Ирина Рикас
Девочка плачет…
3. Нина
Школьные годы бегут быстро. Не успеешь оглянуться – уже в седьмом классе! У семиклассников последним уроком в конце недели всегда был классный час. Алевтина Петровна, географичка и классный руководитель 7-го «А», монотонно бубнила по тетрадке про график дежурства, про проценты успеваемости, про шефство над октябрятами, про озеленение кабинета… Казалось, в классе был идеальный порядок: ребята сидели неслышно. Каждый втихаря занимался своим делом.
Ванька на классном часе всегда старался сделать что-нибудь из домашних заданий. Обычно, положив на колени учебник, щелкал примеры по математике. Математику сделал – считай, выходной свободен. Остальные уроки много времени не занимали.
Но в тот день классная вошла не одна, следом за ней появилась Нина Василевич из 9-го «Б». Все встрепенулись, каждый бросил свои дела и вопросительно смотрел на вошедших.
Нину в их 35-й английской спецшколе знали все. Еще совсем недавно она была председателем Совета Дружины, на каждой линейке вся школа любовалась ею. Высокая, стройная, в лаковых черных туфельках, плиссированной юбочке и белой пионерской рубашке, с горящим на груди алым шелковым галстуком, Нина четко вскидывала руку в пионерском салюте к надетой немного набок между пышных белых бантов пилотке и звонко рапортовала директору школы.
Потом Нина стала комсомолкой, и очень скоро ее выбрали Секретарем комсомольской организации школы.
– Дорогие ребята, – звонко, как на линейке, начала Нина после того, как Алевтина Петровна поздоровалась и жестом посадила класс. – Вы стали семиклассниками, а это значит, что вам предстоит сделать один из самых важных шагов в вашей жизни: принять решение о вступлении в комсомол. Это… – Нина немного запнулась. – Это важный шаг в жизни каждого человека. Комитет комсомола нашей школы поручил мне провести с вами вступительную беседу.
Нина развязала шнурки картонной папки, достала оттуда листок бумаги и стала читать все тем же звонким ровным голосом, делая равномерные паузы, точно так же, как читала на большой перемене по школьному радио «Новости комитета комсомола». Никто уже не занимался своими делами, слушали внимательно. Все понимали: вступление в комсомол – это тебе не хухры-мухры! Без этого никуда, даже в ПТУ не поступишь. Что уж говорить про институт. А в их школе потенциальных пэтэушников не было, все собирались в ВУЗ.
Ванька тоже слушал, но больше – смотрел. Смотрел во все глаза! Конечно, он видел девятиклассницу Нину и раньше, но только издалека. Теперь он по-настоящему разглядел ее. У нее были блестящие, немного кудрявые волосы, затянутые сзади в тугой хвост, на брови падала густая челка. Глаза были тоже блестящие, ресницы бросали тень на щеки. Губы румяные и сверху сильно изогнутые. Ванька заметил, что уши у нее маленькие и красненькие, и в них видны крошечные золотые сережки-гвоздики, а пальцы, державшие листок, слегка вымазаны чернилами. Это было так удивительно, что у Нины, – у самой Нины! – пальцы в чернилах.
Нина еще почитала немного, потом сказала:
– Итак, каждый из вас должен принимать участие в мероприятиях, которые проводит комитет комсомола. Ваше активное участие добавит вам баллов на Ленинском зачете, который каждый должен сдать перед вступлением в комсомол. Давайте посмотрим, кто куда хочет записаться. Подготовка концерта к празднованию Седьмого Ноября. Кто хочет?
Несколько человек подняли руки. Ванька тоже поднял. Нина аккуратно записала фамилии, потом продолжала:
– Выпуск стенгазеты. Субботник по уборке школьной территории. Распространение поздравительных открыток для ветеранов. Организация отрядов из пионеров четвертых-пятых классов для сбора макулатуры…
Список у Нины был длинный. И всякий раз Ванька поднимал руку, так что Нина в конце концов сказала:
– Ершов, не обязательно во всем участвовать, тебе же учиться некогда будет.
