Ирина Лукьянова
Экспресс-курс по русской литературе. Все самое важное
Стихи Сильвестра Медведева в основном представляют собой заимствования из стихотворений Симеона Полоцкого, приспособленные к задачам автора, – то есть представляют собой центоны[23]. Это не означает плагиата: в то время еще не было представления об авторском праве, а заимствования у других авторов, использование их сюжетов, героев, фрагментов из их произведений было совершенно обычным делом: подражание образцам считалось важнейшим способом литературной учебы.
Центон – стихотворение, полностью состоящее из строк, написанных другим автором или другими авторами:
Однажды, в студеную зимнюю пору
Сижу за решеткой в темнице сырой.
Гляжу – поднимается медленно в гору
Вскормленный в неволе орел молодой.
И, шествуя важно, в спокойствии чинном,
Мой гордый товарищ, махая крылом,
В больших сапогах, в полушубке овчинном,
Кровавую пищу клюет под окном.
Любимая тема Медведева – крестные муки и смерть Христа.
А своему умершему учителю он посвятил длинный «Епитафион» – эпитафию, восхваляющую ум, добродетели и дела Симеона Полоцкого:
Зряй, человече, сей гроб, сердцем умилися,
О смерти учителя славна прослезися:
Учитель бо зде токмо един таков бывый,
Богослов правый, церкве догмата хранивый…
Карион Истомин учился не только у своего родственника Сильвестра Медведева, но и у его идейных противников – братьев Лихудов, ученых греков, которые впоследствии стали основателями Славяно-греко-латинской академии – первого в России высшего учебного заведения. Сильвестр Медведев представлял западную литературную, богословскую, образовательную традицию; братья Лихуды – восточную, византийскую. Карион Истомин, кажется, совместил в своем творчестве обе.
Он был главой московского Печатного двора и прославился не столько своими стихотворениями, написанными на разные торжественные случаи (военные победы России, события в жизни царских особ), сколько своим иллюстрированным «Букварем».
В нем каждой букве соответствовало аллегорическое изображение (фигура, вписанная в эту букву), несколько предметов или существ, названия которых с нее начинаются, и стихи о них.
Например, буква «Б» изображалась в виде рыцаря в доспехах, опершегося о копье; к этой картинке прилагались изображения буквы разными способами – от узорчатых буквиц до скорописи; изображение битвы («брань»), барана, барабана, бича, буйвола и бритвы, а также стихи, где упоминались Бог, барабан, брада (борода) и бич.
Эту книгу можно было читать несколько лет подряд: ребенку были понятны простые картинки и изображения букв, затем уже он мог понять стихи и их нравственный смысл (конечно же, в них были скрыты нравственные поучения), аллегорические изображения.
Стихи Кариона Истомина обычно короче, чем медлительные 13-сложники Симеона Полоцкого; особенно ему удаются рифмующиеся полустишия:
Преславну чуду явльшуся всюду всяк присмотрися, Богу дивися,
Како незримый всеми любимый Иисус Христос, в плоти днесь возрос…
В стихах Кариона Истомина возникает своеобразный ритм – еще, конечно, не правильное чередование ударений, характерное для силлабо-тонического стиха, но уже тяготение не только к равному количеству слогов, но и к равному количеству ударений в строке, характерному для народной поэзии: стихи как будто стремятся сами стать стройнее, ритмичнее, подравняться, подтянуться.
Для всех трех поэтов характерно барочное стремление к всеохватности поэзии, ее энциклопедичности: все трое не лирики, а учителя и просветители, они радеют о том, чтобы их читатели возрастали в познании истины. Стихотворные сборники Симеона Полоцкого и Кариона Истомина тяготеют к энциклопедичности, стремятся дать читателю свод духовных правил и знаний из всех известных областей науки. Например, «Полис» Кариона Истомина – это стихотворная энциклопедия, где рассказывается о двенадцати школьных науках (от грамматики и синтаксиса до мусики и врачевства), о временах года, частях горизонта, частях света, церковных таинствах – то есть книга представляет собой базовый краткий курс всех наук.
