Ирина Михайловна Шульгина
На рассвете
Он сделал знак, и из-за занавеси вышли два грека – один держал в руке тимпан, другой нес авлос. Первый обвел присутствующих веселым взглядом и ударил в кожаный бок тимпана ловкими маленькими руками, рассыпав звонкую дробь. Нежно и чуть тревожно запел авлос, занавесь вновь шевельнулась, и на возвышение вспорхнула танцовщица Селена, легкая и волнующая, будто соткавшаяся из полутьмы и лунного света, друга тайных вожделений. Невиданно дорогая туника алого шелка невесомыми складками облекала ее тело, таинственно посверкивали золотые нити в тяжелых черных волосах. Гости замерли, забыв про угощение и беседу.
Авлос запел громче, зазвенело монисто на плечах танцовщицы, сверкнула золотом змейка–браслет на тонкой руке, алая ткань огнем заструилась по изгибам тела, и Селена закружилась в танце, тревожа взгляды и сердца.
Не дыша, гости следили за ее колдовским танцем, и с тайной радостью наблюдал за их волнением Мерула. Он бросал незаметные взгляды в сторону патрона – тот сидел молча и неподвижно, не сводя глаз с танцовщицы. Мерула хорошо знал этот тяжелый, пылающий вожделением взгляд старого служаки и в мыслях приносил горячую благодарность своему покровителю, легконогому богу Меркурию за то, что тот надоумил его остановиться около нищей бродяжки на грязной припортовой улочке.
Наконец смолкла песнь авлоса, вскрикнул напоследок и затих тимпан, музыканты оттерли пот со лба и с поклоном приняли чаши с вином. А танцовщица обвела гостей черными глазищами, лукаво улыбнусь и скрылась за занавесью.
Гости перевели дух и разом заговорили: кто-то восхищался, кто-то спрашивал у хозяина дома, где он нашел такое сокровище, а патрон напрямик спросил, также ли она искусна на ложе, как и в танце. Мерула не ответил – лишь понимающе опустил веки. Он ликовал в душе: теперь он знал наверняка, что слухи об искусной плясунье быстро разнесутся по всей Кесарии и наполнится его дом охочими до новых необычных зрелищ гостями. И, глядишь, окажутся среди этих гостей сановники, которые крепко держат в своих руках невидимые нити торговых путей великой империи.
Была уже поздняя ночь, когда гости отправились по домам. Лишь Кезон Сестий не трогался с места. Вот он взглянул Меруле в глаза, и тот незаметным движением головы указал ему на маленькую дверцу в глубине перистиля, ведущую в спальню Селены.Патрон величаво поднялся и неторопливым, хозяйским шагом отправился туда. Мерула проводил его взглядом, услышал в ночной тишине, как скрипнула дверца спальни, как она захлопнулась за ночным гостем, и все стихло.
Праздник закончился, слуги убрали остатки пиршества, унесли светильники, тьма воцарилась в доме и во всей неугомонной Кесарии. А Мерула все сидел на мраморной скамье около фонтанчика и смотрел на тихонько поющую в лунном свете струйку воды. Ему бы радоваться оттого, что так угодил своему патрону и теперь вправе ожидать от него милостей и поблажек, но он отчего-то приуныл. Он знал, что сейчас происходит в спальне танцовщицы, ему даже стало казаться, что в ночной тишине он слышит поскрипывание ложа под их сливающимися в любовном восторге телами, и что-то, похожее на ревность, вползло к нему в сердце. «Проклятый старик», – подумал он о патроне, представил его надменное, сухое, жестокое лицо римского патриция, и вдруг непроизвольно сжал кулаки в порыве неконтролируемой, волной накатившей ненависти. Ворваться бы сейчас в эту маленькую спальню, накинуться на сластолюбивого римлянина, привыкшего распоряжаться судьбами других людей, будто тряпичными куклами, пинками выгнать его из дома на улицу и самому возлечь с юной плясуньей на ложе, обнять, прижать к себе нежное тело, зарыться лицом в ароматную гриву ее волос. Но нет, – вздохнул он в следующую минуту, – этому, конечно, не бывать. Не для того Мерула, почти не помнящий своей родины и отчего дома, долгие годы тяжко трудился, недоедал и недосыпал, хитрил, обманывал, обделывал дела с торговцами юным живым товаром и копил монету за монетой на свое освобождение, чтобы в одночасье все потерять из-за глупого любовного порыва. И все же… Он вспомнил тело Селены – тонкое, невесомое, душистое, и неслышно застонал. Потом глубоко вздохнул, как человек, смирившийся с невозвратимой потерей, тяжело поднялся со скамьи и отправился спать.
