Ирина Мельникова
Грех во спасение
7
Алексей проводил взглядом князя и княгиню, подошел к Маше, привлек ее к себе и поцеловал в губы. Потом слегка отстранился и посмотрел ей в глаза:
– Вы сильно изменились, Мария Александровна. Уж не больны ли?
Маша покачала головой и тихо сказала:
– Нет, я здорова. Но нас утомила дорога, и то, что случилось с Митей, увы, не улучшает настроение и самочувствие.
– Простите. – Алексей подвел ее к дивану. – Давайте лучше поговорим о нашем будущем…
– Как вы смеете говорить об этом? – Маша почувствовала сильнейшее раздражение. – В нашей семье горе, и я не могу думать о собственном счастье, когда Митя находится в заточении.
Барон отчаянно покраснел:
– Еще раз простите меня. Стоило мне увидеть вас, как у меня наступило что-то вроде помутнения рассудка. Возможно, нам следует перенести венчание?
– Я очень благодарна вам, Алексей Федорович, что вы понимаете мои чувства, – прошептала Маша и расплакалась. – Как вы смотрите на то, чтобы отложить свадьбу до вашего возвращения из экспедиции?
– Вероятно, так тому и быть, Машенька, дорогая! – Барон вновь обнял ее и прижал к своей груди. – Я очень люблю вас и буду ждать ровно столько, сколько потребуется.
Он принялся покрывать поцелуями ее мокрое от слез лицо, но Маша мягко отстранилась.
– Алексей Федорович, у нас слишком мало времени, поэтому я хочу, чтобы вы не отвлекались на меня, а рассказали сейчас то, что не посмели рассказать князю и княгине.
Барон растерянно посмотрел на нее и слегка отодвинулся. Взял ее руки в свои и тихо проговорил:
– Дайте слово, что не скажете Зинаиде Львовне о том, что сейчас услышите.
– Алексей, вы могли бы не предупреждать меня. – Маша освободила руки, прижала их к груди и испуганно спросила: – Что, положение настолько серьезно?
– Хуже не бывает! Поначалу Следственная комиссия искала комплот[16] и особенно пристрастно допрашивала всех его близких товарищей. Меня дважды вызывали на допрос, и, смею вас уверить, процедура эта гнуснейшая. Боюсь, это повлияет на мое назначение командиром «Рюрика». Но я согласен отказаться от него, если б смог тем самым помочь Мите. – Он удрученно вздохнул. – На мой взгляд, Николай Павлович настолько напуган событиями 14 декабря, что в простой драке склонен видеть заговор против престола. – Он опять вздохнул и нерешительно посмотрел на Машу, словно раздумывал, говорить ли дальше.
– Алексей Федорович, не надо щадить меня, рассказывайте все и без утайки, а не то я рассержусь на вас! – пригрозила ему Маша и сердито нахмурилась.
– Хорошо, – задумчиво произнес барон, – вероятно, я должен вам все рассказать, иначе вы потеряете ко мне всяческое доверие, а это будет для меня невыносимо.
Он вновь пристально посмотрел на Машу, будто проверяя, насколько она готова выслушать те страшные вещи, которые ему совсем недавно довелось узнать.