Недостатка в желающих не было, ребята активно записывались: в институт, а значит – и в комсомол, хотели все. Потом Нина говорила уже сама, без написанного: объясняла, как будет проходить прием в комсомол. Наконец, она раздала каждому по листу бумаги и продиктовала: «Заявление. В комитет комсомола школы номер 35, от …. – тут каждый должен был написать свое имя и фамилию. Прошу принять меня в ряды Коммунистического Союза Молодежи имени В. И. Ленина. Хочу быть в первых рядах молодых строителей коммунизма и посвятить свою жизнь делу борьбы за счастье трудящихся».
– Теперь поставьте число и подпись, – сказала Нина и стала ходить по рядам, собирая листки.
Прозвенел звонок. Ребята загалдели, стали защелкивать портфели, выходить из класса. Ванька, видя, что Нина еще разговаривает с Алевтиной Петровной, нарочно замешкался, но, как только она пошла к выходу, закрыл свой ранец и двинулся следом за ней. Он проводил Нину, держась все время немного позади, до раздевалки. Убедился, что она начала одеваться и бросился к своей вешалке. Быстро оделся, выбежал из школы и спрятался за электро-будкой. Скоро вышла Нина. Она была одета в простенькое пальтецо, толстые рейтузы и короткие кожаные сапожки. На голове у нее была вязаная капором шапочка из оранжевой шерсти, такой же оранжевый длинный шарф обматывал шею и свисал спереди почти до края пальто.
Ванька незаметно, крадучись сзади, проводил Нину до ее дома: узнал, где она живет. Когда за ней захлопнулась дверь подъезда, Ванька засомневался: узнавать ли номер квартиры? Вообще-то незачем: не пойдешь же к ней в гости ни с того ни с сего. Но все-таки, выждав минут десять, вошел в подъезд и стал торопливо подниматься, задерживаясь самую малость на площадках, чтобы прочитать надписи на дверях. Дом был четырехэтажный, на каждой площадке – по две квартиры. На третьем этаже слева на двери он увидел наклеенный на картонку список, составленный из вырезанных из газетных заголовков толстых печатных букв:
Силянины – 1 зв.
Макаров – 2 зв.
Василевич – 3 зв.
«Ага, вот оно, – подумал Ванька. – Квартира четырнадцать, второй подъезд». Ванька бегом «ссыпал» вниз, вышел из подъезда, присел на пустые качели на детской площадке. Он сидел, задрав голову, соображая, где могут быть окна Нины. Но как догадаешься, в квартире трое жильцов. Ему не хотелось уходить. Вдруг она выглянет? Или выйдет! Может, ее мать в булочную пошлет, или еще что? Но Нина не выглянула и не вышла. Просидев почти целый час, Ванька поплелся домой.
4. Дитя
Потянулись тяжелые дни. Дома было нехорошо. Орне-ла избегала отца. Боялась, что опять начнется тот же разговор…
Как всегда, во время школьных каникул Орнела помогала в теплицах. Рано утром на своем девичьем велосипеде, собственноручно выкрашенном в кремовый цвет, с яркой плетеной корзинкой у руля, украшенной букетиком самодельных шелковых розочек, приезжала она на вырубленные в склоне горы террасы, где длинными рядами тянулись теплицы. Работала вместе с сезонниками до обеда.
Обед для рабочих заказывали в местной таверне и привозили в больших флягах-термосах: густой и красный, дымящийся, как кровь, суп, мясо в темном соусе, с морковью и луком. В соус обмакивали длинные хлебцы с жесткой хрустящей корочкой. Орнела любила обедать с рабочими, любила слушать их простые разговоры, наблюдать, как парни и девушки, флиртуя, подшучивали друг над другом. После обеда рабочим полагался час отдыха. Орнела ехала домой.
Дома старалась тихонько, мышкой, прошмыгнуть в свою комнатку или помогала на кухне, стараясь не попадаться отцу на глаза. Разговоров о школе больше не заводила; отец тоже молчал, и было неясно, что же будет, когда кончится лето и начнутся школьные занятия.
