовал себя виноватым, видя, как мать стареет и угасает, будто отдавая ему по мере его взросления свои жизненные соки, но ничего не мог поделать со своим раздражением. Ему даже казалось, что, будь мать алкоголичкой, какой-нибудь легкомысленной птахой, нисколько не заботящейся о нем, ему было бы с ней легче. А пока, возвращаясь с учебы, он глотал сиротский обед, в котором мясо попадалось от силы раз или два в неделю и то только для него. Ему было невыносимо думать, что мать сама мясо не ела, объясняя это нежеланием. То нарушать пост, то советами знакомого по библиотеке профессора, но он-то знал, что все эти советы – от бедности. Он злился сам на себя, что не мог ничего изменить. Учеба в институте была такой плотной, такой насыщенной, что работать дополнительно он смог только после третьего курса, и все им заработанные деньги мать тратила на него же. «Главное было – стать специалистом», – внушала мать. Пойдут больные, будут и деньги. И Славик сам это видел. Он, стиснув зубы, ждал. Ждал, пока пройдут долгие и мучительные семь лет. Прежде чем он действительно сможет стать врачом.
Наблюдая жизнь беспечных однокурсников из благополучных семей, он считал бесполезным пенять на изначально заложенную несправедливость при самом уже появлении ребенка на свет. После изучения психиатрии Славик понял – мать раздражала его довлеющим над ней комплексом вины за то, что он явился на свет без отца, от матери-одиночки, за то, что она не может ему дать того, что другие дают своим детям. Поддержки у нее не было никакой и нигде. Она сама-то – сирота, подкидыш, проведший детство в детском доме. И хотя она всегда утверждала, что сын – единственный источник радости в ее жизни, ему хотелось бы избавить мать от себя, от чувства беспомощности и постоянного страха за него. Вместе с тем Слава понимал, что, по большому счету, несправедлив, что у него в жизни был огромный плюс – беззаветная любовь матери, которой иногда более благополучные его товарищи оказывались лишены. Но при этом ему было странно сознавать, что любовь – чувство, которым все привыкли восхищаться, превозносить до небес, оказывалась на деле каким-то занудством. Как человек по натуре незлой, он не мог причинять матери дополнительные страдания. Поэтому всегда приходил домой ночевать; если задерживался, то звонил ей на работу, а вечерами, сидя за учебниками, наблюдая, как она ему вяжет очередной некрасивый шарф или свитер, Славик иногда рассказывал ей какие-нибудь медицинские байки и видел, как она была от этого счастлива.
Иногда ему даже хотелось, чтобы у них в комнате появился бы наконец какой-нибудь крепкий мужик – материн хахаль, с которым он мог бы выкурить пару крепких сигарет и тяпнуть водки. Но мать и слышать об этом не хотела.
– Мне никто не нужен, кроме тебя! – говорила она. – Ведь ты у меня такой красивый, умный, замечательный! – Она робко протягивала руку, чтобы погладить сына по голове, а он инстинктивно вывертывался. Ему было неприятно прикосновение ее сухой, шершавой от дешевого мыла, неприятно пахнущей руки. Чтобы скорее встать на ноги, он проявлял в учебе бешеное рвение. В общем, как отметили бы все без исключения служители самых разных религиозных культов, Славик Серов с детства был непомерно горд.
Именно потому, что он был горд, в него влюбилась его однокурсница, редкостная красавица, натуральная блондинка с ангельскими глазами, первая модница курса. Внешность и элитарность ее семьи его ослепила. Роман оказался скоропалителен. Заявление в загс было подано без знакомства с родителями. Когда родители невесты осознали, что дочь их беременна неизвестно от кого, они все-таки решили устроить свадьбу. Впрочем, когда дело действительно дошло до свадьбы, Славик уже очень сомневался, стоит ли ему являться на торжество. А полностью свою ошибку понял на следующий день после шикарной свадьбы, устроенной в «Праге» на деньги высокопоставленного тестя.
Его наивная мама-библиотекарша пригласила новых родственников посидеть у них дома в скромной, уютной обстановке. Новые родственники недоуменно переглядывались, с трудом размещаясь в их нищенской, длинной, как пенал, комнатенке и справедливо подразумевали только одну возможную причину такой скоропалительной свадьбы. Мещане, они не понимали, что Славика Серова подвигла на этот брак вовсе не случайная беременность невесты, а, напротив, ее ангельская чистота – до него Лилька оказалась абсолютно невинной в ее-то двадцать три года при всей ее томности, нарядах и очень соблазнительном личике. В те годы это являлось странным и необычным. Как порядочный человек, Славик счел своим долгом жениться.