– Маша, я прошу вас держаться, потому что то, о чем я сейчас буду говорить, не для женских ушей, да и не всякий мужчина способен выдержать подобное сообщение. Я не могу рассказать об этом родителям Мити, но уверен, что кто-то из семьи должен знать всю правду о том, каким тяжелейшим испытаниям подвергается сейчас Митя. – Алексей набрал полные легкие воздуха и сделал глубокий выдох, словно переступил порог, за которым мог позволить себе то, что не позволял прежде. – Мне удалось побывать в каземате, где сейчас находится Митя. Это каземат Невской куртины недалеко от Невских ворот. Четырехаршинная каморка, настолько маленькая, что, стоит развести руки в стороны, они касаются стен. В ней есть окно, но оно полностью замазано известкой и закрыто металлической решеткой, так что через него почти не проникает свет. Часовой ходит по коридору, каждые четверть часа поднимает холстину над окошком, прорубленным в дверях, и наблюдает за тем, что происходит внутри. В самом каземате страшно сыро и холодно, с потолка и стен постоянно сочится вода, особенно сейчас, во время дождей, поэтому и одежда, и постель отсырели, и пока топится печь, Митя только слегка успевает их просушить. Стены покрыты какой-то мерзопакостной, вонючей слизью, по углам все заросло буро-зеленой плесенью. Митя сказал мне, что железную печь топят лишь по утрам, она страшно дымит, а ее труба проходит прямо над его головой. Почти все пространство занимают кровать, покрытая грубым шерстяным одеялом, и стол в углу, на нем стоит лампадка с фонарным маслом и оловянная кружка. Копоть от лампадки ужасная. Когда я вошел в каземат, то поначалу даже не узнал Митю в арестантском халате и с черным, как у арапа, лицом. На прогулки его не выводят, книг для чтения не дают, ни пера, ни чернил в каземате держать не позволяют. Заключенному не разрешается разговаривать даже с самим собой, нельзя перестукиваться с соседними камерами, спать днем… За каждую подобную провинность полагается карцер. До конца следствия он не имеет права встречаться с родными и сообщаться с внешним миром… – Барон тяжело вздохнул, взял в руки ладонь Маши и слегка сжал. – Представляешь, Маша, насколько Мите с его веселым, неугомонным нравом тяжело сейчас. Отношения с миром прерваны, связи разорваны… – Алексей опять вздохнул, потер с ожесточением лоб и продолжил свой печальный рассказ: – Митя мне признался, что первые две недели чувствовал себя погребенным заживо. Страшно физическое изнурение. Но еще страшнее – нравственное, когда человек остается один на один с властью, совершенно беззащитный перед ее сатрапами. И эта пытка – более жестокая, более изощренная, чем телесная, потому что может оставить человека жить, но лишит его рассудка. И усугубляется она не только одиночеством, но еще и бездействием. Сторожам не позволяется разговаривать с заключенными, но, как сказал Митя, они, несмотря ни на что, жалеют его и порой сообщают кое-какие новости.
– Но как вам удалось проникнуть в крепость? Ведь вы сами говорите, что это невозможно?
– Давно испытанным способом, Машенька, – Алексей печально усмехнулся, – с помощью определенного количества ассигнаций, перед которыми не устоит даже самый ретивый поборник российских законов. Степень преданности Государю, увы, зависит от суммы подношения… – Барон посмотрел на каминные часы. – У меня в запасе не больше пяти минут. Хочу сказать вам, что Митя, конечно же, выглядит неважно, похудел, оброс бородой. Кроме того, он кашляет, и я боюсь, как бы не началось кровохарканье. Кормят его отвратительно: ежедневно на обед – чечевичная похлебка, жидкая овсяная каша, кусок черного хлеба, а на завтрак – небольшая булка, два куска сахара и кружка жидкого чая… На такой пище долго не протянешь! Но мне удалось договориться с одним из гвардейцев – инвалидным солдатом, приставленным к этим казематам. Я передал ему двести рублей, и он тайно, но исправно снабжает Митю свежими фруктами, яйцами, молоком, маслом… Вчера я опять виделся с ним и передал еще двести рублей. Он слышал, как плац-майор[17] сказал Мите, что следствие по его делу закончено и со дня на день следует ожидать сентенции.[18]
Маша почувствовала, что ей не хватает воздуха. Она с трудом перевела дыхание и изо всех сил сжала зубы, чтобы не расплакаться. Ей понадобилось всего несколько секунд, чтобы прийти в себя после столь жуткого рассказа барона, и она хотя и дрожащим голосом, но достаточно твердо спросила:
– Выходит, все кончено и то, что Владимир Илларионович помышляет сделать для смягчения Митиной участи, уже не имеет никакого смысла? И наша завтрашняя поездка к Недзельским тоже бесполезна?
