Ирина Котова
Королевская кровь. Проклятый трон
© Ирина Котова, текст, 2020
© Яна Кшановская, иллюстрации, 2020
© Вероника Акулич, иллюстрации, 2020
© Анна Ларюшина, иллюстрации, 2020
© Елена Сова, обложка и серийное оформление, 2020
© T8 RUGRAM, 2020
© Т8 Издательские технологии, 2020
Часть первая
Глава 1
Суббота – воскресенье, середина октября, Иоаннесбург
Люк Кембритч
Ставки сделаны, рулетка твоей собственной рукой раскручена так мощно, чтобы не было ни единого шанса отгадать результат, и стучит-скачет шарик судьбы, и жизнь замерла в ожидании: красное или черное? Красное? Или черное?
И если ты счастливчик, и если рука твоя не дрогнула и ты рассчитал усилие, то можно отвернуться на мгновение от всепоглощающего, привычного азарта и прислушаться к себе, чтобы понять: что в тебе заставляет раз за разом начинать игру снова и повышать ставки, испытывая свою удачу?
Но игра уже начата, и нужно довести этот раунд до конца. И хотя ты знаешь, что почти наверняка выиграешь, и вопрос лишь в том, что и сколько ты поставил и насколько готов рискнуть, беспокойство все равно поднимает голову. Все ли ты сделал правильно? Достаточно ли все просчитал? Нет ли того, чего ты по самоуверенности своей не заметил?
Люку снилась Марина в красном и черном. Она сидела на коленях блакорийского мага, спиной к Кембритчу, обхватив любовника ногами, сжав его черные волосы пальцами, и целовала.
Не трогай его, Марина. Не надо.
Светлые короткие волосы.
Будто светящаяся золотистая кожа.
Прошу. Не трогай.
Стройные ноги, напряженные бедра, изгиб тонкой спины.
Полустон оттуда. Где нет его.
Вокруг них дымчатым маревом пульсировала страсть.
Чужие руки на той, кого хочет он. Как она посмела?! Как он посмел?!
«Я не твоя», – жестко сказала Марина, оглянувшись, и голос ее подхватило эхо, и с каждой волной звука что-то било Люка в грудь, что-то, похожее на желание убивать. Он задыхался от ярости, парил на ней, раскинув руки, запрокинув голову, и ярость эта пульсировала в голове, в кулаках, в груди, и реальность плавилась, сгорала в ней, исчезала горьким едким дымом. Было горячо, ново и больно.
Он проснулся еще в темноте и лежал, глядя в потолок, чувствуя, как болит после ночного загула тело. Затем встал, как был, нагим, подошел к окну, распахнул его настежь, в осеннюю тьму и ветер, чуть не сорвав мешающуюся штору. И закурил, чувствуя на груди и бедрах, на всем своем сухощавом теле капельки моросящего косого холодного дождя.
– Это и есть ревность, мой болезный друг, – сказал он себе голосом Тандаджи и хрипло рассмеялся.
Телефон молчал. Кто бы сомневался, что она не приедет. Да и не нужно это.
Вчера, в субботу, у Люка был день звонков. С утра позвонил Тандаджи, коротко и сухо сообщил, что поведение Кембритча на посольской встрече в пятницу вызвало международный резонанс, и хотя газеты молчат – потому что информация распространяется только по дипломатическим и родственным каналам, – вся аристократия континента наверняка уже в курсе. А у заговорщиков тишина, будто и не было ничего.
«Не мне учить тебя ждать», – сказал ему Люк.
Шарик стучал и катился, и ничего еще нельзя было разглядеть на колесе, но сигналы о том, что все идет верно, поступали.
После двенадцати позвонила Крис и превосходно сыгранным дрожащим голосом сообщила, что ей очень жаль, но отец запретил ей встречаться с любимым Луки, потому что папочка – государственный чиновник и это может сильно навредить его карьере. И тут же добавила, что они обязательно останутся друзьями и могут встречаться в закрытых клубах, пока шумиха не уляжется. Крис так натурально всхлипывала, что Люк даже мысленно поаплодировал ей. Хотя, возможно, Валенской действительно было грустно.
