Ирина Королькова
Жить с надеждой Сборник рассказов
Защитник
Ольгу дочь довела до белого каления. Пятилетка испачкала шерстяной настенный ковёр в родительской спальне. Мать застукала Ксению в порыве творчества. Вошла в комнату. Взору предстала маленькая с палитрой и кистью в руках. Пёстрый геометрический орнамент девчонка густо намазала красочками. На родительской кровати стояла банка с бурой водой, оставляющей грязные следы на покрывале.
Мать отреагировала мгновенно:
– Ты, что это делаешь? Накажу сейчас!
Объяснения творца слушать не стала, хотя Ксеня пыталась донести, что надо раскрасить ковёр, чтоб он был красивее.
– А, ну-ка, быстро отмывай! Помяни моё слово, тебе этот ковёр в приданое пойдёт.
Ольга говорила громко, кричала распаляясь. В тоне появились истеричные нотки:
– Что я тебе сказала? Давай быстро!
Дед Владимир слушал домочадцев, лёжа на кровати со стальными царгами, увенчанными блестящими шарами, провалившись в дугу вытянутой панцирной сетки. Он переехал жить в далёкое сибирское село к сыну, когда овдовел. Ложе привёз с собой. Дорогая вещь. На этой кровати Акулинушка родила ему детей. Спал на перине. Подушки накрыл лоскутом старой ситцевой ткани, чтобы не пачкать. Днём ложился поверх голубого покрывала.
С возрастом Владимир Павлович стал сух, кожа приобрела желтоватый оттенок, нос заострился. Глаза озорно смотрели из-под неухоженных густых бровей. На впалых щеках шершавая щетина. Одевался просто – тёмные шерстяные брюки и рубаха. Края манжет протёрлись и щерились нитями. На планке рубашки пришиты разные пуговки – белые, жёлтые, перламутровые – какие под руку попали. На каждой выделялся маленький крестик.
Пуговицы бережно хранил в банке из-под заморского кофе в глубине своей тумбочки. Срезал их с изношенных вещей. Нужда пришить появится, а у него припасено. Выбирай любую в цвет и размер. Внучка обожала его сокровища. Доставала из ящичка деда жестяную банку и, сидя на полу, рассыпала разноцветные пуговки. Перебирала пальчиками, нанизывала на нити, мерила сотворённые бусы и серьги.
Сноха не унималась. Вручила дочери ведро и тряпку, отправила мыть ковёр. Владимир выжидал, не вмешивался, но внимательно следил за происходящим в семействе. Думал: «Девочка ещё совсем мала, а така вдалёха, да вумница. Эти со своим воспитанием… Вот мени никто не учил. После гражданской всего три класса кончил в одну зиму по ликвидации неграмотности, книг не читал и ничего… Прожил своим умом».
Не любил Владимир, когда Ольга ругалась. От напряжённого вслушивания трещало в голове. «Хоть бы не заплакала, маленькая, хоть бы не разнылась. Мочи нет знать, как она плачет. Болит всё как в госпитале тогда в сорок третьем…». Со временем скупы стали его рассказы о войне. Говорил, что там была только работа, лишения, траншеи в болоте, бруствера из трупов, пополнение на один бой, молодые гибли, смерть кругом. Не надо наград – удача, что живой.
С началом войны не призвали. Хлеб убирали. В сентябре 1941 года прибыл на Ленинградский фронт в составе миномётной батареи. В сорок третьем ранило. Осколок попал в правую кисть, обожгло глаза, контузило. Был признан негодным к строевой службе. После распределили Владимира во вспомогательные войска. Снабжение Ленинградского фронта для рядового – бесконечный путь. Разъезды по разбитым дорогам между выжженными, разрушенными, изрытыми снарядами деревнями и сёлами. Отвезти, забрать, проследовать. Медленно движется его бричка, гружённая провизией, дровами, медикаментами, нужными фронту, солдатам. Насмотрелся всякого. Не отвернёшься, не спрячешься, глаза не закроешь.
Самолётчики окаянные минировали детские игрушки и сбрасывали с небес. Ребятня поднимала, раздавался грохот взрыва. Думки как вопли: «Не объяснить им маленьким всем сразу, не прокричать над землёй русской: «Не трогай! Бомба там. Не трогайте, милые, и дружкам передайте…» И снова малыши радовались и поднимали игрушки-бомбы – «подарки» от зверей.