Традиции, заложенные поэтами-просветителями в XVII веке, во многом определяли пути развития поэзии и в следующем, XVIII веке. А некоторые введенные ими образы надолго остались в русской литературе. Например, Симеон Полоцкий в стихотворении «К гаждателю» упомянул Зоила, который некогда критиковал Гомера, как злого ругателя; с его легкой руки зоилами стали называть критиков и Державин, и Пушкин, и Крылов, и Тютчев.
Еще один след западноевропейского барочного влияния на русскую литературу – обильное использование античных мифологических образов даже в христианской проповеди. Это особенно заметно у украинских авторов и практически незаметно у московских. Например, у Лазаря Барановича, архиепископа Черниговского и Новгород-Северского, в его «Трубах словес проповедных» Богородица говорит: «Баснословят Поетове, яко Аполлин имат Девят Муз, иже, играющу на Лютне Аполлину припевают. Богу богом и Господеви Господем Аз Матерь его и Присно Дева имам Девы, яже ми преведошася в след мой, с ними же величит Душа моя Господа, от мене и Церков наученна, поет: Величаем тя Живодавче Христе»[24] – то есть весь хор парнасских муз величает Христа. Здесь мне кажется важным оговорить, что в церковной литературе XVII века трудно разграничить украинский и русский языки, четко поделить памятники литературы на русские и украинские. Как бы то ни было, языческие мифологические персонажи проникнут в московскую, а затем и в петербургскую литературу гораздо позже. Но именно поэты XVII века широко открыли двери, через которые влетит в русскую поэзию легкий Купидон, ворвутся музы, предводительствуемые Аполлоном, возьмется властвовать над сердцами Венера – хотя сами они еще и помыслить об этом не могли.
Время великих перемен
Пестрый язык эпохи
Петровская эпоха, перевернувшая Россию, изменила и ее язык, и ее литературу. Коренные изменения во всех областях русской жизни принесли в нее множество понятий и вещей, для которых в русском языке не было названий – именно это потребовало обновления словаря. В язык потоком хлынули иноязычные слова, и с таким обилием заимствований ему еще предстояло справиться.
Язык Петровской эпохи необыкновенно пестр – как лоскутное покрывало, в котором есть кусочки сукна солдатского мундира, парчи от священнической рясы, тафты от юбки знатной дамы. В этом языке – и заимствования, и церковнославянизмы, и просторечие, и тот особый стиль, который в петровские и допетровские времена связывался с судейскими и подьячими, а впоследствии привел к появлению официально-делового стиля с неизбежными канцеляризмами.
В переписке Петра I можно встретить самые разные стилистические пласты. Вот очень поэтичный, очень простой русский язык в личном послании: «Пожалуй, государь Федор Матвеевич, не сокруши себя в такой своей печали; уповай на Бога. Что же делать? И здесь такие печали живут, что жены мрут и стригутца». Вот язык дипломатии с его сложным синтаксисом и обилием заимствований: «И понеже Рыцарству и Земству сей Провинции, при позволенных всеобщих капитуляцих милостиво предоставлено, чтоб они, себе и наследникам своим в благосостоятельство и в сохранение, полезные кондиции выпросили. Того ради их всепокорнейшее генеральное прошение в том состоит, чтобы все их благополученные привиллегии, права, обыкновения, и вольности, владении и справедливости в духовных и светских делах, при каких случаях оные ни получены и от времени до времени ни употреблялись или употребляемы быть могли, без нарушения оставлены, содержаны и для действительности их на вечные времена без умаления наисильнейшим образом конфирмованы были». А вот лаконичный и суровый приказ по строительству порта: «Гавань в болварках исправить по чертежам; также зделать борствер и батареи под пушки, и пушки поставить как на гаване, так и па городе, понеже опасность мать есть Фартеции. Башню в море, также и каменное строение в городе, чинить по возможности, и отдать человек сто к артилериской работе и велеть учить стрелбе из пушек».
