Ирина Лапшина
Радость моя
– Где ты была? Я тут ждала тебя!
Они потом сказали, что это был санаторий, – не хотели расстраивать Нину долгими и непонятными объяснениями. Лучше бы расстроили, у ожидания хотя бы есть срок.
Пройдёт чуть больше десяти лет, и бабушка потеряется снова. Уже насовсем.
В этот раз она предупредит о своём уходе тяжёлой болезнью. Катастрофа от пробела в целую бабушку останется на всю жизнь. Знать бы тогда, что так мало осталось. Не отпускала бы. Эх!
Она будет часто сниться. Сначала молчаливо, потом улыбаясь, а года через три даже заговорит.
И так много десятков лет. Счастливых и не очень, ярких и притушенных, трудных и игривых. До того самого момента, пока сознание Нины не упадёт внутрь её уже дряблого старческого тела и не затеряется в космических глубинах.
А на том берегу, на пороге вечности будет ждать её она – бабушка. В тёмно-синем шерстяном пальто, усыпанном звёздным снегом.
– Где ты была? – спросит Нина.
– Я тут ждала тебя, – ответит та.
Всем потерявшимся бабушкам посвящается.
Новая жизнь
В комнате бабушки Груни что-то тревожно стукнуло.
«Опять Полька хозяйничает!» – подумала, разозлившись, Оля и быстрым шагом направилась в комнату, из которой выскользнул звук. За дверью царила тишина, характерная для тех пространств, куда детям запрещено влезать, но куда они по своему обыкновению упорно лезут и обязательно что-то портят. Оля заглянула в комнату. Так и знала. На полу валялась бабушкина деревянная шкатулка, инкрустированная соломкой. Она лежала ножками вверх, на крышке, которая была неестественно перекошена. На стуле у комода, замерев от ужаса, с огромными глазами, стояла маленькая Полина и закрывала руками рот.
Оля шумно выдохнула и зажмурилась. В висках застучало от нахлынувшего гнева, а на шторках закрытых век заплясали чёртики. «Только не ори! – приказала она самой себе. – Только не ори!»
– Я не хотела, – Полина решилась открыть рот. – Я только посмотреть.
– Сколько раз я тебе повторяла не заходить сюда, – процедила Оля, не открывая глаз. Казалось, если она позволит себе посмотреть туда ещё раз, то не сдержится.
Комната покойной бабушки Груни обладала для маленькой Полинки чудовищной притягательностью. Сколько она себя помнила, ей запрещалось туда заходить, но это её нисколько не останавливало. Пышная кровать с кружевными накидками на подушках, высокий трельяж с огромными зеркалами, массивный комод с салфеткой и множеством занятных вещиц в виде пузырёчков и коробочек – всё было настолько заманчивым и необыкновенным, что соблазн покопаться в этом великолепии всегда побеждал страх перед материнским нагоняем.
– Марш в свою комнату! – бросила Оля.
Полинка спрыгнула со стула и сквозняком пролетела мимо матери. Оля выдохнула с упором, чтобы избавиться от молоточков в висках, подошла к шкатулке и подняла её. Из распахнутого красного нутра выпали пара бабулиных золотых колец, брошка и наручные женские часики «Луч» – те самые, которые Оля, будучи чуть старше Полинки, любила примерять на свою худенькую детскую ручку.
«Не разбей их, донюшка», – говорила ласково бабушка, видя, как та пытается пристроить их на своё запястье. Она протягивала морщинистые ладони к Оле и плохо гнущимися пальцами помогала застегнуть тугой замочек на браслете.
Девочка растопыривала пальчики, чтобы часы не соскочили с тонкой кисти, и с важным видом начинала прохаживаться по комнате. Бабуля следила за ней, но часы не отбирала, пока та вдоволь не наиграется. Оля замирала от ощущения чуть ли не царского великолепия на своей ручке и старалась быть бережной к кредиту доверия, выписанному ей бабушкой. От матери такого получать не приходилось…
Теперь оказалось, что столь памятные часы тоже пострадали. При падении их корпус не выдержал удара и выпустил стекло из своих объятий. Оля чуть не расплакалась от досады. Давно она хотела убрать часы куда-нибудь подальше, чтобы маленькая Поля не добралась до них, но, как видно, не успела.