Однажды, собираясь после работы ехать домой, она увидела Фантино. Он стоял на краю террасы, у высокой стены из плоских фанерных ящиков, опираясь на новенький велосипед.
– Привет, Орнела, – крикнул ей Фантино и помахал рукой. – Поможешь мне?
– Привет, Фантино, – ответила Орнела, подходя. Она не держала на него зла, он в ее распре с отцом не виноват. Даже было приятно, что Фантино, такой красивый парень, заметил ее и приходил к отцу говорить о ней. До него еще никто не приходил.
– Помоги, Орнела, – улыбнулся парень, влажно блестя глазами, – говорят, ты знаешь, как на этом ездить.
«Ох, говорят! – фыркнула про себя Орнела. – Будто ты не видел ни разу, как я проезжаю мимо твоих окон!»
– Как же ты сюда доехал? – со смехом спросила она вслух.
– Я и не ехал вовсе. Пешком шел, а этого коня рядом вел, – Фантино смотрел на нее с улыбкой, показывая ряд белых зубов под узкой темной полоской усиков.
– Да зачем?
– Чтобы вместе с тобой обратно приехать, Орнела. Хочу, чтобы ты меня выучила.
– Что я тебе за учительница? Не могу. Некогда, еще работы полно.
– Как же, ты же всегда в это время домой едешь! – Фан-тино улыбался лукаво и ласково.
– А ты почём знаешь?
– Уж я знаю. Поучи, а я тебе за это туфельки подарю. Самые красивые, самые блестящие, с перепоночкой.
Орнела тряхнула упавшей на глаза прядью волос, – волосы на солнце вспыхнули золотисто, – кинула на парня быстрый взгляд:
– Нет, Фантино, не могу. Работы много сегодня.
– Ну что ж, сегодня нельзя… тогда завтра!
– Не могу, Фантино. Отец заругает.
– Твой отец! Да такого доброго отца, как сеньор Антонио, и на свете не сыскать. Скажи уж, что я тебе не нравлюсь.
– Разве это важно для того, чтобы на велосипеде ездить? – спросила Орнела, опуская глаза.
– Для велосипеда не важно, а для меня важно, Нелита, очень важно, – тихо произнес Фантино и тронул Орнелу за руку. – А не хочешь учить, просто так приходи в магазин. Туфельки тебе выберу самые красивые, мягкие, как морская водичка, чтобы ножки твои нежно обнимали. Что ж, придешь?
Орнела почувствовала, как жарко загорелись ее щеки и, не смея поднять глаза, прошептала:
– Хорошо, приду.
– Когда же, Нелуча, когда ждать тебя?
– А всегда жди! – Она справилась с собой, смело глянула ему в лицо, засмеялась и пошла прочь быстро, быстро, потом побежала.
Она вбежала в сарай, стоявший неподалеку, и прильнула к щели в дощатой двери – посмотреть. Фантино постоял еще немного, глядя ей вслед. Потом она увидела, как он вскочил в седло велосипеда и ловко, быстро крутя педали, поехал вниз по тропинке к деревне. Орнела села на землю, прислонилась спиной к стопке вставленных одна в другую широких корзин. Сердце ее колотилось.
«Красивый парень Фантино, – думала Орнела. – Высокий, стройный. Румянец смуглый во всю щеку, а глаза круглые, ласковые, как у ребенка. Не зря его и зовут так: Фантино – дитя. Лицом похож на ангелочков в церкви. Один сын в семье, все добро ему перейдет. То-то отец готов меня сейчас отдать».
Она помрачнела, вспомнив про отца. Как же, неужто она, в угоду отцу, кинется в объятия этого красавчика? Неужто запрется на кухне, среди кучи ребятишек, забудет об учебе, о своей мечте!
С детства, сколько себя помнила, Орнела мечтала стать моряком. Не просто моряком, а капитаном. Вести океанское судно – одно из тех, что швартуются в порту в Генуе. Вот она стоит на палубе в белоснежном кителе, волосы зачесаны назад в пучок, на плечах золотом горят полоски. Она – одна женщина на судне, вся команда – мужчины, и все тайно в нее влюблены. Ее корабль – лучший на всем флоте. Все ей подчиняются, все ее слушаются, ей и командовать не надо. Каждый только и думает, как получше выполнить службу, чтобы ей понравиться.