– Нет, дорогая, я думаю, что князю, возможно, удастся добиться пересмотра дела и тем самым отодвинуть объявление приговора. И если вы сумеете встретиться с Алиной и она скажет княгине правду, то мы узнаем об истинных мотивах Митиного преступления. И я уверен, что Следственная комиссия примет их во внимание при определении наказания. – Барон опять посмотрел на часы и вскочил с дивана. – Машенька, простите меня, но я уже опаздываю. – Он торопливо обнял девушку, быстро поцеловал в холодные, словно неживые губы и тихо сказал: – Не отчаивайтесь, милая моя, почему-то мне кажется, что все закончится наилучшим образом! – Алексей быстро поклонился ей, коснулся губами руки и скрылся за дверью кабинета.
А Маша упала на колени перед иконой и принялась молиться с неистовством, которого прежде за собой не замечала. Она била земные поклоны, осеняла себя крестным знамением и шептала сухими губами:
– Господи, спаси и сохрани Митю! Дай ему силу вытерпеть все испытания, дай ему веру и надежду! Укрепи его дух и тело! Боже, не возведи ему в вину чрезмерную гордость и самолюбие! Спаси его от каторги и бесчестия! Господи, великий и милосердный, в твоих силах не лишать его жизни и здоровья. Ниспошли на него благодать свою и избавь от мук и страданий, которые он терпит не только по своей вине. Боже милостивый и всемогущий, я так люблю Митю, и если с ним что-то случится, я не смогу дальше жить…
* * *
Дом Недзельских находился на набережной Екатерининского канала недалеко от Львиного моста. Это была типичная усадьба прошлого века: в глубине парадного двора за вычурной чугунной оградой с огромными въездными воротами виднелся дом с шестиколонным портиком и с флигелями по сторонам. Белый в сухую погоду, огромный двухэтажный дом от многодневных дождей и пронизывающего ветра посерел и будто съежился.
Сердитый лакей помог княгине и Маше выйти из экипажа, проводил до дверей и передал визитеров угрюмому дворецкому. Тот с недоумением посмотрел на двух женщин в темных одеждах и недовольно пробурчал:
– Барин никого не принимают, кроме тех, с кем была договоренность.
Зинаида Львовна гордо вскинула голову и произнесла сквозь зубы:
– Ты уж, голубчик, постарайся доложить о нас Михаилу Казимировичу. Надеюсь, он не заставит ждать княгиню Гагаринову у порога и снизойдет до разговора с ней.
Через пять минут их пригласили в кабинет Недзельского.
Действительный статский советник Михаил Казимирович Недзельский был неестественно худ и высок ростом. На негнущихся, как у цапли, ногах он прошествовал навстречу дамам и приложился сначала к ручке Елизаветы Львовны, затем – к Машиной.
Его слегка выпуклые серые глаза лучились добродушием и радостно блестели, будто он ни о чем в своей жизни не помышлял, как об этой утренней встрече. Он был в парадном камзоле высокопоставленного чиновника Министерства иностранных дел, при звездах и орденах и выглядел потому торжественно и напыщенно, словно фазан в начале брачного сезона.
Но Маша сразу поняла, что и добродушие, и радость в глазах, и даже этот камзол служат лишь прикрытием, чтобы спрятать волнение и нечто похожее на панику, которые хитрый, как лис, и изворотливый, точно змея, старый дипломат испытал при их появлении.
Проводив женщин до кресел и любезно предложив им сесть, Недзельский прошел за широкий письменный стол, покрытый зеленым сукном, но остался стоять. Опершись костяшками пальцев о столешницу, он выпрямил спину, расправил плечи и перестал улыбаться. Губы его сжались в узкую полоску и едва приоткрылись, чтобы вытолкнуть несколько слов:
– Чем могу служить, сударыни?
Зинаида Львовна встала, и по тому, как слегка прищурились ее глаза и нервно вздрогнули крылья маленького точеного носа, Маша поняла, что она в ярости.