За обедом Полина молча цедила свой суп, боясь поднять глаза выше края тарелки. На столе, слева от её худенькой ручки, ладонь которой она засунула между колен, лежали часики без стекла. Она знала – они там не случайно. Часы лежали на видном месте, чтобы стать немым укором её своеволию и нарушению запрета. Мама молчала, часы молчали, но вся нарочитая ситуация оглушительно кричала о Полинкиной вине.
Оля старалась не ругать дочь. В своё время она сама вдоволь хлебнула материнской педагогики – крутой и непредсказуемой, как горная река. С лихвой накатав Олю по бурным водам своего переменчивого настроения, мама устала от дочери и отвезла ту к родителям, после чего отбыла обратным поездом в другую жизнь уже без неё, без Оли. Так девочка осталась жить со своими бабушкой и дедушкой. Немного погрустив по маме с неповторимой детской наивностью, Оля отдала себя в любящие руки стариков. Именно тогда, окружённая заботой и участием, она поняла, что такое контраст, даже ещё не зная этого слова. Кажется, именно в тот период она пообещала себе, что никогда не будет такой, как мама.
Видимо, намерение её было настолько сильным, что, повзрослев, Оля не стала матерью в прямом смысле этого слова – долго она не могла забеременеть. Сложнее всех неудачу переживала бабушка Груня. После смерти мужа она сильно сдала, но как только Оля вышла замуж и переехала с Андреем к ней в квартиру, Агриппина Павловна воспряла и будто бы даже помолодела в ожидании правнуков.
Но общим чаяниям не суждено было сбыться: бабуля ушла дорогой цветов через три года после свадьбы внучки, так и не покачав заветный свёрточек на руках. Бабушка уходила молча и сосредоточенно, до самого конца не путаясь в лабиринтах зазеркалья, ощущая все грани последних дней своего существования. Оля держала её руку и слизывала кончиком языка набегающие в уголки рта слёзы.
– Не грусти, донюшка, – подавала голос Агриппина Павловна, – это ещё не конец.
Оля кивала и плакала ещё сильнее.
– Как же я тут буду без тебя? – не выдержала Оля, когда бабушка уже почти не открывала глаз. Бабуля сжала её руку и шевельнула губами. Оля наклонилась к ней ближе:
– …с тобой… – только и смогла услышать Ольга, и бабушкины губы отпустили последний выдох…
После похорон Оля закрыла любимую комнату и опечатала дверь скорбью. Полная решимости родить ребёнка, Ольга купила «комплект новорождённого» нейтрального бежевого цвета. Она надеялась, что так сможет привлечь в свою жизнь ребёнка, но тот никак не появлялся.
Года два Оля с Андреем обивали пороги разных клиник, потом устали, позже отчаялись, а через год сорвались в какое-то очень горящее, но всё ещё дорогое путешествие.
Слегка покусывая локти от скоропалительного решения спустить все сбережения на заграничное море, Оля отвлеклась и через некоторое время с удивлением обнаружила себя в интересном положении. Предстоящий декрет и отсутствие хоть какой-то финансовой подушки грозили сделать их положение ещё более интересным, но факт свершившегося чуда вселял уверенность и надежду на всё хорошее.
И оно настало, это пресловутое хорошее. Финансовую брешь заштопали общими усилиями, а вскоре и Полинка родилась – здоровая и крепкая. Родители освободили малютке свою комнату, а сами переехали в большую, громко называемую залом. Бабушкину комнату оставили нетронутой. Так захотела Оля. Она запретила кому-либо заходить туда и не меняла положение вещей со дня бабулиной смерти. Андрей посмеивался над ней, говорил, что в доме у них имеется музей советского прошлого, но с женой не спорил, проявляя почтение к пустующей жилплощади. Только Полька с того самого момента, как начала ползать, не желала мириться с тем фактом, что добрая часть квартиры оставалась без её надзора, за что, собственно, и отхватывала от матери с завидной регулярностью. И если раньше она только трогала вещи неизвестного ей члена семьи, то случай с часами стал признаком вопиющего непослушания.