Ему не было грустно, ему стало легко.
Во время обеда раздался звонок от отца, и Кембритч-старший обрушил на непутевого сына всю мощь отцовского гнева. Впрочем, это не помешало Люку наслаждаться ароматным грибным супом с янтарными каплями масла на поверхности и превосходным мясным паштетом, которые его добрая повариха Марья Алексеевна приготовила в утешение – она всегда чувствовала, когда у хозяина проблемы. Но на этот раз, в принципе, и чувствовать не пришлось – все было, так сказать, налицо. Хорошо хоть, что после работы хирурга и виталистов он мог жевать и внятно говорить, а нос, как обещали, скоро перестанет ощущаться чужеродным элементом. Шрамы тем не менее еще оставались, красные, шелушащиеся, неровные, и Люк, глянув в полированную гладь стола, усмехнулся. Он и так не был красавцем, а сейчас лицо и вовсе напоминало перепаханное поле. И пусть рубцы станут почти незаметными через два-три сеанса у виталиста, сеточка белых нитей всегда будет напоминать о кулаках принца-консорта.
– Ты опозорил нас, опозорил семью, – разорялся Кембритч-старший, и Люк кривился, поднося ко рту ложку с супом, – потому что сейчас отец был прав. – Счастье, что в твоей голове хватило ума не отвечать Байдеку, иначе мы были бы уже прокляты! Как ты докатился до такого, сын, что мне невозможно приехать к тебе, потому что моя репутация и так под угрозой? Скоро выборы главы партии, и из-за тебя придется уступить место этому Савинскому! Что ты молчишь?
– Я слушаю тебя, – вежливо ответил Люк, прижимая трубку к плечу и намазывая горячий, сладко пахнущий хлеб желтым маслом.
– Мне бы лишить тебя наследства, – грозно сказал граф Кембритч.
«Но ты не можешь», – с удовлетворением подумал Люк.
– Как только королева вернется, я буду просить ее принять твои извинения. И ты принесешь их, сын, ты меня понял? Публично! И, если понадобится, в ногах будешь валяться, но вымолишь прощение. Понял, сын?
– Я все понял, – покладисто сообщил виконт, – все сделаю, папенька. Если ты уговоришь принять мои извинения, я буду твоим должником.
Граф тяжело дышал в трубку, и Кембритч вдруг вспомнил, что ему уже немало лет.
– Люк, – произнес его родитель весомо, – прекращай пить. Ты уже не мальчик, пора остепениться, я же знаю, что голова у тебя светлая. Хватит гулять, найди себе хорошую жену, пусть не принцессу, рожай детей, входи в дела графства. Тебе быть лендлордом. Мы не вечны, сын.
– А как же укрепление позиций рода и усиление крови? – с сарказмом спросил лорд-младший. – Я ведь все еще официально обручен с первой Рудлог, неужели откажешься от таких перспектив?
– Какое обручение, – разочарование так и скользило в голосе старого политикана, – кто тебя теперь к этой семье подпустит, сын? Хорошо, что хоть журналистов с возвращением Рудлогов заткнули, и простые граждане нас не полощут. Какой позор! Боги, какой позор! Сколько времени и сил придется потратить, чтобы все исправить!
Восклицания снова пошли по кругу, как и увещевания, и Люк вежливо слушал, давая отцу выговориться, пока тот не выдохся и не положил трубку.
Джон Уильям Кембритч
Потом пошли звонки на городской телефон. Дворецкий вежливо отвечал, вычеркивая приглашения и запланированные визиты из светской карты. Люка это не трогало. Он и раньше-то не вызывал у рудложских аристократов сильного восторга, и только титул заставлял искать его общества и приглашать на обеды и ассамблеи. А теперь от него воротили носы.
Кембритч-младший набрал мать и долго ждал, пока чопорная инляндская экономка позовет к телефону леди Шарлотту.
– Сынок, – сказала она тепло. И Люк сразу расслабился, забылся так, что даже потер пальцем нос, как делал в детстве.
– Как ты? – обеспокоенно спросила она. – Сильно болит?