– Михаил Казимирович, вероятно, не стоит объяснять, кто я и по какому делу приехала к вам. Наши дети должны были в скором времени обвенчаться, но известные вам трагические события…
– Прошу вас, княгиня, – не совсем учтиво перебил ее Недзельский, – не стоит продолжать. Ваш сын – прекрасный молодой человек, отличный офицер, и поверьте, вся наша семья испытывает подлинное горе и сожаление от того, что нашим общим надеждам не суждено было сбыться…
– Ваше горе ничто по сравнению с горем матери, которая вот-вот потеряет единственного сына. И я приехала сюда с мыслью, что вы сочувственно отнесетесь к моей просьбе и окажете всяческое содействие в спасении жениха вашей дочери.
– Простите, Зинаида Львовна, но Алина не считает вашего сына своим женихом. Видите ли, он – государственный преступник, и я не склонен рисковать своей многолетней беспорочной службой во славу Государя и Отечества ради человека, посмевшего поднять руку на особу императорской крови. Поэтому прошу вас не упоминать никогда более имя вашего сына рядом с именем моей дочери.
– Но я хотела бы встретиться с вашей дочерью и от нее услышать, считает ли она Митю по-прежнему своим женихом. И если нет, пусть объяснит, почему так скоро, еще до объявления приговора, поспешила отказаться от него? – с необычной для последних дней твердостью сказала княгиня и опустилась в кресло. – И я не сойду с этого места, пока ваша дочь не изволит покинуть свое убежище и не объяснит мне, почему в беседке, в которой… – она помедлила секунду и решительно произнесла: – в которой встретились мой сын и великий князь, обнаружили букет роз. Я не думаю, что он предназначался мужчине. У меня есть все основания полагать, что мой сын принес его в подарок вашей дочери. И мне хотелось бы знать, почему букет остался на полу беседки.
– Смею вас заверить, княгиня, – процедил Недзельский сквозь зубы, – Алина действительно больна…
– Тогда я дождусь, когда она выздоровеет, – не совсем любезно перебила его Зинаида Львовна и откинулась на спинку кресла. – У вас очень удобные кресла, Михаил Казимирович, – сказала она почти весело и повернулась к Маше: – Как ты считаешь, дорогая, здесь можно сносно переночевать?
– Что вы себе позволяете, княгиня? – Недзельский побелел как мел и нервно поправил седеющий «суворовский» хохолок. – Алина сейчас находится в нашем имении за две сотни верст отсюда, и я не намерен привозить ее в Петербург даже ради свидания с вами. И вам не стоит искать встречи с нею. Я определенно заявляю, что в тот вечер моя дочь никуда не отлучалась, была весь вечер с семьей и ни с кем более. Это подтвердят и мои домочадцы, и слуги, и гости, которых я, для вящей убедительности, могу перечислить поименно. Уверяю вас, ничего нового они вам не расскажут.
– Конечно, не расскажут, – произнесла княгиня и легко поднялась из кресла, – и ваша дочь действительно тяжело больна, вероятно, простудилась на террасе, когда вы распивали там чаи с гостями и родственниками. И о том, что она была невестой моего сына, она прочно и навсегда забыла… – Она подняла руки перед собой, словно желала оттолкнуть от себя Недзельского. – И вы тоже не помните о том, как настаивали, чтобы она приняла предложение именно моего сына, и никого другого, поскольку почитали за великую честь породниться с князьями Гагариновыми… Но, как говорится, бог шельму метит и вовремя послал испытание, которое помогло нам не совершить ошибку. – Княгиня гордо вскинула голову. – Господин Недзельский, я искренне рада, что ваша дочь не успела стать моей невесткой и избежала нелегкой участи жены государственного преступника. Надеюсь, она будет счастлива с супругом, которого вы ей подберете сразу же после выздоровления, а оно, бесспорно, состоится… – Она судорожно глотнула воздух, пошатнулась, и Маша, испугавшись, что она упадет, подхватила ее под локоть, но Зинаида Львовна мягко отстранила ее руку и спокойно, с горечью сказала: – После того, как моего сына отправят на каторгу. – И уже более жестко, с явным презрением добавила: – Пусть все это останется на совести Алины. И я уверена, что не найдет она покоя до конца дней своих, как не будет у нее больше ни счастья, ни любви, ибо ложь и предательство господь не прощает!