«Непростительный акт вандализма», – сказала ей мама этим вечером вместо «спокойной ночи» и оставила дочь размышлять над поведением. Поля не понимала, о чём речь, но с тоном мамы нельзя было не согласиться. Однако от переживаний глаза слипались, и она позволила себе отложить сложный процесс размышления на завтра. На кухне тихо переговаривались родители.
– Сможешь починить? – без надежды в голосе спросила Оля мужа, протягивая ему часы со стёклышком.
– Опять Полька мародёрничала? – спросил он, разглядывая поломку.
– Опять, – вздохнула Оля. – Ты мне всё обещал замок на дверь поставить.
– Оль, может, пора все-таки разобрать этот мавзолей? – Андрей отложил часики в сторону, осторожно удерживая стекло.
Ольга промолчала.
– Ну или хотя бы не прогонять оттуда Польку? У бабули столько духов осталось, открыток всяких, чемодан с лоскутами и пуговицами, фотоаппарат старый – да чего там только нет! Это же целый клондайк для ребёнка.
Оля не отвечала.
– Малыш, ну в самом деле? Всё это лежит уже несколько лет и только пыль собирает. Да и тебя расстраивает постоянно. Ты как зайдёшь туда, так плачешь. Часы опять же эти! – Андрей кивнул в их сторону. – В них же нет ничего ценного! Может, уже стоит дать этим вещам новую жизнь?
– Полинка их испортит, – выдавила Оля.
– Да и пусть! Ну для чего они тебе, если не для неё? – ответил Андрей. – Бабуля была бы только рада. Ты же сама рассказывала, как она давала их тебе поиграть. Ну почему ты не можешь позволить этого Полине?
– Я подумаю, – только и смогла ответить Оля.
На следующий день шкатулка вместе с золотом и брошью лежала в Олином шкафу, но уже без часов.
– Поля, дружок, подойди ко мне, – позвала Оля дочь.
В комнату, часто шлёпая босыми ногами, вбежала Полька, быстрым движением руки смахнула отросшую челку с бровей и вопросительно уставилась на Олю.
– Нравятся? – спросила она, поднимая часы на ладони.
Полька жадно блеснула глазами, но ответить что-либо побоялась.
– Они твои.
Девочка недоверчиво глянула на мать, пощупала взглядом её намерение и, сделав вывод, что за ним не кроется никакого подвоха, протянула руку. Часы соскользнули в маленькую ладошку. Полинка зажала их в кулачке и замерла, впитывая кожей их присутствие.
– Ух ты! – шепнула она, разжала ладошку и нырнула ею в кольцо браслета, перехватив часики другой рукой.
– Давай помогу застегнуть, – сказала Оля.
Полина протянула руку с часами, и Оля взялась за замок. Тот оказался туже, чем она его помнила, непослушным и вёртким, как Полинка.
– А помнишь, донюшка, – вдруг небрежно и немного певуче сказала Полина, – как когда-то я на тебе их застёгивала?
Оля оторопела и уставилась на дочь. Из-под пушистых по-детски закрученных ресниц на неё смотрели глаза зрелой, прожившей многие года женщины. Даже цвет их стал будто бы потускневшим. От неожиданности и благоговейного страха пальцы Ольги разжались и выпустили застежку. Часы соскользнули с Полинкиного запястья и звякнули об пол. Девочка вздрогнула, моргнула, и – вот ей-Богу! (Оля могла бы поклясться чем угодно) – глаза Полинки тут же оставили то пугающе взрослое выражение и снова стали по-детски наивными и привычно тёмными.
– Что ты сказала? – вопрос получился глухим и трескучим.
Вместо ответа Поля подняла часы и затараторила плаксивым голосом:
– Мамочка, прости, я правда-правда нечаянно.
– Что ты? Ты тут ни при чём! – Ольга схватила дочь и прижала к себе. – Не переживай!
Полинка обмякла в маминых объятьях, расслабилась.
– Нравятся? – спросила Оля.
– Очень, – шепнула та в ответ.
– Они теперь твои.
Полька вывернулась из материнских рук и побежала к себе в комнату:
– Они всегда были моими, – бросила она на ходу и скрылась из вида.
Ольга проводила её взглядом, не в силах пошевелиться. Казалось, только глаза и могли её слушаться сейчас. Она посмотрела на шкаф, где была спрятана шкатулка. «Да уж, – наконец подумала она, – видать, и правда нужно дать им новую жизнь».