Конечно, Орнела знала, что женщин-моряков не бывает, но все равно мечтала. А однажды в отцовской газете, забытой на столе, увидела фото девчонки, по виду чуть старше ее, в кадетской форме, и большую надпись: впервые в мореходном колледже при морской академии Ла Специи открыт прием для женщин. Все тогда перевернулось для Орнелы. Ее мечта стала возможной! Она еще больше стала стараться в школе, вышла на первое место по всем предметам.
Отец хочет одного – отдать ее замуж. Ну нет, она не будет послушной коровой с соломой вместо мозгов! Ор-нела помотала головой, как будто сбрасывая наваждение, встала, стряхнула с себя налипшие травинки, труху. Вывела свой велосипед из сарая и поехала домой.
Проезжая мимо магазина Дона Франческо, она старательно отвернулась, боясь бросить взгляд на окно, но ей казалось, она кожей чувствует: Фантино смотрит на нее.
Прошло две недели. Орнела ни разу не встретила Фан-тино и, чем дольше не видела его, тем труднее было не думать о нем. Ее рука помнила его прикосновение; ее глаза, куда бы ни смотрели, видели только одно: как ласковые губы улыбаются ей, показывая ряд белых зубов под темными усиками. Она жила как во сне, не видя ничего перед собой горящим, в себя обращенным взглядом, не замечая смены дня и ночи, не помня: ела ли она, спала ли, говорила ли с матерью, с подругами.
Однажды, возвращаясь как обычно из теплиц домой, приближаясь к магазину сеньора Камбиазо, она сначала почувствовала, как сердце упало в ней, и только потом увидела, что Фантино выходит из магазина ей навстречу.
– Привет, Орнела! – крикнул он. – Я привез твои туфельки.
Она спешилась с велосипеда, поставила его к стене, подошла.
– Я привез твои туфельки, Орнела, – повторил Фанти-но, улыбчиво щурясь от лучей клонившегося к верхушке горы солнца. – Входи, примерь. Я ездил за ними специально в Геную!
Он взял ее за руку, повел за собой. Она послушно шла за ним. Никаких мыслей не было, она только чувствовала, что его горячая влажная рука сжимает ее руку. Он привел ее в заднюю комнату, закрыл за собой дверь, повернул ключ – она не заметила. На столике перед диваном, на белой тонкой бумаге стояла пара туфелек – замечательные лодочки на маленьком каблучке рюмочкой, малино-во-красные, сияющие лаком.
– Садись, примерь, – пригласил Фантино. Орнела опустилась на диван, скинула свои матерчатые, отбеленные мелом, на резиновой подошве, спортивные башмаки.
– Не знаю, Фантино, носок на мне толстый, как же померить?
– Я приготовил для тебя чулки, – проговорил Фанти-но, доставая из кармана и разворачивая пару новых струящихся шелковых чулок.
Он опустился перед ней на колени, взял в руки ее ногу и стал стаскивать с нее белый хлопковый носок. Потом встряхнул чулок и, держа маленькую ступню Орнелы в своей ладони, стал натягивать на нее тонкий шелк, поднимая свою ладонь все выше, выше…
На следующий день Фантино опять пришел к отцу Орнелы. Она знала, что он придет. Сидела в своей комнате, уставив глаза в одну точку, даже не пытаясь прислушиваться к голосам в гостиной. Кровь гулко билась в ушах.
В конце октября в местной церкви Орнела стала сеньорой Фантино Камбиазо. Молодая пара переехала в заново отделанный, по приказу дона Камбиазо, дом. К апрелю ждали первенца.
5. Нева
Анька сразу поняла, что с Ванькой – неладно. Он стал другим. Нет, он и раньше на нее, на Аньку, не обращал внимания, но она все равно чувствовала его защиту. Вроде как что-то теплое, надежное всегда было у ее плеча. И вдруг – как будто вместо Ваньки рядом с ней появился холодный сквозняк. Анька стала присматриваться и скоро узнала, что Ванька, как дурак, каждый день таскается за этой дылдой Нинкой, провожает ее домой. А однажды увидела, как Ванька на перемене прокрался к вешалке 9-го «Б» и сунул что-то в карман Нинкиного пальто.