Через четверть часа, когда они уже садились в экипаж, княгиня посмотрела на окна особняка и гневно прошептала:
– Омерзительный старикашка! Истинная пся крев! – И, сплюнув, захлопнула дверцу кареты, не дожидаясь, пока это сделает лакей.
8
Прошла неделя после афронта, полученного княгиней в доме Недзельских. С тех пор Зинаида Львовна почти перестала с кем-либо общаться, все время проводила в своей спальне и прилегающей к ней гостиной, а дом постепенно заполонили непонятно откуда взявшиеся старцы и старицы, монахи и монашенки… Они шмыгали по комнатам с постными или, напротив, умильными улыбками на сморщенных физиономиях, мелко крестились и старательно прятали глаза при встрече с Машей или дворецким Василием, вызывавшим у них панический страх, вероятно, из-за своего огромного роста и широких черных бровей, сросшихся на переносице.
Маша старалась неотлучно находиться при княгине, но ее то и дело отвлекали для решения каких-то неотложных вопросов по хозяйству. Девушка оставляла Зинаиду Львовну на горничную, а по возвращении находила в ее спальне ораву давно не мытых, заросших длинным седым волосом, бородатых богомольцев, сгорбленных подслеповатых старух в засаленных одеждах и с тощими косицами, выглядывающими из-под платков, полностью закрывающих лоб и заколотых под подбородком, и странных простоволосых, растрепанных женщин с грязными ногтями и блуждающим взором.
Окна в спальне постоянно были закрыты плотными шторами, из освещения – лишь лампада у образов и две свечи: одна рядом с изголовьем княгини, другая на небольшом круглом столике, за которым обычно сидела Маша и читала княгине Евангелие. В отсутствие воспитанницы Зинаида Львовна заставляла странников и странниц становиться на колени, бить земные поклоны и молиться о спасении раба божьего Дмитрия. Сама же молча сидела на разобранной постели в ночном чепце, с распушенными по плечам волосами, в ночной рубашке и большой персидской шали, прикрывающей плечи. Сцепив пальцы рук, она медленно раскачивалась в такт бормотанию и быстрому речитативу молитв, которые нестройный хор усердно бубнил вплоть до появления Маши. Но стоило девушке показаться на пороге, богомольцы вскакивали с колен и, беспрестанно кланяясь, пятились спиной к дверям и исчезали за пышными бархатными шторами, чтобы восстать из небытия сразу же после того, как Машу в очередной раз вызовут по делам.
Два раза княгиня ездила в храм и заказывала молебны во спасение сына от тяжкой участи и раздала в оба раза милостыни не меньше чем на двести рублей… Со дня визита к Недзельским она никого не принимала и отказывала даже приятельницам, когда та или иная дама приезжала выразить ей свое сочувствие.
Все содержание дома и управление хозяйством полностью легли теперь на плечи Маши. По утрам они с управляющим обсуждали и решали наиболее важные вопросы, но в течение дня возникало великое множество мелких, и к ней шли за разъяснениями и экономка, и повар, и главный конюх, и белошвейка, и горничные… Маша подозревала, что порой к ней обращаются не по адресу. Вряд ли кто из слуг посмел бы столь часто беспокоить князя или княгиню. Многие проблемы могли решить управляющий или дворецкий, но слуги их побаивались и пользовались Машиной добротой самым немилосердным образом, отчего к вечеру она не чувствовала под собой ног от усталости.