Мама была единственной, кто всегда был за него. Даже когда он укусил кузена Лазаруса за руку, она только спросила, все ли зубы целы. Хотя Лози был младше Люка на два года.
И даже когда он чуть не угробил себя наркотой и пьянками, леди Шарлотта не отвернулась от непутевого сына.
– Терпимо, мам, – ответил он. – Все нормально. Там у вас сильно шумят?
– Пошумят и успокоятся, – мягко успокоила его мать. – С нашими Инландерами твой поступок – легкое недоразумение. Так что при дворе ты не главная новость, сынок. Вот, например, принца Лоуренса Филиппа женили на Диане Форштадтской, так ведь до сих пор чудит. Скоро пол-Форштадта станут на него похожи. И это второй принц! А наследник на прошлой неделе чуть не свернул себе шею на скачках. Луциус после этого специальным указом запретил ему участвовать в подобных мероприятиях. От короля, кстати, снова прислали письмо с требованием, чтобы ты вернулся и принял титул моего отца.
– Инландер выдал тебя за Кембритча, мама, – резко напомнил Люк, – и требовать он ничего не может.
– Да? – с сомнением спросила леди Шарлотта.
Виконт быстро перевел разговор на другую тему.
– Сейчас сезон в Лаунвайте, мам. Почему ты не выехала в городской дом? Хватит пылиться в поместье. Тебе сколько сейчас? Сорок? Сорок один?
Она засмеялась.
– Мне пятьдесят два, мальчик мой, и прекрати льстить, ты все время повторяешь эту шутку. Что мне там делать? Я, пока была замужем за Кембритчем, растеряла все связи. А заводить новые… я слишком долго была одна и слишком привыкла к этому. Тем более что Бернард сейчас дома, приехал на каникулы из училища.
Берни был младше Люка на пятнадцать лет, а сестра, Маргарета, – на семнадцать. Поэтому общались они с трудом.
– А вот если, – с намеком добавила мать, – ты приедешь к своей старушке, то, может, я и захочу стряхнуть пыль с диванов лаунвайтского дома, сынок. И даже потанцую с тобой на одном из балов столичного сезона. Здесь все двери будут открыты перед тобой, не сомневайся.
– Может, и приеду, мам, – ответил Люк задумчиво. – Скорее всего, так и получится.
Ближе к вечеру позвонил Нежан Форбжек, один из подозреваемых в участии в заговоре, и как ни в чем не бывало сообщил, что в следующий четверг у Романа Соболевского снова карточная вечеринка, на которой Люка будут рады видеть и принять, потому что он произвел отличное впечатление на хозяина дома. А на Крис не надо сердиться, потому что она дура, сама всё разболтала, и папаша ее дурак, и братец, хоть они и приятельствуют, дурак, а вот он, Люк, ничего такого не сделал страшного и с ним обошлись несправедливо.
Люк соглашался, жаловался, возмущался, бормотал что-то полупьяным голосом и распрощался, называя Форбжека дорогим другом и единственным, кто его понимает.
Потом он позвонил Тандаджи и отчитался о разговоре.
Делать было нечего, суббота тянулась вязко и медленно, телевизор раздражал, как и бездействие, да еще и нос разнылся. Слуги ходили тихие, дом казался гулким, большим, и Люк спустился в холодный пустой спортзал, переоделся, обмотал кулаки эластичным бинтом. Размялся пятнадцать минут – повращал плечами, покрутил головой, чувствуя, как отдает болью в лицо, понаклонялся, поотжимался. Начал «бой с тенью» – обязательный разминочный бой с невидимым противником. И затем, слыша, как гулом откликаются на удары стены, стал избивать боксерскую грушу, повторяя джебы, свинги и апперкоты, боковые и прямые удары, со свистом выдыхая воздух, ощущая, как бежит пот по спине, и то и дело поглядывая на лежащий на скамейке телефон.
Он весь субботний день подспудно ждал только одного звонка и был уверен, что она позвонит. Ведь набрала же она его в пятницу. Не удержалась.
Люк развернулся и ударил по груше коленом, затем прямой ногой, добавляя к элементам бокса удары из восточной борьбы. Провел серию подходов со скакалкой, уже не обращая внимания на дергающую боль.