Анька не пошла на урок, притаилась в раздевалке, дождалась удобного момента и проверила карманы пальто. В одном из карманов лежала завернутая в тетрадную страничку шоколадка. На бумаге надпись квадратными буквами: «От друга». Анька бросила шоколадку на пол, растоптала, сверху прикрыла кучку дурацкой запиской. Пусть получает, «от друга»! Потом вышла из раздевалки, села на подоконник в пустом, гулком без ребят коридоре, задумалась.
Почему она это сделала? Влюблена она в Ваньку, что ли? Нет… конечно, нет! Она влюблена в Вовку Гребешкова из 8-го «Б», это она точно знала. С Вовкой они вместе ходили в музыкальную школу – она на фортепиано, а он на скрипку – и в концертах, которые в музыкалке устраивались два раза в год, в декабре и в мае, она ему аккомпанировала. А с Ванькой? Совсем другое. Это как если бы мама или папа вдруг стали считать дочкой не ее, Аньку, а какую-нибудь чужую девчонку.
Однажды, уже зимой, Анька неторопливо одевалась в раздевалке спортзала. У них физкультура была последним уроком, можно не спешить. В раздевалку впорхнула, смеясь и щебеча, стайка девчонок-девятиклассниц. Они стали переодеваться в спортивное. Нина была среди них. Анька стала копаться еще медленней: хотелось послушать разговоры старшеклассниц. Нина плюхнулась на лавку, стягивая рейтузы и, смеясь, сказала:
– Ну что ж, девки, разве я виновата? Не он один, все малолетки за мной бегают! А мне-то что! Я к этому еще в пионерах привыкла.
– Да ты, Нинок, с малолетками этими, как сучка со щеночками! Лужи за ними готова подлизывать, – хохотнула высокая девчонка сквозь задранное форменное платье, которое она пыталась стащить через голову. – Помоги же! Кажется, крючок зацепился…
– Давай, кулема! Присядь-ка! – сказала Нина и склонилась над застежкой. – Вообще-то это точно! Но таких сучонков, как этот Ванька, еще не бывало. Ходит за мной, как приклеенный, и шоколадки в пальто сует. А сам носом шмыгает. Соплежуй! Ну так потешно, девки!
– А что, Нин, подумаешь – носом! Сама, что ли, не шмыгаешь? А он классный, даром, что малолетка, – заметила низенькая толстушка. – Спортивистый такой, учится хорошо, ты бы пригляделась!
– Ты, Светик, шутишь? – прыснула та, что зацепила крючок. Она уже освободилась от платья и натягивала на себя спортивную майку. – Наша Ниночка по «скубенту» сохнет!
– Валька, заткнись! – сердито воскликнула Нина. – Просто студент меня в институт готовит, он мой репетитор, ясно тебе?
– Да зачем тебе репетитор, ты за свои пятерки уже все штаны просидела. Задницей возьмешь!
– Да, возьмешь! Тебе, Валечка, хорошо, у твоих предков кругом блат! А мне с моими инженерами надо всего самой добиваться. – Нина завязала шнурки на кедах, встала, подошла к висевшему на стене круглому зеркалу. – На одну общественную работу только и надежда, – продолжала она, поправляя волосы, любуясь на свое отражение. – Ванечка для меня – находка, – говорила Нина, прихорашиваясь. – Он хоть и соплячок, а ради меня все мероприятия готов на себе вытаскивать. Вот выйдем на Новогоднем городском смотре на первое место, тогда мне такую характеристику дадут, что ни один институт не посмеет меня не принять! Ну что, девы, готовы? Пошли! – И девчонки, продолжая болтать и пересмеиваться, вышли из раздевалки.