Язык самого Петра пластичен и разнообразен применительно к обстоятельствам; язык эпохи – так эклектичен, что смешение разных языковых пластов часто дает комический эффект. Например, в «Юности честном зерцале», популярном сборнике наставлений для юношества, мирно соседствуют такие советы: «Младый шляхтич, или дворянин, ежели в экзерциции своей совершен, а наипаче в языках, в конной езде, танцовании, в шпажной битве, и может доброй розговор учинить, к томуж красноглаголив и в книгах научен, оный может с такими досуги, прямым придворным человеком быти» – и «рыгать, кашлять и подобныя грубыя действия в лице другаго не чини»; «еще же зело непристойно когда кто перстом или платком в носу чистит, яко бы мазь какую мазал, а особливо при других честных людях». Красноглаголив, перст, рыгать, экзерциция – все это превосходно уживается в одном тексте.
Весь XVIII век и часть XIX, до Пушкина, русская литература будет стараться понять, как приспособить этот новый язык под ее нужды, как справиться с нашествием иноязычных слов, в которых она захлебывается, как упорядочить синтаксис. И конечно, – как на этом новом русском языке выразить то, что волнует современного человека? Как научиться говорить о любви, о философии, о просвещении, о судьбах Отечества? Развитие литературы неразрывно связано с ростом общественных запросов и развитием общественной мысли.
Увлекательные «гистории»
Как ни странно – а может быть, наоборот, вполне закономерно, – Петровская эпоха, которая принесла такие колоссальные перемены в жизнь страны, не дала выдающейся литературы. Жители страны продолжали читать переводную литературу: «Приключения Телемака», «Погубленный Рай», «Илиаду», «Энеиду» и пришедшие из Европы старинные рыцарские романы, популярные в XVII веке, – о Бове королевиче, о Брунцвике, о Петре Златых Ключей. К ним присоединились и новые «гистории» (буква «г» тогда обозначала и тот звук с придыханием, который произносится в греческом слове ἱστορία и латинском historia) о новых героях – не только принцах и королевичах, но и о обыкновенных жителях России. Таковы, например, «Гистория о российском матросе Василии Кариотском и о прекрасной королевне Ираклии Флоренской земли», «Гистория об Александре, российском дворянине», «Гистория о российском купце Иоанне и прекрасной девице Елеоноре».
В них, как и в старинных повестях, речь идет об удивительных приключениях сильных и храбрых героев, о их любви к необыкновенно прекрасным женщинам; герои так же терпят ужасные бедствия, на смену которым приходит чудесное спасение.
Но есть и отличия. В прежних повестях герой обычно – только игрушка в руках высших сил, от него зависит только его собственное благочестие или нечестие, за которое он получает наказание или награду. В нынешних «гисториях» религиозные мотивы сглажены, если вообще присутствуют. Это литература не столько душеполезная и воспитательная, сколько развлекательная. Зато главные герои в ней добиваются всего собственным умом, трудолюбием, находчивостью, как российский матрос Василий Кариотский.
В этих «гисториях» действие происходит уже не в мифологическом времени и пространстве, а в привычных читателю координатах: «Василий же, взяв от отца своего благословление, прииде в Санктпетербурх и записался в морской флот в матросы… Во единое же время указали маршировать и добирать младших матросов за моря в Галандию, для наук арихметических и разных языков; токмо оного Василия в старшие не командировали с младшими матросами, но оставлен бысть в Кранштате; но токмо он по желанию своему просился, чтоб его с командированными матросами послать за моря в Галандию для лучшего познания наук».
Вместе с тем в «гисториях» многое от сказки: например, Василий Кариотский спасает прекрасную королевну Ираклию от разбойников, но ее увозит некий адмирал, отец принуждает ее к браку с ним – и когда они едут венчаться, Василий выходит к ним и поет:
«И поехали к кирке, и как стали подъезжать близ той богадельни, идеже российской матрос, Василий, взяв арфу, нача жалобную играть и петь арию:
Ах, дражайшая, всего света милейшая, как ты пребываешь,
А своего милейшого друга в свете жива зрети не чаешь!
