Ирина Словцова
Отцовский почерк

– Сыночек, ты, наверное, устал после работы. Уж мог бы сегодня и не заходить… Может быть, тебе чайку согреть? У меня вот еще булочка осталась…

Наблюдая такие сцены в больничных палатах, Катерина, в общем-то, научилась философски относиться и к тому эмоциональному «водоразделу», который всю жизнь ощущала между собой и матерью. Правда, надо отдать должное отцу – он никогда не выделял ни одну из дочерей, ни старшую, ни младшую.

На Катерину снова «наплыла» сцена из прошлого, когда вся семья была еще «в сборе».

Двенадцатилетняя Катька крутится в большой комнате перед зеркалом, примеряя платье, которое сшила себе, «под водительством» бабушки Амалии. Отец с удовольствием за ней наблюдает:

– Ты у нас, Катерина, красавица. И внешность у тебя такая, что наряды тебе такие нужны, как красивой картине – рама. Чтоб без вычурности. Вот только думаю, на кого ты больше похожа, на меня или на маму, – он явно сегодня настроен «игриво», у него хорошее настроение, и ему хочется сделать приятное жене. Она не откликается на его «призыв», комплимента не принимает и категоричным тоном заявляет:

– К сожалению, ни на меня, ни на тебя, а на бабку Амалию… те же глаза, вот только волосы темные. Ну, да когда поседеет, будет копия моей свекрови…

Отец не сдается:

– Ленок, а разве плохо? Каштановые волосы, карие миндалевидные глаза – это ж порода, красиво! – Он явно еще надеется на мирный исход разговора.

– То-то вы со своей породой в Сибири оказались… – парирует мать, сидя в кресле за журнальным столиком. Она вычитывает текст, который ей завтра утром нужно сдать в редакцию газеты. Два дня назад Елена Георгиевна вернулась из очередной командировки «по городам и весям»…

Лицо отца мрачнеет, и он уходит на кухню. Затем они слышат, как в коридоре он тихонько одевается, а потом так же тихо прикрывает за собой уличную дверь.

Катя давно заметила, что отец, когда не хочет ругаться с матерью, просто тихонечко уходит – из дома. Последнее время это происходит все чаще…

– Небось, к Амалии пошел… пироги есть, – рассерженно шепчет Елена Георгиевна, неестественно близко поднося к глазам свою рукопись.

Танька, с присущей ей наивностью и прямодушием советует матери:

– Мам, так и ты пирожков с плюшками напеки…

– Мучное вредно, – мама сегодня явно не в духе. – Вон Катька на бабкиных пирожках раздобрела так, что школьная форма на ней по швам трещит…

Катина радость от того, что сама (!) сшила обновку, что платье хорошо «село», как говорит бабушка Амалия, и ей идет, что цвет подчеркивает ее карие глаза и оттеняет слегка вьющиеся, как у отца и бабушки Амалии волосы, улетучивается. Снова накрывает волна недовольства собой и неуверенности. Девочка уходит в детскую комнату учить уроки, и уже из-за двери слышит, как ласково журчит мамин голос в разговоре с Танечкой…

Катя отбросила – как нерабочую – мысль о разговоре с матерью, опасаясь обострения психоза. Она решила саму себя «подвергнуть» воспоминаниям.

Под усиленным натиском Катиной воли фрагментами, обрывками, всплывали картинки жизни на Урале, когда семья была в полном составе.

Однажды на уроке истории, когда говорили про блокаду Ленинграда, кто-то из ребят, спросил: «Почему они, немцы, такие жестокие?»

– А ты у Николаевой спроси, – не нашел ничего лучше ответить преподаватель истории, – и весь класс повернулся в сторону Катерины…

Она вернулась из школы со слезами. Вечером того же дня отец с матерью ругались.

– Пойди и поставь его на место, – требовала мать.

– Не могу я, – виновато отвечал отец.

– Почему?

– Я ударить могу…

– Очень удобная позиция, – сказала мать и на следующий день отправилась в школу сама. После посещения матери учитель истории разговаривал с Катькой, чуть не приседая, а ей стало противно.