Потом, через несколько лет, он уже издевательски звал жену по-латински – «табула раса», что в переводе означало «чистая доска», что имело двойной смысл. Лиля в институте училась неважно, к латинским пословицам, поговоркам и крылатым выражениям пристрастия не имела, и поэтому ей хотелось думать, что муж называет ее как-то вроде «невинной розы». Плохо было то, что Славик так и не сделал ее страстной женщиной. И после нескольких лет брака она была в постели равнодушна так же, как и в первое с ним соитие – украдкой, в ее комнате, в те жалкие дни подготовки к сессии, когда родители Лили уезжали на дачу, оставляя ее готовиться к экзаменам.
А тогда, на второй день свадьбы, все вежливо выпили «за любовь, которая сметает все объективные доводы рассудка», как помпезно провозгласил тесть. Славикова мать с восхищением смотрела, как этот заплывший жиром тупица покровительственно похлопывает по плечу ее сына и «со всей ответственностью» заявляет, что в награду за исполнение желаний его дочурки, пожелавшей выйти замуж за бедняка, он поможет зятьку пробить в жизни дорогу. Сказано это, разумеется, было деликатно, не этими точно словами, но смысл их был совершенно такой. Кровь отхлынула от и без того бледных щек Вячеслава Серова. Именно в этот момент он навсегда избавился от комплекса неполноценности.
«Увидим», – про себя решил он.
И предложил выпить за мать. Глаза ее засияли от слез, гордости и восхищения сыном. Присутствующие равнодушно похлопали.
«Господи, помоги ей! – подумал про себя Вячеслав. – Плакать перед этими людьми! Наивная и глупая!»
Он не ответил на покровительственные улыбки, а про себя решил: что бы с ним ни случилось, к матери домой он не вернется. Серов хотел, чтобы с его женитьбой она получила свободу от заботы о нем и устроила свою жизнь.
И Лильку он решил забрать из семьи родителей. Он даже потрепыхался несколько дней, пытаясь найти съемную квартиру. Но так как деньги за съем просили тогда для него неподъемные и Лилька в преддверии родов хотела остаться жить в своем доме, то Славик, скрепя сердце, согласился жить с тестем и тещей. Но все-таки сразу установил такой порядок, чтобы молодые хоть и в одной квартире со старыми, но жили как бы отдельно. Еще податливая тогда Лилька с радостью согласилась.
Однако все оказалось совсем не так, как хотелось Славику. После рождения ребенка Лиля сблизилась с матерью еще больше и мечтала, чтобы и Слава тесно влился в их семью. Своего папочку она, как выяснилось, обожала. С матерью обсуждала буквально все, что случалось в их жизни, – любые события, самые мелкие впечатления.
– Смотри, смотри! – иногда кричала Лиля истошным голосом матери, та подбегала как на пожар, а потом выяснялось, что весь этот крик и шум случился из-за кошки, ненароком пробегавшей мимо окна.
Но самое главное, что тесть и теща, как выяснилось, стали потихоньку оттеснять зятя от участия в воспитании сына. Сначала под предлогом того, что Славе и Лиле надо сдать госэкзамены, потом – надо поступать в ординатуру… В результате все свелось к тому, что, когда Серов приходил домой, мальчик – чистенький, пухленький, одетый как куколка, – уже спал, а когда уходил – еще спал.
Даже ночью к ребенку вставала теща.
– Ты не умеешь… ты не знаешь… тебе завтра рано вставать, – говорила она вначале их с Лилькой совместной жизни. Потом ее высказывания стали более резкими:
– Отойди. Не мешай.
Славик не мешал. Но чтобы получить материальную независимость, он отказался от престижного места в аспирантуре, потому что на аспирантскую стипендию нельзя было жить даже одному. В аспирантуру любезно пригласил его старый профессор-физиолог, прекрасный и добрый человек, которому Серов еще со школьных времен с восторженным интересом внимал в курительном закутке медицинской библиотеки. И, отказавшись от научной деятельности, Славик стал зарабатывать деньги нелегким трудом врача-офтальмолога, работая день и ночь в больнице, в поликлинике и еще дежуря два-три раза в неделю.
Правда, тесть нашел ему место организатора здравоохранения. Славик отказался. Положительного отклика в семье жены опять-таки это решение не вызвало. В отношениях с новыми родственниками наметились непонимание и некоторая холодность. Зато именно благодаря своей твердости, постоянной и обширной практике и прекрасной теоретической подготовке через несколько лет Вячеслав Серов стал первоклассным глазным хирургом. И вот тогда его друг-покровитель, старый профессор физиологии, и открыл перед ним двери лучшей в Москве глазной клиники. Когда-то давно, в бытность аспирантом, будущий директор этой глазной клиники брал у своего приятеля-физиолога сухожилия из хвостов отработанных крыс для своей научной работы. Между прочим, сухожилия из крысиных хвостов – прекрасный и дорогой шовный материал для микрохирургических операций.