В деревнях встречал ребятню, освобождённую из фашистских «детских домов». Чудом выжившие были больны, худы, со следами шрамов на руках от забора фрицами крови.
Искали матери пропавших деток. Разрывали общие могилы. В свалку люди. На маленьких изверги пули не тратили. Морозили, головы разбивали, кромсали ножом, кололи штыком. Видно же всё по телам. Бережно доставали мамки останки для похорон по русскому обряду. Пеленали деток в лоскуты ткани, раскачиваясь, баюкали, пели им последний раз.
Сорок лет не дают покоя мысли: «Что же за люди они были такие? Нелюди вовсе, если били по младенцам, ребятне. Дивчин и хлопцев уничтожали, не было, чтобы у русского солдата детей. Ведь если нет чад, нет родителей – пустота в избах и хатах. Самое страшное хотели – без памяти людской оставить о тепле, семье, родных домах. Сколько же кануло, пропало, изничтожено? Не ведомо…»
У Владимира в голове шумело, глаза словно выворачивало. В коридоре послышалось шлёпанье босых ног. Ксюха, чувствуя распалённую злость матери, чуть помыв испачканный ковёр, решила спрятаться. Прошмыгнула в комнату деда. Глаза встревоженные, полные слёз:
– Дидо, ругается мама. Схорони меня.
– Иди, внука, не боись. Не дам в обиду.
Владимир легко поднял ребёнка и сунул на кровать к стенке. Задвинул возглавие. Девчушка была такой махонькой, что её не видать из-за пузатых подушек. Прошептал предупреждение:
– Сеня, сиди тихо. Я сейчас…
Вслед за ребёнком в комнату влетела Ольга. Владимир резво для семидесятилетнего соскочил с кровати. Опередил сноху, не дал войти, встав в дверном проёме крестом, раскинув руки.
Ольга остановилась и произнесла:
– Пап, пусти. Я с ней поговорю, – воткнулась в препятствие, чуть отступила.
– Нечего. Всё говорено уже. Пущай тут, у меня маненько побудет. Ты иди, Оля, иди, – свёкор ни на сантиметр не сдвигался из проёма.
Мать, не справившись с подоспевшей Сеньке подмогой, ушла.
Владимир снова лёг на кровать. На лице мимолётная хитрая улыбка, думал: «Пущай идёт, Леньке моёму нажалится, жена-баба бестолковая».
Из-за подушек на деда выглядывала кареглазая, остроносая, любимая Сенечка. Прижалась, засопела, устроившись у него под мышкой.
– Дидо, тебе тоже от мамы достанется теперь?
Владимир медленно гладил ребёнка по голове. Ладонь была широкой и шершавой. Потрескавшаяся кожа чуть цеплялась за коску. Тихо, на распев произнёс:
– Нехай пошумит, угомонится скоро. Ты внука спи, поздно уже. Утром пойдём кролов кормить. Травы цыплячьей им надерём. Карманы надо тебе ещё на юбку нашить, для семок. Спи, внука. Завтрева в миру с тобой будем домом править.
Ребёнок притих. Пахло лекарствами от самодельной, крашеной в голубой цвет тумбочки, да гусиным жиром от подушек, из которого дед делал компрессы на голову, чтобы не болела от давней контузии. Кружевная накидушка фатой спадала с изголовья кровати. Глазёнки проказницы закрылись. Уснула, прижавшись к деду.
Ольга до ночи гремела на кухне посудой, готовила обед на завтра. Спят её родные. Шепчет радио. Хозяйка, улыбаясь, подумала: «Какой защитник выискался. Не подпускает с бранью к Сеньке. Слезинки не даёт пролить. Насмотрелся за войну. Ох, папа, папа…»
Жить с надеждой
Глава 1. Надежда
– Надя, давай! Жми! – кричали ей справа и слева.