Как-то мать вылила целый ушат грязи на отца в присутствии Кати. Потрясенная, девочка пришла к бабушке Ольге, гостившей у них летом, ища объяснений, а та сказала:

– Ленка, хоть и дочь мне, но скажу, что с жиру бесится. Август ей предан так, как мало кто из мужчин любить способен. А то, что бабы на него вешаются – не его вина. Он талантлив, хорош собой – женщины таких любят. Прости меня, Господи, что с малолеткой об этом говорю. Я немцев не люблю, но отец твой – исключение.

«Если бы бабушка Ольга была сейчас жива, она бы помогла, – размышляла Катя». Но обе бабушки: и Ольга, и Амалия, давно уже покоились на кладбищах: одна – в Москве, а другая – в Нижнем Тагиле. «А ведь отец еще может быть жив, – соображала Катя. – Сколько ему сейчас – семьдесят два? Жив или нет, но я должна узнать, где он и что с ним, и как он жил, когда мать нас разлучила…»

Она понимала, что искать надо там, на Урале. Мучили сомнения: а если он, как и мать, впал в маразм? а если уже умер?

– Катька, – сказала она себе, – ведь ты не про операцию думаешь, резать – не резать. Ты свою жизнь определяешь. Если отец жив, значит, он ждет! Старика обреченного стала оперировать, а почему же себе и отцу не хочешь дать шанс?

Она чувствовала, что не сможет нормально жить и работать, пока не найдет человека, которого так любила в детстве, и обожала, и боготворила. Ведь и хирургом она стала потому, что хотела во всем ему подражать. Вот только отец был хирургом от Бога, а она?

Нужно было дождаться возвращения сестры в Москву, взять двухнедельный отпуск и ехать на Урал.

…Танька вернулась из очередных гастролей, как всегда, веселая, довольная, пахнущая французскими духами, с подарками для старшей сестры и матери, не обремененная мировыми проблемами. Отчитавшись о поездке в комнате Елены Георгиевны, заглянула к Катерине. Увидела на ее столе листки бумаги со столбиками цифр, протянула к ним изящные пальцы с розовыми овальными ноготками, удивилась:

– Доходы подсчитываешь… или, наоборот, расходы?

Катерина шутку не услышала или не приняла:

– Да вот считаю и думаю, где, когда и почему мы с тобой, Танька, совесть потеряли…

И рассказала сестре о встрече с Анной.

Слушая Катю, Татьяна сняла очки с заплаканных глаз и обсопливевшего от слез носа, смотрела беспомощными близорукими глазами на сестру:

– Так ведь мама сказала…

– Танька, тебе не кажется абсурдной эта фраза в нашем возрасте?

– Мне же тогда было 10 лет всего.

– А мне – четырнадцать, и я кое-что слышала. Мне и тогда казалось это все странным. А потом, когда мы выросли, почему мы не спросили у матери, где могила отца? Почему не поехали сами, не узнали? Получается, что нам с тобой выгодно было его исчезновение из нашей жизни? Меньше унижений, меньше обид. Вот, смотри, – и Катя резким, но по-женски плавным движением придвинула на середину стола свои расчеты:

– Отец родился в 1919 году. В августе 1941, когда немцы, жившие в Саратовской республике Поволжья, были объявлены пособниками фашистской Германии. Ему было 22 года, и его, как выпускника военного факультета медицинского института, мобилизовали в действующую армию старшим военврачом – под Ленинград. Потом его отзывают и отправляют на Урал, а его родителей и сестренку в течение 24-х часов выселяют из родного города и отправляют – в Сибирь, на лесоповал. (2.Прим)

В Нижнем Тагиле, после того, как трудармейцам разрешают поселение и работу на гражданке, он знакомится с нашей матерью, и уже после войны они женятся.

Сначала мы уехали в Подмосковье, а потом – в Москву. Мы с матерью в Москву уехали раньше, чтобы успеть к началу учебного года, а он оставался в подмосковном посёлке, чтобы упаковать вещи, посуду, мебель и отправить контейнеры по железной дороге. Потом он не приехал, а мать сказала, что он погиб в автомобильной аварии.

…Если Анюта ничего не перепутала, то получается, что из Подмосковья он поехал не в Москву, а вернулся в Нижний Тагил. Почему?