Спать она ложилась поздно, только удостоверившись, что княгиня уже в постели, а два лакея, попеременно дежурившие у дверей, и горничная, спавшая в небольшой комнате рядом со спальней княгини, находятся на своих местах. Ночная стража была поставлена после того, как один из старцев попытался проникнуть в спальню Зинаиды Львовны с очевидным желанием чем-нибудь поживиться, но был пойман дворецким, нещадно бит кнутом на конюшне и сдан в полицейский участок. Для ночлега богомольцев отвели один из флигелей, но после учиненной в нем пьяной драки Маша велела очистить его от обитателей, однако против их дневного нашествия поделать ничего не могла. Когда она попыталась убедить княгиню, что это проходимцы и ничего, кроме насекомых и болезней, в дом не принесут, Зинаида Львовна расплакалась и попросила не трогать их, потому как они искренне молятся за Митю. И, возможно, молитвы сирых и убогих быстрее дойдут до господа, и он спасет ее сына от чрезмерно тяжелого наказания.
Маша вынуждена была смириться, хотя с трудом переносила затхлый воздух спальни: княгиня ни на секунду не позволяла приоткрыть окна, чтобы проветрить комнату.
Владимир Илларионович почти не виделся с женой. Каждое его появление в спальне княгини завершалось рыданиями, переходящими в истерику. И, опасаясь за рассудок Зинаиды Львовны, он перестал ее посещать, передоверив Маше сообщать ей обо всех его попытках облегчить Митину участь. Но пока они были напрасны. Следственная комиссия закончила работу по делу Дмитрия Гагаринова и готовилась передать материалы в Верховный Уголовный суд.
Вечерами князь приглашал Машу к себе в кабинет, рассказывал об усилиях, предпринятых им для того, чтобы ознакомиться с документами следствия, которые были окружены величайшей тайной, но… Но все покровы были сняты с помощью увесистого кошелька: один из писарей умудрился в обстановке строжайшей секретности сделать копию с обвинительного заключения и сумел вынести его за стены дома № 16 на Фонтанке.[19] Он сам назначил встречу князю в трактире «Поцелуй» на Мойке и передал ему документы за мзду в пятьсот рублей.
Из обвинительного заключения стало ясно, что дела Мити обстоят хуже некуда. Ему вменялось в вину покушение на жизнь члена царской фамилии, а это было тягчайшим государственным преступлением и влекло за собой три варианта наказания: пожизненное заточение в Петропавловской крепости, двадцать пять лет каторги с вечным поселением в местах ссылки и самое страшное, о чем они предпочитали пока не думать, надеясь на милость императора, – смертная казнь через повешенье.
Владимир Илларионович понимал: вряд ли кто из старых приятелей и сослуживцев, боясь навлечь гнев Государя, осмелится ходатайствовать перед ним о смягчении приговора. К тому же придворный лейб-медик Тизенгазен, старинный друг князя, сообщил ему по секрету, что Его Императорское Величество был взбешен чуть ли не до невменяемости, когда узнал о происшествии с его племянником.
Возможно, ему до сих пор мерещились силуэты пяти виселиц на кронверке Петропавловской крепости, или призраки убиенных мятежников не давали ему покоя, являясь по ночам, но Николай был, несомненно, напуган и усмотрел в этом инциденте чуть ли не покушение на престол.
Мрак, опустившийся над Европой после Венского конгресса, словно вспышки молний, озарили революции в Испании, Франции, Португалии, Неаполе, Пьемонте. Греция боролась за свое освобождение от турок. В Италию вернулся Джузеппе Гарибальди… Все это значительно поубавило императору и смелости, и уверенности в незыблемости самодержавия, лишний раз подтвердив мысль о том, как мелки и ничтожны бывают причины, заставляющие народ браться за оружие, строить баррикады и лишать венценосных особ не только трона, но порой и головы.
Поэтому аудиенция, назначенная Николаем своему бывшему обер-шталмейстеру, закончилась упреками и очевидным недовольством, которое Государь проявил в отношении князя, главное, из-за его попыток помочь сыну. Его Величество нервно ходил по кабинету и резким, слегка простуженным голосом отчитывал Владимира Илларионовича, как последнего мальчишку, ставя ему в вину очевидное желание спасти сына от виселицы.
Княгиня, занимавшая в свое время видное место при дворе, получила письмо от императрицы с отказом от личной встречи. И хотя та когда-то смело доверяла Зинаиде Львовне свои самые сокровенные тайны, сейчас наотрез отказалась встретиться с матерью государственного преступника, подтвердив лишний раз цену императорского доверия и милосердия.