Рёв, сизый дым, вонь бензина, гарь сцепления. На трассу выбегали парни, крутили над головой флагами, свистели вслед. Чёлка прилипла ко лбу, потному под лётным шлемом. На спортивный денег не хватило. Ключица ныла, словно напоминая о падении в прошлом году. Переднее колесо машины зарылось в песок. Пришлось тащить железяку, прилагая все силы рук, плеч, упираться ногами, взвалить на себя. Получилось. Она мастер. Первое место в женском мотокроссе на трассе две тысячи метров с препятствиями. Подъём, спуск, трамплин и снова подъём…
Надежда родилась в 1954 году в сибирском городе. Жила её семья в двухэтажном обшарпанном бараке. Родители Мария и Михаил были ранее судимы. Судьба их не жалела, впрочем, как и многих в послевоенные годы. Семейство дружно обосновалось в комнате шестнадцати квадратов. Родилось пять детей, выжило четверо. Отец и мать любили ребятишек, однако тяготы жизни давили, притупляли, в шелуху превращали нежность. Отсутствие образования, сроки за плечами вынуждали взрослых браться за тяжкую работу на заводе и фабрике. Мать по ночам тягала уголь в кочегарке при бане. Вторая работа рядом с домом позволяла уложить ребятишек спать, отстоять смену и поутру, к их сборам в школу быть дома. Вечная нехватка денег заставляла перешивать, перелатывать, перекраивать одежду, исступлённо думать о завтрашнем дне, постоянно занимать трёшку до получки. Для дочек девчачьи трусы и лифы шили из уценённых мужских маек. Вместо хлеба на завтрак нередко стряпали лепёшки на воде. Сладости заменяла горбушка с мокрым сахаром. Уха из консервов – деликатес. Как лакомство вымакать остатки масла в жестяной банке коричневой коркой.
Первомай был любимым праздником Нади. Лучше Нового года и дня рождения, в которые давали лакомство к торжеству – две печеньки. Первого всегда холодно. Все заранее готовились к демонстрации. Ещё в апреле ломали лысые ветки тополей, ставили их дома в банки с водой на солнечные подоконники. К празднику появлялись маленькие липкие листочки. Медной проволокой к ним привязывали вырезанные из бумаги цветочки. Вот и готовы ветви белых яблонь на цвету. Взрослые с утра позволяли себе выпить водочки и дружно шли на площадь, строиться в колонны. Брали гармонь, флаги, транспаранты, ветки фальшивых яблонь. По дороге пели, шутили, смеялись. Отец нёс Надю на плечах. Воздух морозил, а внутри девочки разливались тепло и радость, улыбка не сходила с лица. Она помахивала прутиками с белыми цветами. Сидела выше всех, и её папка был самым сильным и красивым.
Наде исполнилось семь лет, когда отца посадили в тюрьму.
В бараке произошёл скандал с непутёвой соседкой, водившей мужиков. Михаил ругался с пропащей – ведь детей полно, всё на виду. Бесстыжая вызвала милицию, и сотрудники решили задержать не её, а отца семейства. Он возмущался и кричал: «Я трезвый, за что вы меня!»
Сержант решил силой усмирить буйного мужика. Михаил вырвался, схватил шипящую сковороду с жареной картошкой, пышущую раскалённым маслом, и бросил в голову служителя порядка. За сопротивление властям дали два года.
Папки не было дома, когда мать решала, как прокормить детей. Нехватка денег поставила её перед трудным выбором, кого сдать в интернат, поскольку содержать четверых ей не по силам. Старшие сестра Валя и брат Витя нужны по хозяйству. От них хлопот мало. Младшую девочку, последыша Веру было жалко. Неизбежный выбор пал на третью дочь.
Полтора года в интернате перепахали душу семилетнего большеглазого ребёнка. На всю жизнь оставили неутолимое чувство голода, желание угодить всем.
В казённом доме Надя пошла в первый класс. Ей не нравилось абсолютно всё. Других домашних детей на пятидневке в группе не было. Одна, чужая среди чужих. Одноклассники – ушлые, детдомовские, наглые. Потаясь, обижали её. Учителя и воспитатели строгие, требовательные. Очереди из детей в стоптанной обуви, унылой одежде в столовой, умывальнике, туалете. По ночам не могла уснуть, хотела на волю, к Верке и Витьке. Поджав колени к животу, лёжа на кровати с продавленной железной сеткой, покрытой комковатым матрасом, ела припрятанный из столовой хлеб, пытаясь хоть чуточку утолить голод. Тихонько плакала, всхлипывала, скулила, как потерявшийся щенок. Было очень обидно, что она оказалась вдали от дома.