Чудо
Пасхальная ночь выдалась морозной. Север никогда не баловал тёплой весной, но те предрассветные часы запомнились особо щипучим воздухом и яркой звёздной пылью на глубоком, задумчивом небосводе. Заскорузлый наст на обочине отливал расплавленным оловом, а сельская дорога дыбилась и взбрыкивала кусками замёрзшей грязи.
Но в пространстве всё же неизбежной пахло весной.
Аня брела с ночной пасхальной службы. Одной рукой она подсвечивала себе телефоном дорогу, а другой держала за руку своего пятилетнего сына Димку. От усталости тот почти висел на матери и загребал ногами каждую встречную кочку. Немыслимо хотелось спать.
– Смотри под ноги! – ласково одёргивала его Аня и приподнимала руку сына вверх, будто это могло помочь ему увидеть следующую кочку.
Фонарь горел только в начале улицы и своим лучом выжигал жёлтую лужу света в оловянном сумраке. Аня вступила в позолоченный круг. Справа из чужого двора всполошенно запел петух, возвещая, что новый день уже настал, новая жизнь вот-вот воскреснет и взорвётся скорым теплом. Было спокойно и радостно. В голове пелось и пелось «Христос Воскресе… смертью смерть поправ», и слова растекались маслом по сердцу. Небесный фонарщик тушил звезды огромным свечным колпачком.
– Мам, а Пасха – это день рождения?
Аня молча улыбнулась.
– Нет, это праздник жизни и спасения. Праздник чуда, – ответила она.
– Как в сказке?
– Как в сказке.
– Чуда хочется… – вздохнув, сказал Димка и протяжно зевнул.
– Смотри, какая благодать вокруг и на сердце! – ответила Аня. – Разве это не чудо?
– Нет, – упрямо буркнул Димка, – настоящего хочется.
И тут на обочине вдруг что-то вскинулось в сумраке, перекатилось через мёрзлый гребень откинутого старого снега и шлёпнулось на дорогу. Аня охнула и резко остановилась, завела Димку за спину. Серый ком шевельнулся и пискнул. Замер. Димка высунулся из-за материнской спины:
– Что это? – прошептал он.
– Не знаю, – ответила мать. – Стой тут! Пойду гляну.
Аня отпустила Димкину руку и направилась к тёмному нечто. Нечто послушно ждало.
– Это вроде собака! – крикнула Аня, пытаясь осветить комок фонариком на безопасном расстоянии. – Только не пойму, что с ней.
Аня подошла ещё ближе и вытянула руку с телефоном. Размытый лучик выхватил из темноты пса, но тусклый свет не внёс ясности. Собака лежала на мёрзлой земле, тяжело дышала и походила на кучу грязного тряпья: было сложно понять, где и в каком порядке у неё располагаются лапы, голова и хвост, а шерсть была покрыта тёмной субстанцией с прилипшим мусором. Из всей массы особо выделялись перья и солома.
– Это что за чудо такое в перьях? – удивилась Аня и подобралась чуть ближе. – Кто ж тебя так, бедолага?
Бедолага будто понял обращённую к нему речь, всхлипнул и замотал одной своей конечностью. Приглядевшись, Аня поняла, что это хвост.
– Ма-а-ам, – протянул подошедший Димка, – жалко как! – И заплакал.
– Тише, сынок, – попыталась успокоить его Аня, – не переживай. Что-нибудь придумаем.
Найдёныш оказался молодым кобелём гордой дворовой породы. Как позже выяснилось, собаку избили и облили мазутом. Или наоборот. Пёс, скорее всего, попытался спрятаться в курятнике, либо наказание совершалось именно там – липкая шерсть была сплошь утыкана перьями, соломой и птичьим помётом. Возможно, раньше он жил у кого-то в деревне, но в чём-то провинился либо влез к тому, кто очень скор и жесток на расправу. Наказание было изощрённым и не оставляло шансов на прощение… Если бы по счастливой случайности пёс не выкатился на дорогу в ту ночь под ноги двум людям с сердцами, растопленными теплом пасхальной службы, возможно, следующие часы он уже просто не пережил бы – настолько он был плох и истощён.
Собаку выходили и назвали Чудом.