* * *
Прошло чуть больше недели, и раб патрона принес Меруле приглашение на ипподром, где вскоре должны были состояться гонки колесниц. На словах же раб сказал, что Мерула может взять с собой танцовщицу Селену – пусть и она насладится захватывающим зрелищем. Мерула кивнул рабу и велел передать патрону, как высоко он ценит оказанную ему честь. Когда раб с глубоким поклоном покинул дом, Мерула не сдержался и, как мальчик, захлопал в ладоши – это приглашение свидетельствовало о расположении патрона лучше всяких слов.
В назначенный день утром Мерула отправился на игрища в сопровождении Селены. Расчетливый делец, он специально вышел из дома пораньше, чтобы оставалось время поприветствовать своих друзей и знакомых, которых он наверняка встретит на улице. Хочешь быть удачливым – нигде и никогда – ни на зрелищах, ни в термах, ни на улице – не забывай о делах, приветствуй всех и каждого, кто хоть на гранум может быть тебе полезен. Важно шествовал торговец Мерула по улицам Кесарии чуть впереди своей спутницы. Она поспешала за ним, одетая на римский манер в светлую тунику из тонкого полотна и легкий плащ, окутывавший ее с головы до ног. Впрочем, с помощью золотой, тонкой работы заколки она закрепила покрывало на голове так, чтобы оно не скрывало ни ее живого, радостного лица, ни роскошных волос.
Они вышли на оживленные улицы, ведущие к ипподрому. Здесь им пришлось замедлить шаги – толпа становилась все более густой, пестрели греческие, сирийские, римские одежды, слышалась разноязыкая речь. Попадались и иудеи – в веселой и вольной Кесарии многие из них почувствовали привлекательность римской жизни, с охотой посещали скачки и гонки на колесницах, а некоторые даже заводили свои упряжки и возниц, чтобы самим принимать участие в состязаниях. На ипподроме и в амфитеатре можно было спокойно, не боясь осуждения, общаться иудею с эллином, чиновнику из метрополии – с торговцем из Иерусалима, простолюдину – с римским патрицием.
Мерула со своей спутницей неторопливо пробирался сквозь толпу и не мог скрыть довольной улыбки: знакомые попадались все чаще, его окликали, поднимали ладони в дружеском приветствии, и он понимал – это повышенное внимание он заслужил за счет маленькой танцовщицы. Это она сделала его известным на весь город, это ей выражают восхищение, это ей адресуют приветственные слова. Он оглянулся на нее и понял, что девчонка и сама это осознает – так счастливо сияли ее уголья-глаза.
Вдруг чей-то окрик привлек его внимание. Он оглянулся – какой-то важный иудей в богатом тюрбане что-то раздраженно кричал ему, явно указывая на Селену. Мерула посмотрел на свою маленькую спутницу и заметил, что она почему-то прикрыла лицо покрывалом, будто хотела, чтобы ее не узнали. «Что такое?», – озадачился было Мерула, но спрашивать времени не было – толпа скрыла иудея, и как мощный поток повлекла их на ипподром.
Они вошли и стали пробираться к своим скамьям. Мерула заметил Кезона Сестия на почетном месте в нижнем ярусе, недалеко от скамей, предназначенных для самого префекта и его свиты, и порадовался, что его патрон явно преуспевает в Кесарии. Как будто почувствовав мысли своего вольноотпущенника, Кезон Сестий обернулся, увидел Мерулу, дружелюбно кивнул ему и пальцем указал ему место во втором ярусе среди почтенных горожан. Мерула, едва не дымясь от гордости, прошествовал на свое место, а Селена, как того требовали правила, отправилась в верхний ярус для женщин.
Мерула уселся на скамью и вдруг рядом с патроном заметил того самого иудея в расшитом тюрбане, который перед входом на ипподром что-то недовольно ему кричал. Сейчас иудей беседовал о чем-то с Кезоном, тюрбан его величаво колыхался вслед его словам, и было очевидно, что эти двое давно и хорошо знакомы. Вдруг, прервав беседу, иудей оглянулся на Мерулу и пристально посмотрел ему в глаза, при этом неодобрительно покачивая головой. Мерула призадумался. Если иудей ладит с римской администрацией в Кесарии, имеет значительные связи, то нехорошо возбуждать его неудовольствие. Чем ему могла не понравиться Селена? «Наверное, – в некоторой тревоге размышлял Мерула, – слух о ней разнесся по городу, многие о ней слышали. Вот этот важный старики сердится, что женщина их племени услаждает нас, как они говорят – нечестивцев, танцами и ласками. Надо обязательно все разузнать получше – как бы она не повредила моим делам, вместо того, чтобы способствовать им».