Михаил, выйдя из тюрьмы под Новый год, первым делом пошёл в интернат и забрал с мини-зоны дочь. Отца за это Надя любила неимоверно.
К шестнадцати годам Надежда превратилась в очаровательную девушку. Светлые волосы, яркие голубые глаза, пышная фигура, но она не осознавала свою привлекательность.
Училась в техникуме, работала на заводе транспортного машиностроения. Удивительным приключением стало увлечение мотокроссом в спортивном клубе. С тренером, в которого была наивно влюблена, путешествовала. Объездила полстраны в шумной грубоватой мужской компании. Девушек спортсменов было мало, поэтому призы и награды привозила после соревнований регулярно. Одно слово – пацанка. Руки в мазуте, рабочий комбинезон, без причёски под шлемом.
Наде нравилось в компании парней. Они вместе ездили в лес, жгли костёр, заводили песни под гитару, ели нехитрую снедь – лук, яйца да хлеб. Старательно хором со всеми, красиво пела Надя у костра. В 1973 году песня «Мой адрес Советский Союз» будоражила, заставляла кровь бежать быстрее. Чувствовала себя девушка частью чего-то большого, светлого, правильного, словно была под защитой, парила над землёй, как сильная, красивая птица.
Благодаря лёгкому нраву, она пользовалась популярностью среди парней. Влюблялись, ухаживали, сватались. Когда уходили в армию друзья по мотоклубу, то набивались в официальные женихи, приглашая на гулянья как невесту.
Пришли звать на проводы Серёжки. Спряталась в комнате за шкаф, шепчет матери:
– Мам, скажи, что меня нет, уехала с Любкой. Не пойду я его провожать, а то невестой объявят.
Мать с улыбкой отвечала:
– Ты сама решай доча, парень он хороший.
– Мам, ну не нравится он мне, гнусавый.
– Ладно, скажу, скажу, прячься, – смеялась Мария.
Парням, ушедшим в армию, писала письма, всем на равных, никого, не выделяя как сердечного друга.
От Сергея пришла музыкальная открытка с голубой пластинкой. Кружится, звучит песня: «Если не любишь, если не любишь и письмо не пиши…» Не стала писать больше. Серёжа пришёл из армии и сразу явился к Наде. Позвал замуж, она отказалась.
Отец умер, когда Надежде было шестнадцать лет. Мать умерла от рака желудка, когда ей исполнилось двадцать. Горем было то, что не случилось больше родительского тепла. По отцу и матери тосковала, часто поминала.
Перед смертью мать слабая, прикованная к постели, попросила сварить суп, а Надя по замотанности бездумно и беззлобно отказалась. Всю жизнь жалела об этом.
Надежда встретила Леонида в восемнадцать, и через год у них родился сын. Она думала: «Вот она любовь!»
После смерти родителей муж стал самым близким человеком. Он, лишённый сочувствия к её горю, как-то в застольной компании, когда шутили о тёщах, сказал:
– Мне, в отличие от многих, повезло. У меня уже нет тёщи.
На что Надя ответила:
– Кому-то тёща, а мне мама…
Глаза наполнились слезами обиды. Она вышла из-за стола.
Спутника жизни Надя не понимала, словно выдумала. Сдержанность и отстранённость были приняты за скромность и мужественность. Ложась с Леонидом в постель, рожая ему сына, она плохо знала человека, с которым связала судьбу.
Лёня был целеустремлённым, умным, амбициозным, страстно учился. Он – сын председателя колхоза и простой женщины всеми силами, по-ломоносовски стремился к образованию. Окончил университет. Будучи студентом, ел не каждый день, а в библиотеку ходил в каждый.
Как показал в будущем тест на занятие очередной должности при продвижении по карьерной лестнице Леонид обладал творческим складом ума, восторженностью натуры, добротой и чуткостью. Эти качества раскрылись в нём с возрастом. В молодости душевность не проявлялась. Он был скрытен и отчуждён.