Пока молодой доктор занимался самосовершенствованием, его жена, ясноглазая блондинка, сильно располнела, стала тяжела на подъем, часто болела, а в последние годы их жизни все время закатывала мужу истерики.
К сожалению, а может, и к счастью, жизнь устроена так, что на каждом решении, принимаемом в ту или другую жизненную пору, висит картонная бирка с витиевато выписанной ценой. У Вячеслава Серова платой за самостоятельность стала полная оторванность от него его собственного сына.
И умом, и внешностью сын уродился в женину родню и был такой же тяжелый, одутловатый, неповоротливый, как дедушка и мать. Славик, как ни старался, не мог найти с ним общий язык. Да и некогда особенно было искать. Сначала Славик переживал: не такого детства он хотел для своего сына, а потом смирился. Теща с зятем вела себя сдержанно и разговаривала неохотно, так как, в свою очередь, считала, что совсем не такой муж нужен ее дочери. Внука она берегла – от простуды, от чрезмерных занятий, от футбола, от посторонних влияний, от другой бабушки. Тесть все еще работал. Сын не нуждался ни в чем. А был ли он счастлив? Славик не мог понять. Этот полный потливый мальчик не расположен был говорить о высоких материях. Как Славик понял, бабушка научила его считать себя хорошим мальчиком только на том основании, что он съедал за завтраком всю кашу без остатка, а за обедом весь суп.
Если Славик вдруг заговаривал с мальчиком «о жизни», тот спешил перевести разговор на что-нибудь конкретное. Например, на то, каким будет его подарок к Новому году или ко дню рождения. И с каждым днем Вячеслав Серов чувствовал все острее, что если раньше его истинным домом была медицинская библиотека, то теперь уверенность и покой он обретал, только открывая двери своего больничного отделения.
Он не стремился к административной работе. Его истинной страстью стала хирургия. За короткое время он освоил все виды операций, все возможности усовершенствования, все модификации методов, всю диагностическую аппаратуру.
Теперь в глазной хирургии Вячеслав мог все. Нашла его и награда. Больные обращались к нему по знакомству. В знак благодарности ему стали приносить пухлые конвертики с деньгами, перед ним открылись двери складов и магазинов. Славик получил все, чего ему так недоставало в молодости. И вдруг пришло время – он заскучал. Прекрасные костюмы без движения висели на плечиках в шкафу, рубашки пылились в девственно-целых целлулоидных оболочках. Когда-то необыкновенно щепетильный в одежде, Серов перестал носить галстуки. Он купил себе куртку, черный шерстяной свитер и вместо туфель – мокасины, и они, часто разношенные и нечищеные, свободно хлюпали у него при ходьбе, создавая впечатление шаркающей стариковской походки. Хуже всего было то, что после операций он стал выпивать.
Сам не понимая теперь, чего хочет в жизни, Вячеслав Серов ненавидел жизнь по распорядку, принятую в семье его жены. У тех было строго установленное время подъема, принятия пищи и отхода ко сну. Когда Слава засиживался с книгой или журналом за полночь, его жена вставала и выключала свет.
– Бай-бай пора маленьким мальчикам! – говорила она и поворачивала выключатель.
Тогда он уходил в ванную. Закрывал дверь на задвижку и включал воду. Шум воды успокаивал его и придавал мыслям философское направление. Пока Серов успокаивал себя, его жена успевала заснуть. Тогда он снова включал свет в кухне и читал, сколько хотел. Спорить можно было с кем угодно, только не с ней.
– Ну не будет же мальчик отрицать пользу режима? – широко раскрывала она голубые глаза, и Вячеславу не хотелось говорить жене, что, несмотря на строгое соблюдение режима, к тридцати годам она превратилась в рыхлую неопрятную курицу и вот уже несколько лет, как он не хочет ни говорить с ней, ни спать.
Вообще-то с Лилькой можно было поговорить – о пользе правильного питания, о том, как трудно быть женщиной, о том, как много на свете разных опасностей и болезней. Нельзя затрагивать было две темы – это обычно заканчивалось сморканием и слезами: о роли ее папы в жизни их семьи и о воспитании сына. Славик не затрагивал этих тем. За «папочку» он вообще был спокоен, несмотря на смутные времена, тесть с завидным постоянством пересаживался из одного начальственного кресла в другое. Что касается сына – тут сотрясать воздух было тем более бесполезно, он все равно ничего не мог изменить. Серов уходил от этих тем. По-прежнему много времени он проводил в больнице, довольно часто навещал мать, а временами напивался с институтским другом Валеркой – теперь тоже хирургом, но полостным, из военного госпиталя, – напивался так, что не мог вечером добраться до дома.