Подошел к телефону и набрал номер. Послушал гудки, отключился, снова ушел к груше – тренировать нижние удары и крученые, с подсечками. Ему очень не хватало реального противника. Того, кому можно было бы отвечать.
Марина не брала трубку ни в следующий раз, ни через один, а он с упорством барана возвращался к скамейке и снова и снова набирал, потому что она должна была ответить – не могла она выдержать и не ответить. Только не Марина.
На последнем звонке она сбросила вызов, сообщение проигнорировала, и Люк, устав, как будто тащил на себе многотонный груз и не дотащил, потому что не хватило сил, пошел плавать в теплом бассейне, поглядывая на лежащую на бортике трубку.
Он вел себя как идиот и, осознав это, быстро собрался, надел полумаску и уехал в один из тех полулегальных ночных бойцовских клубов, где могли сойтись в поединке и аристократ, и простой горожанин, и никому не было дела до того, кто ты, если ты хорошо дерешься и не боишься крови.
Люк курил в распахнутое окно, мерз, но упорно не закрывал его. Болело тело, тянуло в груди. Было пять часов утра воскресенья, и телефон молчал.
Люк Кембритч
Суббота, Иоаннесбург
Марина
– Если я ради тебя сяду на это животное с утра, – сказал Мартин фон Съедентент таким тоном, будто разговаривал с ненормальной, – то вечером ты будешь ублажать меня в Блакории.
Вообще у него был повод быть несколько недовольным, потому что я опять разбудила его с утра пораньше, как только проснулась сама, и предложила поехать со мной на ипподром. Слишком много эмоций было вчера во время безобразного спектакля, устроенного Люком на посольской встрече и потом, когда я звонила ему, слишком много ненужных мыслей – а выездка как ничто другое успокаивает и приводит голову в порядок.
– Все, что захочешь, мой грозный господин, – мурлыкнула я в трубку, посмеиваясь и старательно убирая из головы картинки окровавленного Кембритча, звериные желтые глаза убивающего его Мариана и белую как полотно Василину.
– У нас как раз склон новый открыли, – пояснил Март, – поставлю тебя на лыжи и столкну с горы, чтобы насладиться криками ужаса. Мой невыспавшийся организм заслуживает удовлетворения от мелочной мести.
– Я умею кататься, – сообщила я, вставая с кровати, – так что месть не удастся. Придумаешь что-нибудь другое.
– Тогда после склона будешь сидеть рядом в номере, трепетно держать меня за руку, наливать глинтвейн, – маг зевнул, и мне стало немного совестно, – и кормить конфетками.
– Мартюша, – сказала я нежно, – осознаю, что я эгоистичное чудовище. Ложись досыпай, а я сама съезжу. Просто с тобой весело. А встретимся завтра.
– Нет, – ответил он мрачно, – завтра ко мне собирается ваш придворный маг и, к моему несчастью, мой одногруппник Зигфрид. Ему запрещено рассказывать, что происходит во дворце, поэтому он просто смотрит печальными собачьими глазами и уничтожает мои запасы алкоголя. Вы его там бьете, что ли? И, Марин, если я еще раз услышу от тебя «Мартюша» или, не дай боги, «Мартик», я тебя отшлепаю. Понятно, ваше высочество?
– Понятно, – поспешно согласилась я. – Какой ты все-таки грозный по утрам. Может, все-таки спать?
– Все равно уже не засну, – он куда-то зашагал, – так что давай, используй своего безвольного друга.
– Хочешь, я накормлю тебя завтраком в ресторане? Рядом с ипподромом есть чудное место, «Копытца». Мне очень-очень стыдно, правда, – призналась я, заходя в ванну.
– Это хорошо, – из трубки раздался звук зашумевшего душа, – значит, я правильно изобразил страдальца. Тобой так легко манипулировать, высочество. Я прямо почувствовал себя злодеем.
Я возмущенно фыркнула, и он злодейски захохотал в трубку.
– А насчет завтрака, – блакориец отсмеялся, зашуршал чем-то, – так и скажи, что жаждешь поскорее меня лицезреть.