Анька в одном кеде, в трусах и майке, с полуспущенными на колени «трениками» сидела в своем уголке, как ударенная. Обидно стало за Ваньку, так обидно – хуже, чем за саму себя. Если бы Нинка похвалила его, покраснела бы или как-то показала, что Ванька нравится ей – Анька бы тогда ничего, даже наоборот, сама бы за это Нинку полюбила. Но теперь… «Так вот оно как! А Ванька-то, дурачок, и не подозревает, что эта фифа смеется над ним да еще использовать его хочет. Вот гадина! Ну погоди, ничего у тебя не выйдет!» – и Анька решила, что она откроет Ваньке глаза.
По дороге из школы она зашла на почту и за две копейки купила конверт без марки. Там же, за высоким почтовым столиком, нацарапала квадратными буквами на обратной стороне телеграфного бланка записку:
«Ваня, тебя используют! Та, кому ты носишь шоколадки, хочет выехать за твой счет на первое место по общественной работе для поступления в институт. Она смеется над тобой и называет Сопливым Щенком. Твой друг».
Анька заклеила конверт, подумала и надписала: «Ване Ершову от Комитета Комсомола». Она давно узнала, где живет Ванька, хотя в гости он ее не приглашал ни разу. Анька вошла во двор Ванькиного дома, огляделась. Во дворе никого не было, кроме пары бабушек с детьми на детской площадке. Она вошла в парадное, поднялась по широкой, со щербатыми ступеньками, лестнице, подошла к Ванькиной двери и сунула конверт в щель прибитого рядом с дверью почтового ящика с выведенной на нем белой краской фамилией «Ершов».
В тот момент она ясно услышала, как щелкнул изнутри соседский замок. Анька опрометью кинулась к лестнице и сама не заметила, как оказалась на площадке верхнего этажа. Она притаилась, стараясь не дышать, и стояла так, прижимаясь к холодной крашеной стене, пока далеко внизу не хлопнула дверь подъезда – значит, люди вышли. Анька побежала вниз и в дверях – ну надо же такому случиться! – лицом к лицу столкнулась с Ванькой, который входил в парадное, волоча перекинутую через плечо большую хозяйственную сумку.
– О, Кричка, привет, – воскликнул Ванька. – А ты чего здесь?
Анька не нашлась, что ответить и молча прошмыгнула мимо.
– Крича, чего не отвечаешь? – Уже выбегая во двор, услышала она за спиной удивленный Ванькин возглас.
Встретив ее в подъезде, Ванька не мог не догадаться, кто бросил записку в его ящик. На следующий день Анька с таким страхом шла на уроки, что даже забыла, как обычно, остановиться на минутку, чтобы полюбоваться нарядным четырехэтажным, с портиком на четырех колоннах, зданием школы. Вообще, Анька любила свою школу и всегда шла на уроки легко, с удовольствием. Но сегодня… как будто кто-то держал ее за ноги и не давал шагать.
Она пришла в класс раньше Ваньки, уселась за парту и стала ждать его появления. От страха ее немного подташнивало. Она пыталась мысленно подбадривать себя: «Ну так что ж, если догадался. Не убьет же он меня. Даже если и треснет – ничего особенного».
Ванька явился перед самым звонком и не сел с ней, а направился прямиком к «галерке». Весь день прошел, как обычно, если не считать того, что она на всех уроках сидела одна. На перемене он подошел к ней, процедил сквозь зубы:
– После уроков не смывайся, поговорить надо, ясно? – И опять пошел к задней парте.
Прозвенел звонок с последнего урока. Анька сидела, не двигаясь, боясь повернуться назад. Спиной ощущала, что он тоже не уходит. Наконец, кроме них в классе никого не осталось. Анька почувствовала, что Ванька подошел. Она съежилась, ниже нагнула голову.
– Слушай, Кричевская, – сказал Ванька громко, звонко. – Если ты еще раз в мои дела полезешь, я тебе ноги из жопы выдерну, поняла? Коза сраная! – больше Ванька ничего не сказал и вышел из класса, громко хлопнув за собой дверью. Анька опустила голову на сложенные на парте руки и начала реветь.