Воспомяни, драгая, како возмог тебя от морских разбойнических рук свободити,
А сей злы губители повеле во глубину морскую меня утопити!
Ах, прекрасный цвет, из очей моих нынче угасаешь,
Меня единого в сей печали во гроб вселяешь.
Или ты прежнюю любовь забываешь,
А сему злому губителю супругою быть желаешь.
Точию сей мой пороль объявляю
И моей дрожайшей воспеваю:
Аще и во отечестве своем у матери пребыти,
Прошу верные мои к вам услуги не забыти!
В самом деле, в текст «гисторий» часто вставлены монологи («речи»), арии, песни. Они свидетельствуют о том, что эти истории часто служили основой для театральных постановок, во-первых, и говорят о нарождающейся любовной поэзии, во-вторых.
Театр становится светским
Театр к этому времени, как мы помним, уже существовал в России, хотя и не так давно: менее четверти века. Но театр при дворе царя Алексея Михайловича закончил свое существование со смертью пастора Грегори, и Петр I решил, что при его дворе тоже должен быть театр – такой, какие он видел за границей.
По его поручению Посольский приказ пригласил в Москву странствующую труппу немца Иоганна Христиана Кунста. Пьесы, которые ставились в театре, перевели на русский язык в Посольском приказе; набрали русских актеров, открыли для них актерскую школу, возвели Театральную хоромину на Красной площади. В репертуар театра входили бытовые комедии, трагедии на античном материале и несколько комедий Мольера. Это был первый общедоступный русский театр – однако он просуществовал всего несколько лет и закрылся со смертью Иоганна Кунста. После него театр возглавил немец, золотых дел мастер Отто Фирст, однако дела он вел гораздо хуже, чем Кунст, в театре упали сборы, Фирста отстранили от дел, а представления прекратились. Петр возлагал на театр большие надежды – и через Посольский приказ заказывал ему пьесы на злободневные темы (например, о взятии «крепости Орешка»). Театру предназначалась роль не только развлекательная, но и агитационная – однако немецкий театр этой надежды не оправдал.
После его закрытия придворный театр завела для себя сестра царя Наталья Алексеевна – она даже писала для него пьесы. В основном репертуар этого театра составляли инсценировки житий из Четьих-Миней св. Димитрия Ростовского и романов о прекрасных рыцарях (Петра Златых Ключей и других). Работали школьные театры – и большим успехом пользовались постановки театра Славяно-греко-латинской академии и Хирургической школы Московского гошпиталя. В отличие от большинства школьных театров, где в основном ставили пьесы на религиозные сюжеты, театр Славяно-греко-латинской академии имел преимущественно светский репертуар. В него входили так называемые панегирические пьесы (то есть прославляющие монарха и его военные победы) и инсценировки рыцарских и любовных романов.
В панегирических пьесах, как полагалось в западных учебниках драматургии, часто появлялись аллегорические фигуры, которые воплощали Добродетель, Мир, Истину и так далее.
Русскому светскому театру еще предстояло появиться и развиваться на протяжении всего XVIII века – но уже эти первые театральные постановки сыграли свою важную роль в развитии русской культуры. Они расширили кругозор русского зрителя, сделав для него близкими и знакомыми античных авторов и героев, с одной стороны, и Мольера – с другой. Они ввели его в новый культурный мир «политеса», где между героями существовали особые куртуазные отношения, где герои разговаривали особым возвышенным языком, где пели «арии» о любви. Речь их часто была косноязычна и слишком усложнена – но именно с театральных подмостков русская «высокая» культура впервые заговорила о любви – не о христианской любви к ближнему, не о любви к Богу, а о простой человеческой любви.
О любви
Литература, как и человек, проходит через разные стадии взросления – в том числе и через подростковый возраст. Для европейской литературы таким подростковым возрастом стал Ренессанс – с его вниманием к внутреннему миру человека, с открытием человеческой телесности, с его ощущением могучей жизненной силы, с его отказом от аскезы, уходом от религиозной дидактичности, с верой в разум. Так подросший ребенок бунтует, уходя от родительских нравоучений в огромный открытый мир, – уходит, ощущая себя, с одной стороны, сильным и взрослым, но с другой – одиноким, сложным, стоящим перед лицом неразрешимых вопросов бытия.