– В этом можешь даже не сомневаться, – произнесла я немного невнятно, потому что в этот самый момент откручивала зубами колпачок с зубной пасты.
– Тогда могу прийти к тебе сейчас, – сказал маг очень низким порочным тоном, но было понятно, что при этом он улыбается во весь рот, – примем вместе душ, разделим полотенце…
– Боюсь, моя горничная не вынесет тебя в половинке полотенца, – прошепелявила я. Паста во рту холодила и нетерпеливо ждала щетки. – Так что давай через полчаса. Я тебя покормлю, потом арендуем тебе самую смирную и хорошенькую кобылку. А вечером, обещаю, держать за руку буду очень нежно.
Мартин отключился, и я усердно заработала щеткой. Вот почему с ним так легко разговаривать? Никакого напряженного молчания, никаких истерических ощущений. Шуточки у нас довольно откровенные, и все равно никакой неловкости. А вчера я только от одного звука голоса побитого Кембритча чуть с ума не сошла. Это невыносимо – так злиться на него и при этом знать, что он в одном с тобой городе, в десяти минутах езды от дворца, что достаточно нажать на кнопку телефона и услышать его. И ненавидеть себя, потому что никак не можешь забыть.
«Тебе просто нужно переспать с ним и избавиться от наваждения».
Я чуть щетку не проглотила.
«Восхитительная идея».
«Ты понимаешь, что не сможешь строить другие отношения, пока не избавишься от него в своей голове?»
«Но… возможно…»
Мне было страшно додумывать мысль, и я дернулась к душу, включила зачем-то воду, хотя изо рта еще торчала щетка. Потом вернулась, взглянула прямо и жестко на себя в зеркало.
«Трусиха».
«… Возможно, я не хочу от него избавляться».
«Он же для тебя ничего не значит».
– Верно, – твердо сказала я вслух. Внутренний голос хмыкнул.
«И простить не можешь».
«Не могу. И не прощу».
Из запотевшего зеркала на меня смотрела самая глупая женщина в мире.
Подаренный Люком жеребец встретил меня ласково и немного укоризненно – хотя с ним и занимались, и гуляли в мое отсутствие. Поначалу немного заартачился, показал обиду, но затем спокойно дал себя оседлать и весьма бодро вышел на дорожку.
Мартин забраковал предложенную смирную кобылку и, сообщив, что вообще-то научился ездить верхом едва ли не раньше моего деда, выбрал себе серого красавца с надменной мордой. Животные ревниво косились друг на друга, но слушались, а я наслаждалась ощущением того, как вспоминает тело правильную посадку, положение ног, упор ступней, как руки правильно ложатся на поводья, словно и не было этого перерыва. Через полчаса я так осмелела, что пустила своего Пастуха вскачь и даже взяла один барьер – для младших учеников. Потомок чемпионов презрительно фыркал, но я была счастлива.
Мартин не осторожничал, и мне было страшно смотреть на то, что он вытворял. Все-таки конь не был приучен к нему, но блакориец управлялся с ним так, будто растил с детства.
– Ты идеальный мужчина, – сказала я магу, когда мы вели жеребцов обратно в конюшню.
– Лесть не отменяет месть, высочество, – ответил он смешливо, тряхнув черными волосами и подмигнув мне. Я улыбнулась. Ну правда же, идеальный. И чего тебе еще нужно, Марина?
А вечером он перенес нас на север Блакории, в номер небольшого, но очень дорогого отеля у склонов разной степени сложности, освещенных множеством огней. Лыжников было очень много, но сам отель и пространство вокруг работали для избранных: сюда не пускали журналистов и случайных людей и в каждый номер был свой вход с улицы, закрытый от соседей.
В горах начинались осенние сумерки, снег отсвечивал синевой и дышал холодом, и ноги у меня болели после утренних верховых упражнений, но я быстро разогрелась, а дальше были только скольжение, и ветер в лицо, и ощущение полета, и азарт – обогнать Мартина, – и смех, когда я все-таки завалилась лицом в снег уже на торможении, зацепившись одной лыжей за другую, и так и лежала на животе, с каким-то чудесным образом сцепившимися лыжами, и хохотала. Народ, проезжающий мимо, смотрел на меня и улыбался.