После того как удалось оттереть его от грязи, перьев и мазута, вылечить ушибы, вывести паразитов, после того как срослись переломы и отросла новая шерсть, оказалось, что Чудо весьма хорош собой, даже красив, строен, силён и чрезвычайно умён. Аня оставила его у себя. Скромный учительский бюджет сильно пострадал от восстановления нового члена семьи, но радость от общения с этим умным и преданным животным штопала всякие эмоциональные дыры.
Против всех деревенских правил Чудо поселили в доме. Спал он в большой комнате, по-старому ещё называемой залом, на личной лежанке, сшитой Аней из детских Димкиных одеял, ел из своей миски вместе со всеми на кухне, по нужде просился из дому, как приличный кот, и был крайне воспитан, даже будто бы дрессирован. Димка любил проделывать с ним один трюк, на который Чудо неожиданно оказался способен. Мальчик клал кусочек сыра собаке на нос и поднимал указательный палец вверх. Это значило «нельзя». Пёс терпеливо ждал, не позволяя шелохнуться даже кончику хвоста. Он превращался в сплошное ожидание. Ожидание команды «можно». На этом слове Чудо расколдовывался, вскидывал голову вверх и коротким щёлкающим хватом съедал подлетавший кусочек сыра. Каждый раз Димка взвизгивал от счастья и хлопал в ладоши, а Чудо отстукивал хвостом по дощатому полу победный марш, и казалось, что Димкина радость ему во сто крат слаще проглоченного сыра.
С Димкой у Чуда были особые отношения. Несмотря на то что выходила его и вылечила Аня, за хозяина он считал только мальчишку.
– Правильно, – говорила баб Шура, Анина соседка, у которой Аня частенько оставляла Димку, пока была на работе, – хороший пёс знает одного хозяина. А если по рукам идёт, то это бестолковый пёс.
Чудо по рукам не ходил и Димку не только признавал, но и защищал. Было можно даже отпускать ребёнка с ним гулять. Тот сторожил мальца лучше любой обученной собаки, теснил его в сторону, если вдруг чувствовал неладное из пространства или от человека, а однажды даже хватанул за кисть пьяного дядь Вовку, местного выпивоху и дебошира, когда тот попытался изобразить для расшумевшейся детворы воспитание жичиной.
В другой раз пёс прибежал к порогу школы, где работала Аня, и поднял суматошный лай. Все знали, кому принадлежит собака, и немедленно позвали Анну Владимировну. Оказалось, что бабе Шуре стало плохо, а Димка, оставшийся у соседки, испугался и не смог позвонить матери, чтобы сообщить о случившемся. За дело взялся Чудо. Бабушке успели помочь, а пёс получил к ужину свежую говяжью бульонку.
Жизнь спокойно катилась снежным комом, собирая на свои бока однотипные дни, не предвещая ничего серьёзного, усыпляя мерным, баюкающим ходом. В редком однообразии протекли два года: утром Аня шла на работу, отводила Димку с Чудом к бабе Шуре, после школы возвращалась через магазин домой, чтобы забрать у соседки сына, оставить ей продуктов и немного помочь по хозяйству. Рабочие будни нарушались выходными и отпуском, день сменялся ночью, а зима – весной.
В то пасхальное утро Димка убежал катать с ребятами крашеные яйца, а Чудо сморил усталый сон. Аня не разрешила сыну будить собаку и отправила его гулять одного, повелев никуда не уходить. Сама села на кресло недалеко от пса, откинулась на спинку и прикрыла глаза. Она думала, что прошло всего лишь минут пять, но потом, когда она пыталась восстановить события, оказалось, что она задремала минут на тридцать, а то и больше. Ото сна её разбудил протяжный лай Чуда, больше похожий на вой. Она подскочила. Сердце в груди колотилось испуганным воробьём – пробуждение было таким резким, что Ане показалось, будто душа, отлучившаяся во время сна из тела, не успела вернуться и теперь бьётся отчаянно где-то рядом, пытаясь открыть внезапно захлопнувшуюся дверь.