Если время взросления приходится на войну, голод, кризис – его нельзя отменить; может быть, часть возрастных задач придется выполнить позже, но они неминуемо встанут перед человеком. То же самое, пожалуй, можно сказать о русской литературе: она не пережила Ренессанса вместе со всей Европой – отчасти в силу культурной изоляции, отчасти – из-за долгих периодов войн и тяжелых потрясений. Поэтому вряд ли возможно говорить о Ренессансе как таковом в русской культуре и в русской литературе – однако можно говорить о том, что в определенные исторические эпохи русская литература переживала важные изменения, идущие в том же направлении, что и развитие всей европейской цивилизации. И конечно, Петровская эпоха – эпоха, когда страна открывается миру, когда в страну приходит поток переводной литературы, как античной, так и современной, – наиболее близка по духу европейской эпохе Возрождения.
Одним их таких ренессансных открытий в русской литературе было открытие любви – но не той любви-служении Прекрасной Даме, о которой рассказывалось в переводах рыцарских романов, а о любви земных мужчины и женщины друг к другу, о которой пелось в народных песнях.
Женщина в эту эпоху перестает быть «сосудом диавольским». Историк русской литературы Александр Липовский замечал, что женщина теперь – «украшение общества, предмет галантного обхождения»; «она вызывает «страсть любовную», «негасимый огонь, запаляющий душу». Женщине и вызванной ею страсти посвящаются многочисленные «арии», вставленные в романы и театральные интермедии.
Но первая русская любовная лирика все же уходит своими корнями в народную песню. Первым известным автором русской любовной песни можно назвать стольника царицы Прасковьи Федоровны Петра Квашнина-Самарина. В его бумагах, которые исследователи датируют последними годами XVII века, сохранились наброски русских и украинских песен о любви, разлуке, о молодце, тоскующем по девице, о девице, ждущей молодца из дальнего похода… Его перу принадлежат легкие, нежные, выразительные строки. Например, такие как:
Ой, коли любишь, да не забывай же,
Ой, коли не любишь, да не поминай же!
Не так будет сердцу моему тяженько вздыхати,
Коли тебя, мой нелюбы, буду вспоминати[25].
Интересно, что в песнях Квашнина-Самарина лирический герой – чаще девушка:
Красота ль моя красота
Целуй меня миленкой
Згинь моя молодость
Пропади красота моя
Дуброва дуброва зеленая[26].
Квашнин-Самарин, человек образованный, отдал дань и силлабическому стихосложению:
И со слез, мой друг сердешной, ясны очи помутилис,
Со вздыханья, мой надеже, ретиво сердцо надселось.
Или то тебе, друг мой, годно, что меня уморити?
И тебе, моя надежа, ни хитро то учинити,
Лише б Богу не дати тебе бы о том ответу
И что уморити без своего привету.
Но силлабические опыты его, кажется, уступают тоническим по лирической силе, выразительности, живости чувства. Да и не рассчитана силлабическая поэзия на то, чтобы говорить о любви, – она по сути своей предназначена для дидактики.
А русской поэзии еще предстоит научиться говорить о любви, выработать для этого свой язык, свою систему образов – и это будет очень долгий путь.
Поэт и государь
Поэзия Петровского времени по-прежнему дидактична. Это не свободное излияние чувств, а выполнение поставленной задачи. Чаще всего это по-прежнему проповедь – или, учитывая изменившиеся времена, – публицистика.
Петр I очень заботился о распространении своих идей в обществе – для этого ему нужен был и театр, и основанная им первая русская газета. И конечно, ему нужны были талантливые ораторы, которые могли бы объяснять народу суть происходящих перемен. Главным местом для разговоров с народом напрямую оставался церковный амвон, главной формой разговора была проповедь. Поэтому Петр призывает к себе начитанных, образованных, хорошо владеющих словом проповедников.