Он оглянулся и посмотрел наверх, на ярус, где сидели женщины, пытаясь глазами отыскать Селену, но не нашел ее среди десятков разряженных, оживленно переговаривающихся женщин. «Ладно, поговорю с ней позже, после состязаний, допрошу, как следует», – решил он.
Тем временем начались состязания, и Мерула вмиг забыл о своих опасениях. Вздымая пыль, бешено неслись колесницы, неистово ржали кони, возницы яростно нахлестывали их взмыленные крупы, кто-то, не удержавшись, падал с колесницы под тяжелые копыта, кого-то на носилках бегом выносили с ипподрома служители. Две колесницы зацепились друг за друга осями, возницы остервенело хлестали друг друга и лошадей, толпа улюлюкала и ревела во всю мочь своей многотысячной глотки. Людские вопли и конское ржанье сливались в один немолчный стон, и Мерула с восторгом чувствовал, как его захлестывает и несет за собой безумие азарта. Он вскакивал, орал, размахивал руками и клялся себе, что непременно обзаведется упряжкой и колесницей, чего бы это ему не стоило.
Время состязаний пролетело незаметно, победители были вознаграждены, проигравшие освистаны, и зрители стали расходиться. Мерула вышел с ипподрома и встал неподалеку от выхода, ожидая Селену. Разгоряченные солнцем и азартом люди проходили мимо, толкались, шумно спорили, встречали своих женщин, некоторые дружески кивали Меруле, но Селена почему-то задерживалась. Постепенно толпа поредела, вот уже вышли продавцы воды, вот уже затихли крики служителей, убирающих ипподром, а Мерула все также одиноко стоял на солнцепеке.
Наконец появилась и Селена, и что-то в ней неприятно поразило Мерулу. В ней не осталось и следа от утренней веселости и оживленности – она выглядела, как маленькая, взъерошенная птичка. Теперь она старалась закрыть лицо покрывалом и оглядывалась по сторонам, будто опасалась встретиться с кем-то. Мерула тут же вспомнил свои тревоги и опасения и хотел было спросить, в чем дело, но тут послышался чей–то гортанный крик. Перед ним возник тот самый важный и суровый иудей, и глаза его сверкали от ненависти. Низкорослый слуга испуганно выглядывал из-за его плеча. Иудей что-то резко и хрипло сказал Меруле на арамейском, указывая на его спутницу. Мерула не понял, оглянулся на нее и увидел, что она вся сжалась, в лице не стало ни кровинки, а глаза округлились от страха. Она смотрела на незнакомца, не в силах издать ни звука, а иудей кричал ей какие-то ненавистные слова, будто хлестал плетью, наконец, плюнул в ее сторону, и двинулся прямо на Мерулу с явной целью толкнуть его плечом. Мерула в последний миг посторонился, закрыл собой Селену, и иудей прошествовал мимо. Казалось, что даже золотые нити на его накидке пламенеют от гнева. Мерула огляделся по сторонам и заметил несколько пар не в меру любопытных глаз, устремленных на него с явной насмешкой.
– Кто это был? Откуда он тебя знает? – мрачно спросил Мерула танцовщицу.
Та, надвинув покрывало на голову, так что лица стало почти не видно, пожала плечиком, будто в недоумении.
– Отвечай! – с тихой злостью приказал Мерула. Все сегодняшние столкновения с этим богатым, и, очевидно, влиятельным человеком, пробудили в нем крайне неприятное чувство. Ведь он на самом деле не знает, кто эта девчонка, живущая в его доме и пляшущая перед известными в городе людьми. Может быть, она воровка, преступница, скрывающаяся от законного наказания?
– Это… – дрожащим голосом проговорила Селена, – это – один родственник. Из Иерусалима. Я оттуда… сбежала.
Меруле вдруг стало ее жаль. «Сбежала… – подумал он и усмехнулся. – В Иерусалиме нравы строгие, а она, видно, слишком любила танцевать. Ну, что теперь с ней делать? Если из-за нее пойдут обо мне дурные слухи, придется ее выгнать».