Дверь! Пёс упрямо скребся в дверь и лаял. Аня подорвалась с кресла и распахнула её. Чудо выбежал во двор, протаранил входные ворота, благо те были не закрыты, и выскочил на улицу. Аня поняла, что случилось что-то серьёзное, но отстала от собаки, запутавшись в обуви. Кое-как вставив ноги в калоши, она выбежала со двора и только успела увидеть удаляющийся зад кобеля.
– Чудо! – крикнула она что есть силы. – Стой! Куда ты?! – И кинулась бежать за ним следом, пытаясь нагнать.
Пёс остановился на пару мгновений, взлаял тревожно и нетерпеливо вверх и снова метнулся вперёд.
– Подожди! – кричала ему вслед Аня, задыхаясь от бега и предчувствия неминуемой беды. – Стой!
Но пёс нёсся во всю прыть и уже скрылся за поворотом у старого деревенского кладбища. Аня добежала до этого места и остановилась. Куда дальше идти, она не знала: впереди был вход на кладбище, справа начинался овраг, а слева – сельская дорога, спускавшаяся к пойме небольшой речушки Завражки. Животным чутьём Аня поняла, что опасность именно там, у реки. В голове вспыхнула страшная догадка, но Аня попыталась отогнать её: был ранний апрель, и вода, скорее всего, стояла ещё подо льдом. Хватая ртом холодный воздух, она кинулась по дороге вниз, по размякшей весенней грязи, не ощущая, что где-то потеряла обувь и бежит уже босиком. В нескольких сотнях метров позади неё спешили деревенские, с ходу сообразив, что пёс в очередной раз пытается задержать чью-то смерть.
Аня не помнила, как она сбежала вниз по дороге. Завернув за склон, на котором осталось село, она с ужасом успела отметить, что речка вскрылась и уже понесла на своей спине мясистые глыбы льды. На обрывистом берегу стояла ватага застывших ребят, а впереди них в реке, уже порядочно удалившись от края, суетился Димка, балансируя на шевелящихся недовольных льдинах. Он прыгал с одного островка на другой, и каждый его прыжок поддерживался одобрительным, но напряженным гулом ребят. К ним во весь опор мчался Чудо…
Димка прыгнул на очередную льдину, выгнулся назад, пытаясь поймать равновесие, но не удержался и солдатиком вошёл в чёрную воду. Аня закричала от ужаса и упала в стылую грязь. Чудо не добежал до воды нескольких шагов, подпрыгнул и, стрелой пролетев над крутым бережком по невероятно продолжительной дуге, врезался в воду. Время замерло. Было видно, что Димка пытается удержаться за обломки льдин, но те подманивали его своей кажущейся безопасностью и тут же вставали на дыбы, как только мальчишка цеплялся за края. Он снова и снова появлялся над водой, глотал воздух и делал тщетную попытку найти опору в белых кусках весеннего льда. Димка не кричал, не звал на помощь, только сосредоточенно, даже деловито оглядывался вокруг и хватался за очередную уплывающую надежду. Но если бы кто-то в этот миг оказался рядом, то он заметил бы, что в глазах у мальчишки полыхал обжигающий ужас.
И вдруг он увидел Чудо!
Пёс подплыл к ребёнку и поднырнул под руку. Димка сориентировался: одной рукой уцепился за собачий ошейник, а второй стал подгребать, отталкивая наползающие куски льда. Чудо развернулся и, хрипя и задыхаясь, поплыл к берегу. Подбежали взрослые. Добраться до берега Ане помог вмиг протрезвевший дядь Вова, захваченный погоней врасплох. Аня плюхнулась на колени у берега и, обхватив голову грязными руками, раскачивалась из стороны в сторону. Один из подоспевших мужчин скинул с себя обувь и верхнюю одежду, оттолкнул растерявшихся свидетелей и зашёл в воду. Охнул, матюгнулся и, вобрав в грудь солидную порцию воздуха, поплыл навстречу псу. Чудо сосредоточенно грёб, от тяжести периодически погружаясь под воду чуть ли не по самый нос. Но тут особо прыткая глыба льда выплыла у них на пути, и несчастная пара скрылась под тёмным сводом воды. Время замерло, и казалось, будто прошла вечность. Место, где происходила борьба, уже начало затягиваться густой снежной кашей. Но тут мужчина сделал нырок, через пару мгновений вынырнул, лёг на спину и над грудью приподнял тело мальчишки. Все с облечением выдохнули. Несколько сильных гребков свободной рукой, и мужчина с Димкой оказались на береге. Подлетели ещё люди. Мокрых раздели и укутали в пальто и куртки, что постаскивали с себя прибежавшие. Димка кашлял, и его тошнило водой вперемешку с воздухом. Аня горлицей билась над сыном, мешая другим оказывать помощь. Две тётки перехватили её попрёк туловища, прижав руки к бокам, и оттащили от Димки. Мальчишку, закутанного во взрослое пальто, вручили дядь Вовке и велели нести в деревню. Толпа беспокойной вереницей потянулась за ними, но тут кто-то крикнул:
– А где пёс?