Одним из них стал Стефан Яворский, игумен Пустынно-Никольского монастыря, которому Петр предложил архиерейскую кафедру в Рязани, когда услышал его проповедь на похоронах фельдмаршала Шеина. Стефан Яворский затем сделал серьезную карьеру, став президентом Синода после упразднения патриаршества, – однако служебные обязанности его тяготили, так же как и близость к двору: Стефан Яворский быстро разочаровался в политике Петра и стал его противником. В творческом наследии его основное место занимают проповеди, превосходные образцы ораторского искусства эпохи барокко – тяжеловесные, перегруженные аллегориями, метафорами, сложными сравнениями, риторическими фигурами (недаром он был автором учебника риторики). Стихи занимают сравнительно небольшое место – и это в первую очередь стихи на злобу дня, например, «Стихи на измену Мазепы, изданные от лица всей России».
Изми мя, Боже, – вопиет Россия, —
От ядовита и лютаго змия,
Его же ждаша адския заклепы, —
Бывшаго вожда Ивана Мазепы.
Ах! Тяжку горесть терпит мати бедна,
Утробу мою снедает ехидна.
Кто мне даст слезы, якоже Рахиле?
Восплачу горько в моем смутном деле[27].
Стефан Яворский писал стихи на русском, церковнославянском, польском и латыни. В стихах его заметно барочное влияние: столь популярная в культуре барокко тема смерти, мимолетности жизни особенно ясно звучит в его эпитафии Димитрию Ростовскому:
Взирай с прилежанием, смертный человече,
Како век твой проходит, а смерть недалече…
Эта эпитафия стала популярным духовным песнопением, ее текст часто помещали на лубочных картинах с изображением смерти в виде скелета и ангела с мечом, приходящих за человеком.
Куда более разнообразно поэтическое наследие Феофана Прокоповича, который – по мере отстранения Стефана Яворского от дел – стал фактически главой Русской церкви, а затем и юридически – главой Синода.
Феофан Прокопович – в отличие от консерватора Стефана Яворского – был очень близок по духу Петру I. Он учился в Киеве, в Польше, затем в Риме, где изучал не только богословие, но и поэзию, историю, риторику, философию. С кафедры проповедника он объяснял смысл реформ, защищал мирскую власть, говорил о пользе знаний и необходимости просвещения для искоренения пороков. В своей трагедокомедии «Владимир» (так автор сам обозначил жанр произведения) он изобразил противостояние князя Владимира языческим жрецам, которых назвал Жеривол, Пиар и Курояд, – но, конечно, зритель понимал, что здесь изображены отношения царя Петра и духовенства, которое сопротивляется его реформам. Именно «Владимир» заложил традицию создания трагедий на материале отечественной истории. Кстати, сатирическим изображением духовенства в своей трагедокомедии он не ограничился: даже в «Духовном регламенте», законе, определявшем положение Православной церкви, который он написал по просьбе царя, Феофан Прокопович сатирически изображает духовенство, в особенности монахов – тунеядцев и мятежников: «Разсуди всяк благоразумный, сколько тысящ в России обретается ленивых таковых прошаков, толикож тысящ не делают хлеба, и потому нет от них приходу хлебнаго. А обаче нахальством и лукавым смирением чуждые труды поядают, и потому великий хлеба расход вотще. Хватать бы таковых всюды, и к делам общим приставлять»[28]
Крупнейший русский сатирик XVIII века Антиох Кантемир во многом следует по стопам Прокоповича – а иногда и просто перефразирует его проповеди.
Прокопович дал русской литературе и образец торжественной оды – «Епиникион», написанный на трех языках – русском, латинском и польском, – в честь победы под Полтавой. Петр изображен на поле Полтавской битвы. Некоторые исследователи находили, что Пушкин в своей «Полтаве» наследует Прокоповичу, опирается на его текст (впрочем, практически любое изображение битвы в одах XVIII века так или иначе наследует «Епиникиону»):
Блисну огнем все поле; многия воскоре
излетеша молния; не таков во море
Шум слышится, егда ветр на ветр ударяет,
ниже тако гром з темных облаков рыкает,
Яко гримят армати, и гласом и страхом,
и уже день помрачи дым, смешен со прахом.