– Все, – произнес Март, подъехав и расцепив меня, – потопали в номер. Пока ты еще можешь стоять на ногах.
– А ты не можешь перенести нас? – капризно спросила я. До фуникулера было далеко, а шагать вверх по склону, пусть и по засыпанной дорожке, удовольствие невеликое.
– Лентяйка и эксплуататорша, – Мартин создал Зеркало, и мы вышли прямо у отеля. – А как же польза физкультуры для организма?
– Моему организму сейчас нужна горячая ванна, – я ждала, пока он откроет дверь, – вкусная еда и мягкая кровать.
– Тогда даю тебе час, – барон пропустил меня вперед, – и жду в гостиной на ужин. Хорошо отдохни, высочество, тебе еще весь вечер поднимать тяжелый черпак, разливать глинтвейн и обхаживать меня.
Номер состоял из двух раздельных спален с примыкающими к ним удобствами, гостиной с массивным камином и столовой зоной, маленького кабинета – если вдруг дорогим постояльцам взбредет в голову поработать – и сауны с небольшим бассейном. Я, снимая лыжный костюм и оглядывая великолепную спальню – каким образом, интересно, доставляют на склоны эти огромные кровати? Или стекла на высокие окна? – задумалась вдруг, как легко восприняла переход от нищеты к роскоши. Как быстро я перестала считать деньги, как спокойно отношусь к тому, что даже не знаю, сколько заплатил Март за сутки аренды этих апартаментов, хотя и подозреваю, что наша семья могла бы существовать на эту сумму не один месяц.
Помнится, лет в пятнадцать за семейным обедом я спросила маму, почему мы живем так богато и почему не можем отдать часть денег тем детям, которых я видела в школе, – они одевались бедно, и никто не возил их на машинах. И Полина меня поддержала, и Вася. А вот Ангелина смотрела немного с превосходством – она-то уже закончила университет на тот момент. И сейчас, когда я набирала огромную, сделанную из прозрачного закаленного стекла с серебряным плетением внутри ванну, этот разговор вдруг всплыл в памяти так, будто случился совсем недавно.
– Маришка, – мама улыбнулась, – не нужно стыдиться денег, больших или маленьких, если они заработаны честно. Наши деньги и финансы государства никак не смешаны, доходы приносят поместья и предприятия семьи, и ни одно из них не получено бесплатно или нечестно. Ты лично, если захочешь, можешь по достижении совершеннолетия потратить свой капитал на благотворительность, но это в конечном итоге ничего не даст и не улучшит жизнь людей. Да, ты поможешь единицам, может, сотням, и ты знаешь, что у нас работают благотворительные королевские столовые и прочие учреждения. Но это не дает развития, это только милосердие.
– Разве милосердие – это плохо? – упрямо и возмущенно спросила я. Мне тогда казалось, что мир несправедлив, а я и моя семья виноваты в том, что у нас так много денег.
Мама вздохнула и терпеливо продолжила:
– Милосердие хорошо и нужно в том случае, если человек болен или немощен, дочка. Тогда это благое дело. В остальных случаях оно вредно. Если ты будешь покупать своим одноклассницам одежду, ты лишишь их стимула получить хорошее образование, чтобы заработать на нее. И что они будут делать, когда ты перестанешь им помогать? Без умений, без знаний, с уверенностью, что им должен кто-то помочь, кто угодно, кроме них самих? Ты сейчас мыслишь как простой человек.
Она оглядела нас и очень серьезно произнесла:
– Никогда не забывайте, что вы из семьи Рудлог. Красным нам дана власть, но дана и ответственность перед предками и потомками, ответственность за эту страну и за наш род. Что бы ни случилось в стране, девочки, за все это в конечном итоге ответственны только мы. Мы гаранты того, что каждый человек, если захочет, сможет реализовать себя. И того, что государство будет развиваться без потрясений и катастроф.
– Мама, – перебила ее Полли, – но разве такое разделение на бедных и богатых справедливо?