Домой он шел так быстро, что Селене приходилось почти бежать за ним. Добравшись до дома, она юркнула в свою спаленку, явно не желая давать своему господину какие-то объяснения. Но не тут-то было – Мерула прошел к ней, рывком распахнул дверь и сурово спросил:
– Ну, говори, чем тебя так напугал этот человек? Что такое он про тебя знает? Признавайся во всем, а то!.. – и Мерула грозно сжал мощный кулак.
– Я… – тихо проговорила она по-гречески – за несколько недель своего пребывания в доме Мерулы смышленая иудеянка неплохо освоила главный язык имперского общения, – я сбежала из Иерусалима. Этот человек – родственник моего мужа. Они все меня ненавидят.
– Мужа? – оторопело спросил Мерула. – Ты что же, замужем?
Дело принимало и в самом деле дурной оборот. Замужней женщине зазорно участвовать в непристойных зрелищах, развлекать танцами посторонних мужчин. Это – занятие для бесстыдниц, гетер, блудниц. Римский закон на этот счет непреложен, а здешние иудейские нравы, очевидно, еще более строги.
– Но он… меня прогнал… дал мне разводную… – дрожащим голосом объясняла Селена.
– Тут что-то не так! Почему он прогнал тебя? Только не лги мне, – медленно и угрожающе произнес Мерула.
– Я – дочь бедной вдовы, а его родители – богатые уважаемые люди. Они хотели, чтобы он женился на достойной девице. На своей ровне. Я их не устраивала, они все делали, чтобы нас разлучить, – торопливо говорила она, путая арамейские и греческие слова, и глядела на Мерулу так жалостно, что у него размягчилось сердце. Сейчас она еще более походила на испуганную беззащитную птичку. Ее история показалась ему вполне правдоподобной и вызвала сочувствие. Он и сам в полной мере на собственной шкуре испытал, что значит – зависеть от богатых и знатных.
– Ладно. Пока оставайся тут, но знай – я буду думать. Если ты чем-то серьезно нарушила ваш закон, если тебя разыскивает твоя семья, я прогоню тебя прочь. И это будет, поверь, самое легкое для тебя наказание. Мне, а тем более моему патрону, не пристало ссориться с иудеями, это всегда приводит к нехорошим, далеко идущим последствиям, – злобно проговорил Мерула и вышел.
Солнце уже сваливалось к горизонту, но жара не ослабевала. Мерула, надеясь в тишине обдумать ситуацию, устало прилег на ложе у фонтанчика во внутреннем дворике. Его не оставляли безрадостные мысли. Как прекрасно начинался этот день, и как неудачно он заканчивается! Жаль будет расстаться с этой девчонкой, от которой он столь многого ожидал! Что же ему делать? В конце концов, Мерула решил не торопить события, пока оставить танцовщицу в своем доме и выжидать. Если окажется, что его патрону угодно ее присутствие, то вольноотпущеннику не о чем беспокоиться. От этого решения у него немного отлегло на душе, и он было задремал, как вдруг рядом с ним появилась чья-то тень. Мерула привстал и увидел низкорослого человечка в пыльной одежде, с котомкой за плечами. У Мерулы неприятно замерло сердце.
Никто в Кесарии не знал настоящего имени человечка, но он был знаком каждому. Рыжие, клочковатые волосы неплотно облегали его череп, и поэтому все звали его просто Руф, Рыжий. Толковали о нем разное. Одни говорили, что он – соглядатай префекта и усердствует в собирании неосторожно оброненных и недальновидных слов; другие утверждали, что он старательно доносит до чутких ушей метрополии сведения о самом префекте, надменном Понтии Пилате, чья чрезмерная суровость толкает иудеев слишком часто беспокоить жалобами самого божественного цезаря. Про содержимое своего заплечного мешка Руф говорил, стараясь придать своему гнусавому голосу жалобные нотки: «Нет у меня никакой защиты, кроме вот этого моего дружка». «Дружком» он называл бич-скорпион со свинцовыми наконечниками, которым владел, по слухам, до того мастерски, что одним ударом мог не только усмирить противника, но и покалечить его. Еще поговаривали, что за подобающую плату рыжий с помощью своего «дружка» склонял к повиновению непокорных рабов, нерадивых слуг, а то и не в меру упрямых должников. Как бы то ни было, этот незаметный человек с серыми глазками, близко сидящими у впалой переносицы, был вхож во все римские дома Кесарии, и никто не осмеливался выгнать его вон.