…Танька уже не плакала, а только сонно кивала головой. Она всегда соглашалась – и с мамой, и с сестрой – во всем, что не касалось музыки. В свой мир музыкальной гармонии она их не пускала.

Мать, привыкшая к Танькиным кратковременным посещениям, забеспокоилась долгим присутствием дочери в квартире, заглянула в комнату, где сидели Катя с Таней. Увидела заплаканную младшую, набросилась на старшую:

– Что ты ей сказала? Чем ты ее довела?

– Мамулечка, все в порядке. Я просто устала, я уже ухожу, – Танька всегда умела подольститься к матери. Да, собственно ей и особых усилий прилагать не нужно было. Любовь матери к ней была безусловна…

Катерина, отправилась провожать Таньку до метро, чтобы материных ушей не достигли их переговоры.

– Теперь, Танька, твоя очередь наступила следить за материным питанием и всем остальным. А мне отлучиться надо, – строго сказала Катя, как она делала еще в детстве, когда ей поручали позвать сестру с улицы.

Танька, привыкшая, что все бытовые тяготы решает Катерина, не успела даже возмутиться.

– А если что, – найми соседку Александру. Она все сделает, как надо, – инструктировала Катя свою «нежную» сестру.

– Кать, – вдруг засомневалась Татьяна. – А может, не надо все это поднимать? Ну, найдешь ты его, а он в маразме, как мать, или уже умер – и что? На могилке поплакать хочешь? И ради этого вот так срываться, лететь сломя голову неизвестно куда?

Она еще что-то хотела сказать, но увидев, с какой яростью смотрит на нее Катерина, остановилась…

– Танька, ты соображаешь, что говоришь? Ты же об отце нашем говоришь. Он что? Алкоголик? Дезертир? Предатель Родины? Да и вообще, какой бы он ни был – он наш отец – это, – безусловно, понимаешь? Или тебе твои гастроли совсем башку свинтили набок? Да хотя бы и на могилу приехать – хоть так и там с ним поговорить!? Эх ты, творческая личность, нежное создание…

Они молча расстались у станции метро, недовольные друг другом.

…На следующее утро Катя сразу же после врачебной конференции отправилась к заведующему просить отпуск.

– Что-то не в сезон собираетесь, – проворчал начальник. – Впрочем, это ваше личное дело, – подмахнул Дмитрий Сергеевич ее заявление. – Тем более, что сейчас стажеров-интернов прислали. Надеюсь, справимся без вас.

Катя ничего не стала объяснять чрезмерно любопытной Элеоноре, которая в тот день не раз пыталась узнать у коллеги цель срочного оформления отпуска не в сезон:

– Ты едешь к Игорю? Ты ложишься на аборт? У тебя новое любовное приключение?

– Элеонора, я могла бы подтвердить любую твою версию. Но боюсь, из твоей любви к деталям, мой обман сразу же обнаружится. Давай договоримся: как только я вернусь, ты первая об этом узнаешь. Все, меняем тему.

На том и расстались.

Теперь, осознав цель своего существования на ближайший месяц, Катя выстроила все логические точки «поискового маршрута». Вечером того же дня она отправилась на железнодорожный вокзал. В конце зимы проблем с билетами не было. Она села в поезд, шедший прямым курсом Москва – Нижний Тагил. Ее никто не провожал. Она ехала налегке, обремененная лишь мыслями о том, как правильно вести поиск. Впрочем, через двое суток сам город ей подскажет.

Глава 3. В дороге

Ей досталась верхняя полка, которая позволяла свести общение с пассажирами до минимума.

Но радость Кати была недолгой, когда она поняла, что ей предстоит «путешествовать» с командой лыжников-подростков. Вот почему ей с такой легкостью удалось «достать» билет. Вагонное пространство было оккупировано детьми в возрасте от 12 до 17 лет. Она попыталась обнаружить среди них хоть одного взрослого, который бы нес ответственность за весь этот балаган. Он сам на нее «набежал», как ей показалось, в попытке найти хоть какую-то часть вагона, незанятую брызжущей во все стороны, не расходуемой в условиях ограниченного пространства, энергией малолетних спортсменов.