Она тоже всегда была идеалисткой. До переворота, конечно. Хотя… как раз Пол осталась идеалисткой и после.
– Так устроен мир, дорогая, – ласково сказала ей мама, – и так уж получилось, что ты родилась в семье, старше и знатнее которой нет. Нет абсолютной справедливости для всех. И государство не может быть идеально, потому что я не идеальна. Но я стараюсь. Стараюсь достичь справедливости. Именно поэтому у нас даже самый бедный человек имеет возможность получить достойное и бесплатное образование и потом найти работу, а не сидеть на социальном пособии. И он будет платить налоги, которые пойдут на образование другим людям. И он должен четко знать, что через какое-то время честной работы его благосостояние улучшится.
– Все понятно, – важным тоненьким голосом сказала семилетняя Алина, и мы все посмотрели на нее и захихикали.
Мама воспользовалась передышкой, чтобы глотнуть чаю, и продолжила свою импровизированную лекцию. У нас часто бывало такое – семейные посиделки переходили в передачу опыта. И теперь я понимала, что она старалась все упростить, насколько это было возможно, чтобы мы поняли. Все, кроме трехлетней Каролиши, которая в тот момент ковыряла омлет.
– В этом и состоит задача государства – дать человеку не деньги, а возможность заработать столько, на сколько у него хватит усердия и таланта; убрать коррупцию – чтобы начальники не смели сажать на места знакомых и родных, а оценивали рабочие качества. Да, дети богатых всегда будут иметь больше возможностей, а природа человеческая такова, что воровство полностью изничтожить невозможно, но в конечном счете на первом месте всегда окажется профессионализм. И ко всему прочему, – добавила мама, глядя на наши хмурые и пытающиеся осознать услышанное физиономии, – возвращаясь к вашему личному капиталу, вы просто не имеете права отказывать своим детям в том, что передали вам предки. Поэтому если хотите кому-то помочь – помогайте руками и головой. Идите работать в больницы, опекайте стариков, навещайте детей в детских домах. Используйте ваше имя, вкладывайте то, что заработали лично, привлекайте помощников и меценатов. Но не тратьте наследство. Деньги человек должен зарабатывать сам или умно и дальновидно распоряжаться тем, что заработали предыдущие поколения его семьи.
Тогда я не поняла маму и не согласилась с ней.
Но потом была жизнь в Орешнике. И я видела разных людей. Тех, кто родился там и умрет, скорее всего, там же, в нищете и грязи, жалуясь на несправедливость, потому что не выучился, не захотел работать, зато на бутылку и закуску деньги всегда находил. И тех, кто, стиснув зубы, стремился вверх и достигал этого. Да и я, если подумать, сама была такой. Но ведь получила же профессию, нашла работу, и да, было невыносимо тяжело, но предложили же мне через два года работы бесплатное образование – доучиться от больницы на хирурга? Еще лет пять, и я могла бы себе позволить и квартиру, и хорошую машину, и отдых на море. Не эти апартаменты, конечно, но мне бы вполне хватило.
Другое дело, что буквально в течение полугода после переворота подняла голову и развернулась коррупция, и социалка обрушилась так, что до сих пор восстанавливают, и разделение между бедными и богатыми только усилилось. Премьер Минкен вовремя подхватил этот корабль, чтобы не допустить катастрофы, но ломать не строить, и в дальнейшем оставалось лишь восстанавливать и разгребать… Вот и бедной Васе пришлось присоединиться к разгребанию…
Я опустилась в ванну, чувствуя, как ноют натруженные за сегодня руки и ноги. И попа. Филей болел страшно, я уж и забыла, как страдает мягкое место поначалу. И как важен для наездника хороший массажист.
За стенкой что-то низким голосом напевал Мартин, и я захихикала. Видимо, ванны у нас были смежными. И вот лежу я тут, за перегородкой – идеальный мужчина, который даже в ванной поет не противно, а думаю при этом о коррупции и вселенской справедливости. Какая уж тут вселенская справедливость, когда ее и персональной-то не бывает?
– У тебя полчаса осталось, – сообщил Март громко и гулко через стенку, и я засмеялась.