Надежда же была эмоциональна, жизнерадостна, нуждалась в единении и поддержке.
Когда случилась первая близость, ей стало горько и тоскливо. Общага, казённая кровать, колючее одеяло. Холодно. Леонид поутру произнёс: «Я не могу тебя проводить, уезжаю на выходные к родителям в деревню».
Она ничего не сказала, не возмутилась. Жгучие слёзы были пролиты в одиночестве. От близости с мужчиной она не получила того, что ожидала – нежности и ласки. Обиду замолчала, оценив себя, как второсортицу.
В итоге: сошлись двое и стали терпеть друг друга. Он занял позицию отстранения, она угождения. Почему-то ей казалось, что если будет больше стараться, то всё изменится, станет теплее меж ними. Внешняя оболочка хорошего брака соблюдалась.
Леонид, хотел иметь своё жильё, и решил получить распределение после университета на работу в село. Там его обеспечат. Жена и ребёнок на руках обязывали действовать.
Супруги, уложив сына спать, расстелили на полу карту края и стали помечать предложенные им населённые пункты. Выбор пал на деревню в трёхстах километрах от города с подобием дороги до неё. Надежда, ни одного дня не жившая в селе, согласилась с решением мужа. Переехали. Из пожитков – сумка, чемодан да мотоцикл.
Леонид в день переезда сразу ушёл на работу, оставив Надю в маленькой служебной квартире на втором и последнем этаже кирпичного барака. Стоя посреди мизерной комнаты с сыном на руках, глядя на нехитрый скарб, думала она: «Чем же покормить ребёнка?»
Метнулась в магазин. На полках стояли трёхлитровые банки с зелёными помидорами, да рулон серой грубой бумаги на прилавке и больше ничего. Хлеб разобрали с утра. Пошла обратно к дому.
На встречу шла женщина. Познакомились. На сетования Надежды селянка предложила:
– Вон у меня таз в огороде с зеленью да луком. Огурцы переросли. Забирай, если надо.
– Может, молока продадите? – приспросилась приезжая.
– Найдём…
День за днём покатилась сельская жизнь. В первое время все силы уходили на устройство быта и закупку пропитания, но постепенно всё наладилось. Соседи пришли на помощь и по-деревенски даром отдавали щедро уродившиеся овощи, продавали мясо и молоко.
Муж пропадал на работе и совершенно не вникал в Надины трудности, предоставляя ей широкие полномочия по их преодолению.
В квартире не было воды, общий сортир на улице. В исступление Надю приводила лестница на второй этаж, ступени высокие, кривые, слегка наклонённые и скошенные. По ним нужно было натаскать воды, чтобы помыть, постирать, искупать сына и приготовить еды. Но и к этой ежедневной обязанности она привыкла. Тяжёлые цинковые вёдра оттягивали руки, выворачивали плечи изо дня в день. Но она смеялась с соседками во дворе, обсуждая Витьку с первого этажа или проказы чумазого сына, не думая о плохом.
Появилась подруга Света, с которой вечером на закате в саду, скрывшись от домашних, хохотали до колик и покуривали. Надя рассказала ей, как опростоволосилась однажды.
Жил по соседству страшненький мужик, все звали его Гога Красавчик. Внешность его была выдающейся. На покатые лопатой плечи насажена голова, как корявая картошка. Тело щуплое, вертлявое. На самом-то деле величался он – Коля Ромарев, и обладал не только запоминающимся ликом, но и скандальной женой. Настоящая бой-баба, крупная, рыхлая, руки в боки.
Проходили выборы старшего по дому. Предлагали кандидатуры.
Надюша – молодая активистка, выступила с предложением:
– Пусть дядя Гога Красавчик будет старшим, – громко крикнула она.
Вокруг заржали, соседки зашикали. Вот на неё начала наступать дородная супруга кандидата, руки калачом к месту, где должна быть талия.
– Эй, вы, тут все «красавчики», вашу мать…
Щёки Надежды стали пунцовыми, начала отступать, пятится…
Вечером зашла к обиженной Ромарихе, извинялась: «Простите меня, сердечно, не хотела обидеть. Не знала я, что прозвище это. Думала, что имя и фамилия».