Сейчас Руф стоял перед обессилевшим от жары Мерулой и тихо улыбался, буравя хозяина дома пронзительными глазками. Мерула поднялся с ложа. Один только вид рыжего коротышки приводил его в бешенство, и больше всего на свете ему хотелось дать непрошенному гостю хорошего пинка под зад. Однако это горячее желание остужала мысль о «дружке», свернувшемся в заплечной котомке Руфа. Стараясь отогнать навязчивую мысль, что человечек приносит несчастье, Мерула вздохнул, ладонью отер пот с лица и любезно, насколько мог, осведомился:
– Приветствую тебя, Руф. Что заставило тебя в такое пекло, забыв о своем здоровье, почтить своим посещением дом бедного торговца?
– Ну-ну-ну! – захихикал Руф. – Кто осмелится назвать бедным торговца Мерулу? Кто в Кесарии не знает, как смело и ловко умеет он вести дела? Не иначе, как сам Меркурий благоволит ему.
И, не убирая с лица гнусную улыбочку, Руф продолжал:
– Я слышал, что крылатоногий бог послал Меруле славную подружку, которая привлекает в этот дом, – тут Руф обвел рукой цветущий перистиль, – влиятельных людей. Это ты хорошо придумал, Мерула, – украшать свои трапезы музыкой и танцами, делать из пира завлекательное зрелище. К тому же, твоя плясунья – иудеянка, и это тоже очень хорошо. Пусть жители Кесарии видят, как дочь этого беспокойного народа пляшет перед почтенными римлянами и угождает им. Я слышал, что твой патрон, Кезон Сестий, благоволит иудеянке-плясунье.
Мерула кивнул и продолжал внимательно вслушиваться в слова Руфа, уже совершенно уверенный в том, что визит рыжего коротышки добром не окончится. А рыжий все говорил:
– Н-да-а-а… Слышал я также, что достопочтенный Кезон Сестий сумел занять хорошую должность здесь, в резиденции римского префекта. («Все-то тебе известно, проныра», – раздраженно подумал Мерула и, криво улыбнувшись, кивнул собеседнику). – Он старается налаживатьсвязи с важными, уважаемыми иудеями. Иначе нельзя, просто невозможно мирно жить и вести дела в этой провинции. Будем надеяться, что ничто и никто (тут Руф как-то особенно выразительно произнес последнее слово) не помешает римскому патрицию занимать достойное место среди кесарийских сановников.
«О чем это он?», – с тайным испугом подумал Мерула, глядя в лицо Руфу, а вслух произнес:
– Я рад, что сумел доставить удовольствие своему патрону, и уверен, что смогу уберечь его от любых неловкостей и неприятностей в чужой стране.
– Конечно, – протянул Руф с явной насмешкой, – конечно! Благоволение патрона всегда на пользу вольноотпущеннику, – на этом слове коротышка ухмыльнулся до того глумливо, что Мерула невольно сжал кулаки. Но тут непрошенный гость с фальшивой любезностью попрощался с хозяином и, тихо ступая, пошел к выходу. Даже со спины было видно, как он рад, что сумел безвозвратно испортить полуденный отдых заносчивому вольноотпущеннику и поселить в нем беспокойство. Хозяин проводил его глазами, потом вновь прилег на ложе, и принялся в уме прокручивать слова Руфа.
Солнце завершало свой дневной путь по небосводу, день остывал, тени удлинялись. Мерула вслушивался в воркотню фонтанчика, пытаясь успокоиться, но это ему никак не удавалось. Тревожные мысли, будто разбуженные осы, роились в его голове. «Похоже, что проклятому коротышке что-то известно о моей Селене. Но что?», – томился он от неясных дурных предчувствий. Потом он вспомнил сегодняшнее столкновение с богатым иудеем, так напугавшее Селену, и расстроился еще больше. Отчего один вид танцовщицы вызвал у иудея такую ярость?Стало быть, Селена, или как там ее зовут по-настоящему, не просто сбежала из Иерусалима, а совершила какой-то серьезный проступок.«Но что такого могла совершить эта нежная и хрупкая девочка? – думал он со все возрастающим беспокойством. – И почему мне все время кажется, что я ее где-то уже видел?». Он даже сжал руками виски, чтобы помочь своей памяти, и вдруг вскочил, будто укушенный змеей.