Страшное блистание, страшний и великий
град падает железный; обаче толикий
Страх не может России сил храбрых сотерти:
не боится, не радит о видимой смерти.
Но егда тя, о царю и воине силный,
узре посреде огня, объять ю страх зелный,
Вострепета и крайней убояся страсти,
да бы в едином лицу всем не пришло пасти[29].
Иногда Прокопович отдает дань «ученой», высокой поэзии, а иногда его стихи приближаются к народной песне – таково, к примеру, стихотворение «Плачет пастушок в долгом ненастьи»:
Коли дождусь я весела ведра
и дней красных,
Коли явится милость прещедра
небес ясных?
Ни с каких сторон света не видно, —
все ненастье.
Нет и надежды. О многобедно
мое щастье!..[30]
Феофану Прокоповичу мастерски удаются эпиграммы («К лихорадке», «К Селию»), он прекрасно владеет малой формой:
Речь Господня к рапу малодушному
Не бойся нимало, поне же я с тобою!
Не смотри на страхи, когда ты со мною.
О сердце трепетное! Перестань дрожати,
полагай надежду в моей благодати[31].
Он позволяет себе шутить – к примеру, его перу принадлежит целый цикл «Благодарение от служителей домовых за солод новомышленный домовому эконому Герасиму»: отец Герасим умел варить отличное пиво, и все обитатели дома, включая даже «малых детей» (то есть школьников), его за это благодарят. Этой улыбки никак невозможно найти у серьезнейшего Стефана Яворского – и здесь тоже Прокопович гораздо ближе по духу к Петру. Недаром надгробная речь Петру, которую он произнес, пронизана глубоко личным чувством утраты:
«Что се есть? До чего мы дожили, о россияне? Что видим? Что делаем? Петра Великаго погребаем! Не мечтание ли се? Не сонное ли нам привидение? Ох, как истинная печаль! Ох, как известное наше злоключение! Виновник безчисленных благополучий наших и радостей, воскресивший аки от мертвых Россию и воздвигший в толикую силу и славу, или паче, рождший и воспитавший прямый сый отечествия своего отец, которому по его достоинству добрии российстии сынове безсмертну быть желали, по летам же и состава крепости многолетно еще жить имущаго вси надеялися, – противно и желанию и чаянию скончал жизнь и – о, лютой нам язвы! – тогда жизнь скончал, когда по трудах, безпокойствах, печалех, бедствиях, по многих и многообразных смертех жить нечто начинал»[32].
Феофан Прокопович оставил два латинских трактата – «Поэтику» (1705) и «Риторику» (1706–1707), в которых излагал мысли о природе искусства, утверждающие идеалы Античности и Возрождения. Он сторонник высокого призвания поэзии: она должна заниматься не «изящными пустяками», а возносить «хвалы великим людям и память об их славных подвигах передавать потомству», она может «поведать о тайнах природы и о наблюдениях над движением небесных светил», она обязана «наставлять и гражданина, и воина, как жить на родине и на чужбине». Наставлять она может и монарха. Но ей нельзя быть нравоучительной и дидактичной, она должна «мешать приятное с пользой». Прокопович выдвигал очень разумные требования к художественному слогу: больше ясности, меньше украшательства, которым так грешило барокко. Удивительно, что еще до Ломоносова Прокопович различал высокий, низкий и средний слог.
Но постепенно расхождение между потребностями русских читателей и способностью русской литературы разговаривать с ними становилось все больше: насквозь архаичная, сурово религиозная, торжественная литература Петровского времени отставала от стремительной, любознательной, открытой миру эпохи. А значит, совсем скоро должны были появиться люди, стремящиеся писать по-новому – так, как велит эта новая эпоха.