Надя рассказывала красочно, повторяла выражение лиц. Подруга Света хохотала до кашля, подавившись сигаретным дымом.
Леонид с работы приходил поздно. Мылся, ел, ложился спать, утром одевал чистое и снова уходил на службу. Рвением и трудом завоёвывал авторитет на селе. Дома он у него уже был незыблем.
Надя соответствовала всем советским законам и библейским заповедям – мужа уважала, одобряла, ухаживала, боялась, была словно река, впадающая в море, и не замечала, что Лёне она неинтересна. Он отгораживался, не давал тепла, ласки. Слушая её рассказ о минувшем дне, словно ставил плюсы за правильно выполненные задания и минусы за совершенные ошибки.
Надежда продолжала гонять на мотоцикле, чем сильно удивляла село, чувствуя себя при этом свободной. Когда ветер дул в лицо, как парус хлопала ветровка по спине, ей казалось, что она летит на крыльях.
Леонид, поразмыслив, пришёл к выводу, что атрибут в виде мотоцикла не соответствует статусу жены и опасен. По его мнению, это было причудой Нади, проявлением легкомыслия, пережитком детства. Если мужики ездят, то всё нормально, но для женщины, матери и жены – это лишнее.
Мотоцикл он выменял на ковёр. Зелёный, синтетический, грубый. Надя согласилась со всеми доводами мужа, приняла как заботу о себе.
Через несколько лет Леонид успешно продвинулся по карьерной лестнице. После новогодних праздников Надя поняла, что опять беременна. Она уже лишилась по собственной воле двоих нерождённых детей, и беспокойные мысли закрались в голову: «Если сделаю аборт, вдруг больше не смогу родить».
Сказала мужу:
– Хочу рожать ребёнка, дочку.
Леонид возражал. Долго разъяснял спокойным, размеренным голосом, проникающим в сознание, как ядовитые капли:
– Рано нам заводить второго ребёнка. Сын ещё маленький. Не обжились ещё. С деньгами трудно. Времени много у тебя, чтобы родить. Учиться тебе надо.
Муж правильно говорил, только от этого было противно. Разумность и аборт, вопреки её желанию, такому естественному, женскому, отзывавшемуся изнутри теплом ожидания.
Надя упёрлась, наверное, впервые в супружеской жизни, произнесла: "Рожать буду и точка".
Сказала и стала ждать дочку. Лёня расправился с ней за непокорность. Не разговаривал, вечно был недоволен, раздражён. Надя огорчалась и тревожилась. Дни шли, она возилась с сыном, занималась домом, работала, общалась с подругой и ежеминутно ощущала, как в ней растёт дитё. Действуя, созидая жизнь, словно становилась сильнее с каждой минутой в своей абсолютной правоте.
Пошла в декрет и надумала поступать в университет: «Раз уж переселились в деревню, то стоит работать в колхозе экономистом. В плановом нашем советском хозяйстве найдётся и мне место».
На девятом месяце срока жарким августом поехала в город на вступительные экзамены. Дома старательно готовилась. Закончив дела по хозяйству, лежала на диване, забросив на спинку отёкшие из-за жары и беременности ноги, грызла яблоки, читала книги. Все силы уходили в раздавшийся ребёнком живот, учить не хотелось, искры новых знаний не зажигались. Спокойствие окутывало всю её фигуру, большую, как дом.
Прибыв на экзамен по математике, села на первую парту, получила билет и начала готовиться. Времени было у неё полно. Через час захотелось в туалет. Через полтора часа – стало невтерпёж. Из аудитории абитуриентов одних не выпускали, их сопровождали студенты второго курса – парни, дежурившие на экзамене. Стройные, в узких брючках, наглаженных белых рубашках. Они подходили к поднявшим руку и сопровождали их до туалета, ждали у двери и провожали обратно, контролируя, чтобы никто не списывал. «Какой стыд», – думала Надя – «Пузатую беременную тётку поведёт парень до туалета».
Тётке было двадцать четыре года. Так и не насмелилась поднять руку. Через один час сорок минут, боясь, что вот-вот напрудит в трусы, Надя положила билет экзаменатору на стол. Пулей вылетела из аудитории и пронеслась, со стремительной скоростью, не ожидаемой от беременной матроны до женского туалета.