Аня перестала вырываться, обмякла враз и вытекла из кольца рук на землю. Все остановились.
– Чудо! – завизжала Аня. – Чудо!
Но пса нигде не было видно, лишь только лёд беспокойно бился у кромки берега.
Аня вскочила на ноги и кинулась к речке. Часть людей побежали за ней.
– Унесите мальца! – крикнул кто-то, кивнув на Димку.
– Уведите детей! – добавил другой.
Две женщины стянули к себе ребят и погнали их, как телят, наверх к селу. Те ревели и оборачивались. Пойманной рыбой бился Димка на руках у дядьки Вовы, но тот крепко сжимал мальчишку и твёрдо шагал вперёд.
Аня почти уже было забежала в воду, но её схватил за руку Аркадий, отец одного из сбежавших детей:
– Не лезь, Анька! Это всего лишь собака.
Аня обернулась и хлестнула его яростным взглядом, выдернула руку.
– Не лезь! – повторил попытку Аркадий и снова схватил её, прижал к себе. – Его уже нет!
– Это Чудо! – с нажимом на кличку ответила она Аркадию в самое лицо. – ЕГО не может не быть! – и оттолкнула мужчину.
Но тут кто-то закричал:
– Вот он!
Аня вздрогнула и обернулась на крик. Чуть поодаль стояла Лена – Аркашина жена – и пальцем тыкала влево. Почти у самого берега в нескольких десятках шагов от Ани вниз по течению в серой каше из грязи, снега и воды бился Чудо, пытаясь зацепиться лапами за твёрдый участок земли. Аня кинулась к собаке, не выходя из реки. Она спотыкалась и падала, промочив себя насквозь, но бежала и бежала и не могла остановиться. Ноги вязли в студёной жиже, вода тормозила, гасила скорость и силы, но Аня всё бежала. Не будучи в силах ускорить свой бег, она взглядом хватала собаку за холку и мысленно тащила пса на берег. Он бултыхался, вскидывал лапами и ловил ускользающий край, ловил и наконец поймал! «Жив! – победоносно закричала Аня. – Жив!» И если раньше она верила в чудо всем сердцем, то теперь она уже знала… знала всей душой, что если поручить себя чуду и никогда не сомневаться, то оно обязательно случится.
Танцуй, Гатши
– Для кого ты танцуешь, Гатши́? – спрашивала Пурни дочь каждый раз, когда видела, как та кружится с закрытыми глазами во дворе их маленького домика, складывая пальцы рук в незамысловатые хасты и кланяясь в пространство.
– Для Шивы, мамочка, – отвечала девочка, не открывая глаз. – Он очень радуется, когда я танцую для него.
Мать грустно улыбалась солнцу и отсчитывала очередной день, который обет позволял ей прожить с дочерью.
Пурни смогла забеременеть только через три года после свадьбы, и все эти три года она жила в мороке косых взглядов: пустое чрево молодой женщины наводило тень на весь ее род и больно рикошетило в молодую семью. Не одну чашу слез вылила она на домашний алтарь Шивы, прося даровать ей чадо.
– И я и дитя мое будем служить Тебе вечно, – шептала она. – Каждый наш вздох и каждое движение будут гимном любви к Тебе, мой Господин, только прошу, награди меня потомством!
Когда родилась Гатши, живая и здоровая, Пурни поняла, что младенец этот ей уже не принадлежит. Она помнила, как в тяжелых и густых ночах, полных молений, обещала она отдать ребенка Шиве, а себе просила оставить только первые четыре года жизни ее еще не рожденного дитя.