– Не возражаете? Если я тут присяду? – поинтересовался у нее невысокий крепыш лет сорока с веселыми ярко-синими глазами. – А у меня есть выбор? – несколько раздраженно переспросила она, как будто на нем желая вынести свою досаду от тревожного соседства. – У вас тут весь вагон куплен.

Он, словно уловив ее состояние, миролюбиво пообещал:

– Не расстраивайтесь. Они сейчас побегают, пошумят и успокоятся. Я сегодня им нагрузку на двое суток вперед дал. – А мы с вами тогда и чайку попьем.

– А с чего вы решили, что я с вами чай пить буду?

– Так вы же все равно чай пить будете. Так почему не со мной?

С правой стороны рта спортсмена был маленький шрам, который мешал ему улыбаться: казалось, что он криво усмехается. «Видимо, при травме был задет нерв», – отметила про себя Катерина. Кривая усмешка компенсировалась прямым добродушным взглядом. От него пахло, в отличие от многих мужчин, которые прошли «через руки» Кати, чистым телом и дорогим мылом. В меру накачанные мышцы, которые сейчас не скрывала футболка с коротким рукавом, могли маскироваться в обычном костюме. Все это она отметила автоматически, профессионально. Он понаблюдал за ее «сканированием», спросил:

– Вы из богемы?

Его вопрос ее озадачил:

– Почему?

– Тщательно изучаете все, что у меня есть.

Она смутилась, покраснела:

– Извините, это мои профессиональные издержки: я врач. Но вы тоже… не в окно смотрели.

– Так и у меня профессиональные издержки. Я – тренер. Владимир. Мир?

– Ну, хорошо…

Пришла проводница, забрала билеты, выдала, как всегда, чуть влажное постельное белье, потом хотела разносить чай. Но Владимир мобилизовал старших ребят, и они, оставив проводницу у титана с кипятком, разнесли стаканы с чаем быстро и организованно. Симпатичный тренер оказался прав. В десять вечера вагон уже тихо сопел.

Стараясь не шуметь, Катя сходила умыться, переоделась в спортивный костюм и забралась к себе на верхнюю полку. Стук колес, навевавший дремоту и умиротворение, сразу напомнил ей, как они путешествовали всей семьей летом: в Сочи, Гагры, Ялту… Родители обычно в течение года копили деньги, чтобы в летний отпуск вывезти дочек на юг, да и самим погреться.

Кто-то из спортсменов прошлепал в туалет. Потом еще, и еще – это походило на детский сад. «Ритуал» один и тот же: стоит одному проснуться, как шебуршиться начинают все. Потом снова стало тихо. На верхней полке ей никто не мешал думать. Она помнила, каким мрачным бывал отец, когда ему приносили с почты заказные письма. Как-то мать объяснила Кате: отец пишет запросы в архивы, чтобы получить справку о своей службе в действующей в армии в начале войны. А ему приходят ответы, что Август Артурович Лихт ни в одной из воинских частей Ленинградского фронта не числится.

– Как нет!? Как нет! – я что, сумасшедший? Я что, умер? Тогда пусть напишут, где я похоронен! – горячился отец, потрясая над головой бумажкой с печатью.

– Август, наверное, еще время не пришло, – мягко говорила ему мать.

– А когда придет? Когда меня не станет?

Первый раз услышав этот разговор, Катя пожалела отца. Она не понимала, что означают все эти слова, она только чувствовала в интонации отца несвойственные ему горечь, отчаяние и обиду. Это теперь, по прошествии 20 лет, она понимает, почему такие ответы приходили из архивов: они были закрыты. Вернее, информация, касавшаяся отца и таких как он, российских немцев, подвергшихся депортации, была закрыта от огласки. Ей как-то случилось оперировать институтского преподавателя истории, и он ей объяснил: «Тема депортации российских немцев и ликвидации Автономной Республике немцев Поволжья ЗАКРЫТА. Когда откроют? Бог весть…» (3.Прим.)

– Катерина Августовна, Катерина, – кто-то настойчиво и бесцеремонно дергал ее за щиколотку.

– Катерина, вы говорили, что вы врач… Нам нужна помощь!..

Она, как на больничном дежурстве, мгновенно вынырнула из сна, спустилась с полки. Внизу сидели Владимир и мальчишка лет десяти – оба бледные, как постельное белье вагонного комплекта.