Через сорок минут я выходила в гостиную с еще влажными волосами, в длинном, сером и мягком трикотажном платье до пят с крупным вывязанным рельефом, и в таких же теплых и длинных носках. Я сразу полюбила его, как только увидела в магазине. Всегда есть вещи, которые напоминают тебе теплое одеяло и в которых безумно удобно, которые скользят по телу, словно лаская его. Вот и в этом платье можно было сидеть на подоконнике, скрестив ноги, и оно закрывало их полностью, или поджать коленки, не опасаясь, что сверкнешь бельем.
Я увидела накрытый стол, Мартина, который подбрасывал дрова в камин, и подумала вдруг, что Март сам как это платье. С ним тоже можно задирать ноги выше головы, и все равно будет удобно.
– Кто-то опоздал, – сказал он, – ай-ай. Я чуть с голода бревно не начал грызть. Садись, высочество, я за тобой поухаживаю.
– Ну уж нет, – я покачала головой, – раз я проштрафилась, обхаживать тебя буду сама. Может, в следующий раз ты не будешь так рычать на меня с утра.
Он уселся, нетерпеливо постучал вилкой по тарелке.
– Манеры, молодой человек, – строго произнесла я тоном суровой классной дамы, положила нам салата, хрустящей дымящейся рыбы, разлила вина в бокалы. Блакориец следил за мной с усмешкой. Все это было вопиющим нарушением этикета. – Приятного аппетита, грозный господин.
– Да, с утра я обычно мрачный парень, – признался фон Съедентент, – слуги знают, что, если кто до полудня разбудит, будет уволен. Правда, после полудня я раскаиваюсь и принимаю на работу обратно. И только перед тобой я бессилен, как котенок.
Ужин прошел приятно и легко, и после Мартин, как истинный кавалер, проводил меня до спальни, целомудренно поцеловал в щеку и ушел.
А я, просто неприлично улыбаясь и чувствуя в теле приятную расслабленность, открыла дверь. Было так хорошо и легко, что хотелось упасть на кровать и валяться там, раскинув руки и ноги. За окном медленно падали крупные белые хлопья, и вообще стояла такая тишина, что слышно было, как шуршат по покатой крыше скользящие вниз дорожки снега. Я подошла к зеркалу, снимая серьги и любуясь на себя – светлая, коротковолосая, тоненькая, с огромными глазами, высокими скулами и мягкими, розовыми от вина губами. Как же замечательно быть собой!
«Хороша, Марина, хороша».
«Вот сейчас даже не буду спорить».
Из-за двери послышалась тихая ритмичная музыка – видимо, Март в спальне включил аудиосистему. И я прислушалась, развернулась перед зеркалом в такт, повела плечами, изогнула талию, качнула бедрами. В душе́ росло какое-то озорство, совершенно девчоночье, хотелось повыделываться, глядя на себя и млея оттого, какая я классная. И я затанцевала, медленно, чувственно, подняла руки, провела по плечам, по затылку. Боги, как же мне хорошо!
Вдруг вспомнилось, как я танцевала в клубе, а затем, кадрами, и остальное: Кембритч, балкон, высота, и жар, и холод, и словно в ответ на мои мысли завибрировал и засветился лежавший перед зеркалом телефон. Я протянула руку, уже зная, кто звонит, посмотрела на экран, резко сбросила вызов.
Стало обидно, будто в мой мягкий и расслабленный мирок вдруг ткнули ледяной иголкой. Я глядела на трубку, на затухающий экран. Семь пропущенных вызовов, и все от него. Не было сил ни злиться, ни двигаться. И чего я хочу сейчас, я тоже не понимала.
Вспышкой снова засветился экран, завибрировал. Сообщение из четырех слов: «Приезжай ко мне. Пожалуйста».
«Самоуверенность у него, в отличие от лица, видимо, не пострадала».
Я даже не знаю, чего мне хотелось больше: закричать, выбросить телефон в окно или все-таки попросить Марта переместить меня в Иоаннесбург, чтобы доехать до Кембритча и закончить то, что начал Мариан. Во всяком случае, настроение было самое кровожадное.