У него сильно испортился характер. Он стал ворчлив, мешковат и выглядел старше своих лет. А однажды сделал глупому подростку в метро какое-то замечание с такой яростью, что за подростка вступились пассажиры. Вспетушившийся подросток вспылил в ответ, и Славик уже представил себе удовольствие, с каким размажет его по стене вагона, но вдруг посмотрел на себя как бы со стороны. И вдруг понял, что должен прямо сейчас что-то изменить в своей жизни. Он вышел из поезда, вообще вышел из метро на какой-то ненужной и плохо знакомой ему станции и долго курил на улице. Больше его жизнь так продолжаться не может. Иначе он сопьется, превратится в старого брюзгу, в одутловатого пьяницу или повесится. И он решил завербоваться и уехать куда-нибудь. Хоть на Север.
Бывшая красавица почувствовала развязку и кинулась к отцу в последней попытке удержать мужа. Она просила выхлопотать ему местечко не в суровом, холодном климате Норильска, а где-нибудь за границей – в Африке, в Азии, все равно. Она боялась, что из районов Крайнего Севера он к ней не вернется – слишком суровы там нравы и тяжелы условия. А трудности, как известно, сближают. Никто бы там не помешал какой-нибудь медсестричке увести у Лили мужа. Заграница – другое дело. Не каждый отважится там на амурные похождения – неусыпное око не дремлет, враз можно вылететь с тепленького местечка. Мысли ее были сугубо конкретны и прямолинейны. Папа и тут помог дочке, выполнил ее просьбу. Дело оказалось улажено. Серов понимал, что должен был отказаться. Но, презирая себя за малодушие, согласился под прозрачным предлогом того, что обучать других гораздо полезнее для общества, чем делать какую-то, пусть и сложную, работу самому. Недовольный собой, и женой, и тестем, и совсем уж ни в чем не повинной тещей, он выучил французский язык и уехал преподавать глазные болезни в Лаос. Вот там, в Лаосе, Вячеслав и познакомился с Наташей Нечаевой…
Пейзаж за окном изменился, стал более плоским. Славик Серов уже давно миновал Тверь. Он решил остановиться перекусить. В придорожном кафе из горячих блюд были только котлеты и макароны. На улице кавказец в несвежем фартуке готовил мангал для шашлыков. Дрова на этом ритуальном костре еще только начали разгораться. Зато на улице, вдоль дороги, царило неведомое ранее изобилие. Около булочек с сосисками, политыми томатным соусом из грязноватых банок, красовалась надпись на чистейшей кириллице: «Хот-доги». Какой-то чернобровый за кассой лениво считал деньги и даже не взглянул на Серова. Тот тоже не захотел вступать с ним в переговоры и повернул к другому киоску.
Пока он рассматривал вакуумные упаковки с ненатурально розовой колбасой и желтые кирпичи вязкого сыра, ко входу в магазинчик подрулила бабка с корзинкой зеленых мелких яблок и свежей зелени. Пучок укропа разрешил сомнения Вячеслава Сергеевича. В придачу к нему он купил в киоске круглую булку, пачку крабовых палочек и плоский пакетик майонеза.
На улице под покосившимся зонтиком-тентом, среди крошек и пивных луж на пластмассовой крышке стола пировала компания мух. Из граненого стакана выглядывали ненатуральные сиреневые цветы. Вячеслав Сергеевич поискал глазами другое место, но дальше располагался сомнительный терем-теремок на площадке, возле которого раположились сразу три огромных внедорожника, а с другой стороны стоял закрытый газетный киоск. Выцветшие обложки за стеклом представляли полуголых девиц на все вкусы и случаи жизни. Славик скользнул по их выпученным губкам и бюстам равнодушным взглядом и вернулся в машину.
Ел он прямо за рулем, подстелив на колени месячной давности «Московский комсомолец». Ему хотелось шашлыка, или рыбы, или, на худой конец, жареных пирогов с картошкой, но здесь ничего этого не было, и пришлось жевать с укропом холодные крабовые палочки, бледные, как ноги покойника. Серов с удовольствием выпил бы кружку пива или бокал вина, но за рулем он этого себе не позволял и ел поэтому всухомятку.
Пока он сидел, зона хорошей погоды улетучилась назад к Москве, и небо стащило с себя лазоревый сарафан, поменяв его на унылую мышиную шкурку. Первые мелкие капли дождя стукнули в ветровое стекло.
– Ну, это вообще-то не дождь! – сказал Вячеслав Сергеевич вслух сам себе и улыбнулся, вспомнив далекую тропическую страну и тот день, когда он впервые увидел свою будущую вторую жену.