– Что случилось? – спросила она, причесав пятерней свои короткие волосы и подумав, что разговаривает, не почистив зубы.

– Я не специалист, – тихо сказал Владимир, но, по-моему, у Дениса, – и он кивком показал на бледного тихого мальчишку, – рука сломана – в запястье.

Катя осторожно, почти не касаясь, осмотрела поврежденную руку. Та уже начала опухать. Мальчик молча морщился от боли.

– Похоже, вы правы. Нужно на первой же остановке высаживаться и ехать в травмпункт: делать снимок, накладывать гипс.

Тренер стал еще белее:

– Я не могу высаживаться. Я не могу бросить детей… и его не могу оставить. К тому же через несколько часов уже Нижний Тагил.

– У него может быть шок – болевой. Ему нужно сделать обезболивание, – строго, как маленькому, объясняла Катя.

– Ну, чего-чего, а обезболивающих у нас вагон и маленькая тележка, – встрепенулся Владимир. – Мы ведь – лыжники. Бывает, ломаемся. А вы можете что-нибудь придумать – на несколько часов?

– Только лангетку, – с осуждением и сомнением в голосе сказала Катерина. А про себя подумала: «Вот подлец! Небось, если бы это был его сын, он бы не так себя вел».

– Ну что, Дениска, – обратился бодряческим тоном Владимир Иванович к ребенку, – потерпим? Осталось чуть-чуть доехать… А там и медики свои, спортивные, и машину дадут – все будет, Дениска, только доехать надо.

Все это он говорил, перерывая большую спортивную сумку с лекарствами. Аптечка, действительно, была «богатая».

– Потерпим, пап, – мотнул головой бледный Дениска.

– Это ваш сын!? – воскликнула удивленно Катерина.

– А что вас удивляет? – спросил тренер, видимо, уже успевший взять себя в руки, и протянул ей две тоненькие дощечки, явно «заточенные» для того, чтобы служить лангетками. – А это вот еще бинт… Возьмите, возьмите, – в его голосе она услышала подавляемые тревогу и раздражение.

Вскоре запястье мальчика было крепко стиснуто между лангетками, а рука покоилась в «люльке» из цветастого платка, привязанного к плечу. Мальчика напоили крепким чаем и дали обезболивающие таблетки, положили в одном из купе и приставили «охрану» из сочувствующих сверстников. Только после этого стали выяснять, каким образом ребенок получил травму. Оказалось, что двое мальчишек баловались в тамбуре, ожидая очереди в туалет, и один другому «жахнул» вагонной дверью. Раздав «всем сестрам по серьгам», наорав на своих воспитанников и велев им «всем сидеть на местах до прихода поезда к месту назначения», тренер тупо смотрел в окно, вряд ли видя мелькающие в нем пейзажи. Снег на Урале даже в начале весны лежал плотными сугробами. В вагоне слышно было, как сопит уснувший Катин «пациент».

– Пойдем, покурим, – продолжая смотреть в окно, неуверенно предложил Владимир.

Все еще удивляясь его поступку, она неконтролируемо резко ответила:

– Не курю, и вам не советую.

– Так и я не курю…, – усмехаясь краем рта, пристально, впервые за все это утро посмотрев ей в глаза, сказал тренер. – Так пойдем? Вам ведь не терпится мне что-то сказать?

Катя накинула на себя шерстяной жакет, и в абсолютной вагонной тишине они молча направились к ближайшему выходу в тамбур. Как только они там оказались, Катя резко повернулась к нему, шедшему сзади, и почти выкрикнула:

– Это жестоко!

– Может быть, – он засунул свои руки себе же под мышки, как делают люди, когда хотят согреться. – Но я считаю, что лучше иногда перетерпеть и получить квалифицированную помощь, а не абы-кабы, на первом полустанке. Не первый раз замужем…

– А, кстати, где ваша жена, и как она отпустила с вами сына? Я бы на ее месте…

Он резко ее прервал:

– Оставайтесь на своем месте… и не лезьте, куда не следует.

Снова повисла пауза, заполняемая стуком колес.

Ей было зябко даже в жакете. Он был в футболке и, казалось, не чувствовал холода.