«Что ей делать в деревне? – убеждала она саму себя, глядя, как девочка кружится в танце. – В домашней работе сотрет она свои прекрасные пальцы, в служении супругу и детям растратит всю грацию. А в храме ей будет даровано будущее под стать ее предназначению. Кто здесь оценит ее танец по достоинству? Этот несносный соседский мальчишка, невесть откуда свалившийся на мою голову?»
Гатши действительно дружила с одним-единственным мальчиком – грязным, как угольная головешка, и наглым, как лис. Он был старше ее на пару-тройку лет и ловок, будто горный козел. Не боясь гнева родителей Гатши, каждый раз незаметно он перемахивал через изгородь к ним во двор и уводил девочку в сад подальше от глаз старших.
Сама Гатши очень любила танцевать при нем, мать же этого зрителя не ценила.
– Девочка моя, – говорила она, – ты дарована нам Богом и обещана Ему. Не пристало тебе растрачивать дар свой на босоногого голодранца.
Но Гатши только улыбалась Пурни и в очередной раз бежала за мальчиком в сад исполнять свой танец.
Когда Гатши исполнилось четыре года, ее, как и было обещано, отдали в храм Шивы для обучения мастерству девадаси – храмовых танцовщиц. Гатши прочили славу и успех, ведь, ни разу не видя девадаси за служением, она двигалась ничуть не хуже них. Лишь только одно омрачало ее жизнь: девочка не могла следовать строгим правилам сакрального танца, ибо движения ее шли прямиком из сердца.
– Гатши! – врезался в своды танцевального зала голос старшей преподавательницы Чандры Ма. – Если ты не будешь повторять за всеми, Шива разгневается на тебя, маленькое чудовище, и поразит твои прекрасные ноги параличом!
Гатши замирала, вставала в нужное положение, и с каждым точным движением, что повторяла за учителем, выплескивала она из тела свой талант.
– Ну что же ты за несносный ребенок такой? – снова кричала Чандра Ма и ударяла девочку тонкой тростниковой палкой по ногам. – Почему ты никак не можешь запомнить даже пары простых жестов? Твое тело совсем не подвластно тебе! Если ум твой не обуздает этого упрямого осла, то ты так и будешь танцевать в пыли на пороге своего деревенского дома!
После изнуряющих занятий Гатши бежала в прихрамовую манговую рощу. Почти каждый день туда прибегал ее деревенский друг, и какое-то время они просто сидели молча на камне. Гатши наполнялась силой в этом молчании.
– Чандра Ма говорит, что мое тело – это упрямый осел, и если я не научусь управлять им, то она навьючит меня тюками и отправит домой на четвереньках.
– Глупая она, твоя Чандра. Когда умом одолеваешь танец, ты достигаешь всего лишь мастерства. Но когда танец одолевает ум, ты достигаешь Бога!
– Иногда ты говоришь такие сложные вещи, что я тебя не понимаю. Я не люблю так! – по-детски капризничала Гатши. – Люблю, когда ты просто смотришь на меня.
Они помолчали.
– Почему ты никогда не приходишь в храм поглядеть, как я танцую?! – Гатши спрыгнула с камня и заглянула мальчику в глаза. – С тобой у меня получается куда лучше, чем без тебя!
– Не могу. Видишь ли, Гатши, люди построили этот храм для Шивы, но Шиву туда не пускают, а я не люблю ходить в те места, где мне не рады. Вот поэтому мне приходится смотреть на твой танец здесь, в манговой роще. Станцуй для меня, Гатши, как делала это всегда, станцуй от сердца, как умеешь только ты, и ни о чем больше не думай! Обо всем другом за тебя подумаю я.
И Гатши танцевала. Танцевала так, что за ней танцевали и небо, и солнце, и луна, и все звезды вместе взятые.
То ли ещё будет
Поздней весной 87-го года, когда полуденное солнце припекало уже настолько крепко, что хотелось от него спрятаться, возвращался я из области на своём «жигулёнке» в город. В районе птицефабрики, на перекрёстке, тормозит меня мужик: голосует чуть ли не на самой дороге, грозясь под колёса попасть. Чтобы не наделать беды, я резко остановился, а он – шустрый такой – вцепился в ручку двери, а через открытое окно уже и голову в салон просунул.