После нескольких подобных неудачных попыток осталось лишь уповать на бога, ожидать суда и объявления сентенции. Владимир Илларионович надеялся, что перед процедурой объявления приговора или сразу же после нее родителям позволят увидеть сына, и заранее отправил прошение о свидании с Митей на имя обер-прокурора, но ответа до сих пор не получил.
В конце недели в два часа пополудни, сразу же после возвращения Гагариновых и Маши с воскресной службы, приехал Алексей. Маша была в это время с княгиней и узнала о его приезде от горничной. Служанка поспешила сообщить ей, что господин барон, кажется, сердит и чем-то взволнован, потому как сразу прошел в кабинет его светлости…
Через полчаса лакей передал Маше, что барин ждет ее в своем кабинете.
Она быстро, почти бегом преодолела длинный коридор, отделяющий спальню Зинаиды Львовны от кабинета князя, распахнула двери и увидела Алексея, стоящего у окна к ней спиной. Владимир Илларионович, сгорбившись в кресле у камина, пытался раскурить свою трубку.
Барон обернулся на звук раскрывшейся двери и, радостно улыбнувшись, пересек кабинет, взял Машу за руку и подвел ее к креслу рядом с князем. Владимир Илларионович стряхнул с колен рассыпавшийся табак, положил так и не раскуренную трубку в карман домашней бархатной куртки, развел руками и виновато проговорил:
– Дожил! Совсем руки перестали слушаться! Трубку не могу заправить табаком без помощи лакея!
– Не волнуйтесь, Владимир Илларионович, – мягко сказал Алексей, положил ему руку на плечо и слегка сжал, – мы найдем еще один способ спасти Митю.
– Нет, – решительно ответил князь, отстранил его руку и встал с кресла. – Я вам не позволю больше рисковать своим служебным положением и карьерой. Если в тайной полиции узнают о вашем неблаговидном поступке, то вам крепко не поздоровится. Уйдите на некоторое время в тень, занимайтесь «Рюриком», а к Рождеству сыграем вашу свадьбу с Машей…
Маша поднялась из кресла, обняла князя за шею и прижалась щекой к его груди:
– Владимир Илларионович, но мы с Алексеем Федоровичем решили отложить наше обручение и венчаться будем, вернее всего, после завершения его экспедиции на Дальний Восток, если, конечно, он получит назначение на «Рюрик».
– Я его получил два дня назад, – Алексей улыбнулся и пожал плечами, – но не счел нужным сообщать об этом радостном для меня событии, поскольку оно омрачено горем, которое все мы сейчас испытываем.
– Алеша, мы искренне рады за вас, – сказал князь и, слегка отстранив Машу от себя, посмотрел ей в глаза. – На мой взгляд, ваше желание отложить венчание несколько опрометчиво, и не стоит отказываться от счастья в угоду двум старикам…
– Не смейте так говорить! – вскрикнула Маша и заплакала, еще крепче обняв Владимира Илларионовича за шею. – Я вас никогда не оставлю, чего бы это мне ни стоило!
– Ну-ну, девочка, – ласково сказал князь и поцеловал ее в лоб, – перестань реветь и послушай этого молодого негодника, который вполне мог бы угодить вслед за Митей в Петропавловку.
– Что случилось? – Маша отстранилась от Владимира Илларионовича и с тревогой посмотрела на барона. – Что вы такое сделали, Алексей Федорович?
– Твой распрекрасный жених, Машенька, затеял подготовить побег нашего Мити. И заметь, в несколько дней успел сговориться с английским шкипером и Митиным тюремщиком, который согласился вывести Митю из крепости незадолго до полуночи…
– И что же? – Маша прижала руки к груди и со страхом посмотрела сначала на жениха, потом на Владимира Илларионовича. – Кто-то разоблачил вас?