Катя взялась за ручку вагонной двери, но в это время услышала его потухший, совсем не командирский голос:

– Спасибо вам за помощь. Наверное, вы правы, будь мать рядом, с Дениской, ничего бы не случилось. Мы вдвоем их тренируем… – он споткнулся на фразе, – тренировали…

– Она не смогла поехать?

Снова было слышно только стук колес. Потом, явно заставляя себя говорить, Владимир произнес:

– Можно и так сказать…

Снова повисла пауза, заполняемая звуками стального тамбура и вагонных колес…

– Она умерла, не приходя в сознание, после травмы, которую получила во время тренировки…

– Как это случилось? – Катя старалась говорить как можно мягче, боясь своего вторжения на территорию чужой боли.

– Да здесь же, на Урале. Мы часто сюда приезжаем на соревнования – в сезон. А тогда решили летом «лагерем» остановиться – в пригороде. Климат здесь хороший, летом сухо, дождей нет. Пруд, пляж, лодки – тренируйся, сколько хочешь. В лесу – грибы-ягоды. У нас в тот день была двухчасовая тренировка – на выносливость. Бежали по одной из проселочных дорог. Вера, жена моя, с младшими девчонками впереди, а я с ребятами постарше – замыкающим. Нас обогнал трактор… Сначала ехал вдоль дороги, а потом стал ее пересекать по диагонали и аккурат – в толпу девчонок. Так, по одной их и подминал под себя: те, кто оказался около него первыми, – отделались ушибами, а те, кто… Я трактор догнал, влез в кабину. Водитель пьяный, я его выволок… Мы со старшими ребятами на руках дотащили всех своих раненых до ближайшей деревни. Пока вызывали «Скорую», пока она приехала, пока приехали в город… Ну, вы понимаете, раз хирург …

Ей вдруг стало стыдно… и холодно. Она прикоснулась к его предплечью, почувствовала бугор мышц, сказала:

– Пойдемте, тут совсем не жарко… – и добавила: «Простите меня…пожалуйста».

Как только они вошли в вагон, детское щебетанье смолкло, как по команде. Тренер приходил в себя от собственной откровенности, потом тихо сказал, ни к кому персонально не обращаясь:

– Давайте, архаровцы, собирайтесь потихоньку. Скоро будем на месте.

«Архаровцы», обрадованные тем, что гроза миновала, радостно зашебуршились, зашептались, а потом и вовсе заговорили звонкими детскими голосами, как и положено им по возрасту и «статусу».

…Как ни нравился Кате Владимир Иванович, как ни сочувствовала она ему и его сыну, но мысль о том, что сейчас, вот уже сейчас она окажется в городе, где родилась и выросла, воздвигла некую незримую преграду между ее симпатичным попутчиком и его воспитанниками. Так часто бывает в дороге: только что мило беседовали с чужими людьми, но приближение конечной остановки вынуждает сосредоточиться на своих проблемах и предстоящих делах. Видимо, и у тренера было примерно такое же состояние: группа детей почти в пятьдесят человек на одного взрослого – ответственность тяжелая.

С радостью, что наступило «освобождение» от вагонной духоты, пассажиры выбирались на свежий морозный воздух под аккомпанемент тепловозных гудков и объявлений вокзального диктора. Тем не менее, тренер нашел минуту, чтобы при прощании на перроне дать Кате свою визитку:

– Через две недели мы вернемся в Москву. Если захотите – позвоните мне. А на обороте – телефон гостиницы, где мы остановимся сегодня. Это даже не гостиница, а спортивная база, на горе Долгой. Вдруг захотите покататься? У меня времени, конечно, вряд ли много свободного будет. Но часа два я найду. Если хотите, город вам покажу.

Она улыбнулась снисходительно:

– Нет, провожатых мне не надо. Я в этом городе родилась.

– Ну, как знаете, – приподняв плечо под ремнем тяжелой сумки, – резюмировал Владимир итог знакомства, понимая, что за ними сейчас наблюдает двадцать пять пар детских глаз.

Она помахала рукой спортсменам, погрузившимся в подъехавший автобус с надписью «Привет участникам соревнований», и осталась на привокзальной площади осматриваться.