Но долго плакать не пришлось. Скоро в класс заглянула тетя Вера, техничка:
– Ой, Анечка, что ты? Оценку, что ли, плохую получила? – Тетя Вера подошла к Аньке, попыталась рукой поднять ее голову.
Анька вскочила, схватила свой портфель и побежала из класса вон.
– От психованные детки, от психованные!.. – запричитала вслед тетя Вера.
Анька сама не помнила, как оделась, как вышла из школы. Домой не пошла. Брела, куда глаза глядят, всхлипывала, размазывала варежкой слезы по щекам. Сумерки сгущались, начиналась метель. Анька вышла к Неве. Пробралась по снегу вдоль каменной ограды, потом спустилась по ступенькам к реке, перелезла через сугробчик, образовавшийся там, где провисшей чугунной цепью заканчивались ступеньки, побрела по льду вдоль берега. Стало совсем темно. Снег красиво кружил в свете фонарей набережной. Было странное ощущение удаленности от всего мира, хотя город был рядом, за гранитным парапетом.
Анька шла долго, бормотала себе под нос сильные, хлесткие фразы, которые надо бы сказать Ваньке. Потом села на портфель, привалилась спиной к сугробу. Становилось холодно, хотелось есть. Постепенно она успокаивалась.
«Ладно, нечего реветь из-за этого дурня, – сказала себе Анька. – Хочет, чтобы над ним вся школа смеялась – пусть. Он, конечно, думает, что я из-за него утопиться готова, предатель! Три года дружили!» – Анька поплакала еще немного. Теперь ей казалось, что они с Ершовым не просто сидели за одной партой, а все три года были по-настоящему близкими друзьями. Наконец, она встала, утерла еще раз уже щипавшие от слез глаза и щеки, отряхнулась и медленно побрела, отыскивая ступеньки.
Стало теплее, но метель кружила все сильней, снег шел так густо, что набережной не было видно. Анька все никак не могла найти ступеньки, не могла понять, где ей выбраться. Она шагала и шагала, падала, поднималась, и вдруг обнаружила, что не видит гранитной стенки. Снег лепил все гуще, кружил, не давал смотреть. Поднялся ветер. Анька почувствовала, что начала замерзать. Она брела, спотыкаясь, пригибаясь под метелью, и перед глазами вставали страшные сцены: она проваливается в полынью, умирает, занесенная снегом, и только весной, в половодье, находят ее изуродованное тело. Она испугалась, от страха побежала, потом подумала, что бежит не туда, куда надо, повернулась, кинулась в другую сторону.
Так металась она, пока совсем не обессилила. Упала и осталась лежать. Внизу не так дуло, стало как будто теплее. Анька съежилась, подтянула коленки к груди, уткнулась лицом в шарф. Метель выла.
Вдруг Аньке как будто послышался далекий крик: «А-а-н-я-а!» Мамин голос! Анька встрепенулась, села. «Мама! – вспомнила Анька. – Она ведь с ума сходит, небось уже и в школу сбегала, и ко всем подружкам. Гадина я! Как же я забыла про маму!» Анька вскочила, побежала вперед, туда, откуда, как ей показалось, послышался голос. Она бросила портфель, сорвала и отбросила путавшийся меж коленок длинный модный вязаный шарф и все бежала, бежала, стараясь не поворачивать.
Сквозь метель, показалось, мелькнули огоньки. Анька обрадовалась, припустила было еще быстрее, но почувствовала, что задыхается. «Ничего, можно не быстро, – шептала себе Анька. – Главное идти, не останавливаться. И не терять из вида огни. Ничего, Анька, выползем», – подбадривала она сама себя. Скоро ей показалось, что метель как будто стала стихать. Огни стало видно яснее. Анька шла, не останавливаясь.
Поздно ночью на другом берегу Невы, едва живую, еле-еле держащуюся на ногах Аньку подобрал наряд милиции. Ее отправили в больницу, где и нашли ее обезумевшие от страха родители. Анька увидела мать и отца как будто в тумане, протянула руки, прошелестела неслышно:
– Мамочка, я заблудилась.
Голоса не было совсем. Скоро у нее начался жар, она погрузилась в беспамятство тяжелой пневмонии.