Вернулась домой в село и через несколько дней родила дочь.
Поступила в университет через год. Приехала в город с младенцем. Пока мамка сдавала экзамены, малышка оставалась с добросердечными гардеробщицами.
Пять лет ездила Надежда на сессии за триста километров от дома. Наготавливала для мужиков еды впрок, морозила котлеты, пельмени, стирала и наглаживала на три недели рубашки мужу, одёжку сыну в садик. В городе жила, где придётся, в основном у родственников. Дочь возила с собой, оставляя на время занятий со случайными няньками, племянницами, зятьями, двоюродной сестрой. Тоска щемила сердце от жалости к себе, детям. Вечерами плакала над учебниками.
Дочь, начавшая говорить рано, уже в два года, наученная студентами, знала, что нужно зайти в аудиторию, где мать, и сказать: «Тёть, поставь маме тройку».
На последнем году университетского обучения в село переехал жить свёкор. Отец Лёни – семидесятилетний простой деревенский мужик обладал скверным характером. Дед Володя был требователен. Его переезд, хоть и добавил хлопот хозяйке, в готовке, стирке ещё на одного мужика, но всё же принёс облегчение. Часть забот по хозяйству и о детях он взял на себя. Можно оставлять ребятишек на него, когда приходила пора ехать на учёбу. Забота о чужом отце не сделала Надю довольной, но была полезна семье. Её мнение о переезде свёкра муж не спрашивал. Предполагалось, что в таком святом деле, как забота о родителе не может быть отказа. Отношения с Лёней от увеличения семьи не пострадали, так как единения у них и до этого не было. Леонид был благодарен за хлопоты о детях и отце, но не выражал этого, поскольку принимал как должное.
Защитив диплом, Надежда ехала домой на тряском, пыльном автобусе. Улыбалась сама себе. На коленях лежала коробка с большой немецкой куклой, которая выглядела как живая маленькая девочка, одетая в синий велюровый комбинезон и кремовую шубку с капюшоном. Это был подарок для дочери на окончание университета. Себе выпускница ничего не купила. Семья радовалась, что она больше не будет мотаться в город. Наде исполнилось двадцать девять лет.
Через год у Лёни появилась возможность перевода на работу в город, давали трёхкомнатную квартиру. Обсуждали переезд на семейном совете. Надя боялась сглазить радость, которую испытывала от одной мысли, что вернётся домой. Хотелось к сёстрам, подругам, увидеть свой барак, заселиться в новенькую квартиру, устроить детей в школу.
С кипучей энергией взялась за долгие сборы. Увозили с собой пожитки, мебель. Барахла набралось на целую машину. Прихватили кота Ваську. Дед Володя ехал с ним в грузовике, держал на коленях в корзине.
Надя с детьми добралась до города на поезде. Вышла на вокзале. Глубоко вдохнула родной воздух, ощущая запах бензина и улыбнувшись трелям трамваев, поспешила к новому дому разгружать машину с вещами.
Подлый кот Васька сбежал в первый же день, не оценив заботы. Поселился недалеко в частном секторе. Гуляя по улице, домочадцы часто видели его сидящим на столбике забора и хитро, с прищуром смотревшего на них.
Надя не сомневалась в правильности решения о переезде, но вспоминала с грустью деревенские вечера, когда приходила с работы в свой дом, окружённый садом полным цветов. Пестрели георгины, гладиолусы, астры. Говорила ребятишкам: «Поехали на пруд купаться!»
Садилась на велосипед. Дети рядом. Один на раме зелёного чудища «Весна», старший сам крутит педали.
На берегу у глади воды ей становилось спокойно. За спиной чувствовалась прохлада бархатной опушки леса. Тёплый песок ласкает руки. Солнце в закате мягко озаряет горизонт оранжево-красным свечением. Роятся мошки дрожащим столбом над водой. Ласточки носятся над прудом, пищат, вызывая в груди сладостное чувство. Густой, медовый воздух, наполненный ароматами леса, луговых трав, хвои, грибным духом, вливается потоком в каждый вздох. Время замирает. В такие моменты, несмотря на печали, Надежда верила в безграничность своих сил. Её светлая, нежная энергия взывала к жизни.