– Вовсе нет, – Алексей печально вздохнул, – просто Митя наотрез отказался бежать. Он, видите ли, уверен, что в тайной полиции непременно дознаются о моей роли в подготовке побега, и он не желает рисковать моей судьбой. – Алексей разочарованно махнул рукой. – А ведь все складывалось так удачно! – Он опять отошел к окну и, присев на широкий подоконник, принялся рассказывать о плане побега, который ему предложил один из унтер-офицеров, тюремщиков Мити.
Это был как раз тот солдат, что помог Алексею в свое время пробраться в каземат к Мите. Каким-то образом он разузнал адрес его городской квартиры и караулил его два дня подряд, чтобы сообщить о своем желании спасти Дмитрия Владимировича от наказания. По его словам, тюремщики жалели Митю и в последнее время, когда того перестали вызывать на допрос, стали ночью выводить его на прогулку во двор около куртины или в сени, если шел дождь. А когда вечером куртину запирали и часовые могли не бояться обхода крепостных офицеров, Мите позволяли встречаться и разговаривать с заключенным Спешневичем, поляком, опубликовавшим в одном из английских журналов пять или шесть стихотворений, в них он назвал российского императора великим палачом. Стихи были напечатаны под псевдонимом, но тайной полиции не составило труда докопаться до истины и узнать, кто скрывается под подписью «Неистовый Лях». Суд был скор и без колебания вынес соответствующий приговор.
Сентенцию Спешневичу прочитали две недели назад, и теперь он, в ожидании отправки в Сибирь, получил некоторые послабления: ему позволили несколько раз встретиться с родными в комендантском доме, правда, в присутствии плац– адъютанта, а также получить от них новое платье, белье, книги. А в день рождения поляка его сторож принес им в каземат бутылку шампанского, и впервые за все время пребывания в крепости Митя хохотал от души над веселыми рассказами Спешневича о своем бывшем соседе, старике еврее, и его любвеобильной молодой жене.
С помощью того же сторожа Янек Спешневич брал по абонементу во французском книжном магазине книги Вальтера Скотта, Фенимора Купера и других известных писателей и делился ими с Митей, которому в подобном удовольствии было отказано.
Все эти события несколько улучшили настроение Мити, и он перестал думать о своем будущем с мрачной безысходностью смертника, ибо понял, что ему отчаянно хочется жить!
Однажды вечером к нему зашел дежурный унтер-офицер. Его и гвардейца-инвалида Митя выделял особо из своих тюремщиков за сострадание и услужливость. Спросив Митю, не надо ли ему чего, и получив ответ, что тот ни в чем не нуждается, унтер-офицер не ушел, а продолжал переминаться с ноги на ногу, словно хотел что-то сказать, но никак не мог решиться.
– Жаль мне вас, барин, от всего сердца, – сказал он наконец, предварительно проверив, не подслушивают ли его из коридора, – и очень хотелось бы вам помочь, чем могу, конечно, а могу я многое, смею вас заверить. Ежели пожелаете вырваться из этих стен и уплыть на корабле в Англию, я помогу вам с величайшим удовольствием.
– И каким же образом, любезный? – спросил его Митя с явным недоверием.
– А вот как, – отвечал унтер, – разумеется, для этого надобны деньги. Поначалу тысяч пять-шесть, думаю, довольно будет, потом родные пришлют еще. Да и мне самому придется с вами отправиться. Вы ведь понимаете, мне здесь уже нельзя будет оставаться. Да вы не бойтесь, мы с вашим другом, – он склонился к Митиному уху и едва слышно прошептал, – бароном Кальвицем обо всем договорились. Слушайте, как мы все устроим… – Он опять выглянул в коридор, постоял некоторое время, прислушиваясь, не прозвучат ли вдруг шаги крепостного офицера, и опять подошел к Мите. Присел перед его кроватью на корточки и принялся громким шепотом излагать план побега, придуманный им вместе с бароном. – Ваш друг уже договорился с капитаном одного английского купеческого судна, которому придется заплатить приличную сумму. Корабль придет послезавтра ночью, когда на Неве разберут мосты. Вечером, по обходе плац-адъютанта, я пойду с вами погулять, выведу за крепость и спрячу на час-другой в дровах.