* * *
Года полтора назад он довольно долгое время провел в Иерусалиме. Мерула терпеть не мог этот сумасшедший город, но что поделаешь – его привели туда их с патроном общие дела. Город бурлил в преддверии какого-то большого иудейского праздника, название которого Мерула не знал и не желал знать. Для него, вольноотпущенника Мерулы, главным было то, что его патрон Кезон Сестий по распоряжению самого Понтия Пилата направляется в Иерусалим на этот праздник, чтобы от лица римской администрации выказать уважение иудеям и предотвратить возможные беспорядки. А то, что во всякий большой иудейский праздник в город приходило великое множество народа со всей Иудеи и обстановка становилась весьма беспокойной, римляне знали очень хорошо.
Мерула выехал в Иерусалим заранее, чтобы подготовить своему патрону и его друзьям палаты в претории, а заодно провести кое-какие переговоры с дружелюбными к властям иудеями.
Уже на второй день своего пребывания он почувствовал смертельную усталость: иудеи везде, где только можно было, понаставили каких-то шалашей и палаток, разноголосая толпа сновала по узким улочкам с факелами, в ушах гудело от восторженных и ликующих возгласов. Но хуже всего было то, что Мерула постоянно чувствовал на себе ненавистные взгляды. Иудеи, живущие в Кесарии, были совсем другими – спокойными и благожелательно настроенными, многие из них искали покровительства и дружбы чиновников метрополии. Но здесь в спину римлянина непрестанно летели оскорбительные насмешки. Все это чрезвычайно раздражало Мерулу, и он считал дни от отъезда обратно в полюбившуюся ему Кесарию.
В один из дней, спеша по делам, Мерула встретил на улице странную процессию – группа мужчин с озлобленными лицами тащила куда–то молодую женщину. Она спотыкалась на каждом шагу и упала бы, если бы ее с двух сторон не держали за локти. Прохожие останавливались, кричали женщине что-то явно оскорбительное, некоторые презрительно плевали в ее сторону. Мерула посторонился, прижался к стене, давая дорогу мужчинам и их пленнице. Вот процессия поравнялась с римлянином, и тут женщина из-под гривы растрепанных волос вскинула на него глаза, полные боли и ужаса. Это была она – его Селена, ночная плясунья, украшение его пиров, отрада его патрона.
* * *
«Дурень, – теперь ругал себя Мерула, – как я мог допустить такую беспечность? Притащить неизвестную бродяжку в свой дом, уложить ее на ложе своего патрона!? Глядишь, этот ее родственник, чего доброго, решит, что римляне в Кесарии покрывают их преступников, выкажет неудовольствие Кезону, а тот не замедлит обрушить гнев на мою голову. Нет-нет, пусть сейчас же убирается прочь», – и, бесповоротно приняв это решение, он велел служанке немедленно привести плясунью.
Селена вышла в перистиль и встала перед Мерулой – бледная и спокойная, как человек, смирившийся с сокрушительным поражением.
– Послушай, ты, – угрюмо произнес Мерула, – я не верю тебе.Много месяцев назад я был в Иерусалиме и видел, как тебя тащили по улицам. Я только сейчас вспомнил тебя. Недаром сегодня этот почтенный старик в тюрбане так на тебя кричал! Он что-то такое тебе говорил, что ты испугалась! Я прекрасно это видел. Молчишь? Ты, должно быть, воровка? А может вовсе – убила кого-нибудь?
Она отрицательно покачала головой, не проронив ни слова.
– Ладно, мне все равно, что ты там сделала, как удрала из Иерусалима. Но мне не все равно, что будут говорить обо мне здесь, в Кесарии, что будут нашептывать Кезону Сестию и моим друзьям, тем, с которыми я веду дела. Так что уходи немедленно куда хочешь. Возьми деньги, еды на дорогу, украшения, которые я тебе покупал. На них ты можешь жить долгое время в свое удовольствие. А теперь – вон отсюда. Убирайся!
Она все также молча повернулась и пошла в свою каморку, а через недолгое время вновь появилась во дворике – в простой тунике темного цвета и в шерстяном плаще с капюшоном. В руках она держала ту самую выцветшую холщовую котомку, с которой несколько недель тому назад пришла в этот дом. Не останавливаясь, она миновала скамью, на которой сидел Мерула, подошла к воротам и обернулась, но ее лица в сгустившихся сумерках он разглядеть не мог. Ворота скрипнули, и все затихло. Мерула встал, пошел следом, выглянул на улицу и между глухими стенами домов увидел ее маленькую, быстро удаляющуюся фигурку. Ему показалось, что какая-то тень метнулась вслед за танцовщицей, но скорей всего это ему просто померещилось в неверном свете всходившей луны.
