Владислав Бударин
Журнал «Парус» №91, 2025 г.
* Парус №92. Обновление 23.02.2025 /2
В поисках жемчужины
Владислав БУДАРИН. Ранняя весна
Ветер низовой толкнулся в дверь
И, открыв её ввалился в сени.
На дворе давно уже апрель,
А дохнуло холодом осенним.
Из сеней открытых по ногам
Тянет сквозняком и обновленьем.
У порога тень от сапога
Разлеглась, опухшая от лени.
Вот вам и весна – пора надежда,
А ведь как пригрело накануне!
А сегодня ветер, хоть и свеж,
Но без всяких мыслей об июне.
Из приблудной тучки мокрый снег
На дорогу падает и тает.
В комнате, как память о весне,
Воздух обновления витает.
Иван КАЛИТА. Морской дьявол
Ей говорили не бегать к морю,
Не выходить на причальный мостик.
Живёт, мол, дьявол в морском просторе
И коль заманит не сыщешь кости.
Ему лицо заменяет рожа,
Хвост вместо ног чешуей покрытый,
И пахнет рыбой от грубой кожи,
Большой плавник словно пик гранитный.
Ей все твердили: «Он – зверь! Он – монстр,
Глубин отродье, дикарь пучины».
Но для нее все слова, как воздух,
Как корабли проплывали мимо.
И снова легкой идёт походкой
Навстречу бризу, на дикий берег,
Где волны дарят песку щекотку,
Увидеть чтобы морского зверя.
И он возникнет фата́-морганой,
В ладони пряча янтарь и жемчуг,
С глазами цвета агар-агара.
И ей на сердце вдруг станет легче.
Нет он не монстр, не зверь, не дьявол,
А все рассказы – чужие страхи…
Одарит солнце улыбкой пьяной
Фрегатов бурки и шхун папахи.
Увидят люди морского беса,
Азарт в момент обратится мантрой,
Под властью разности интересов —
Поймать проклятого «ихтиандра»!
Расставят сети, радары включат,
Зарядят ружья, и выпьют виски…
Как не скрывайся луной за тучей,
Но всё ж окажешься в чьем-то списке.
Дрейфует шхуна, на шхуне – бочка,
Вокруг неё – часовых ватага.
Джон (но не Сильвер) поставил точку.
И берег венчан победным флагом.
Попался монстр морской пучины,
Не будет в водной шнырять саванне,
А будет радовать всех личиной,
За лиры, франки, рубли, юани…
Ей говорили: «Не лезь, не надо,
Он доброты и любви не стоит.
Но нет в девичьей душе услады,
Как в море нет без него прибоя.
Она крадется ночной дорожкой,
К закрытой бочке, к немым помосткам.
Открыв, прошепчет: «Будь осторожен,
Мой недодьявол, мой недомонстр».
Судовой журнал «Паруса»
Николай СМИРНОВ. Запись 27. Страна образов
Ночь весенняя, ночь молодая встала у калитки…
Вот именно: майским вечером уже в лёгких, нежных сумерках вдруг во дворе почувствуешь – пришла и встала – живой тайной ночь.
И от того – душа и улыбнется, и загрустит… И яблоня, и плетень, и рябинка, и серый камень у соседских ворот – всё: слышит и видит твою душу…
И пойдёшь по неприметной тропке в сосняк, там уже по-настоящему стемнело, будто ты идёшь без тела, всё неузнаваемо, даже хруст веток под ногами сухих – другой, нездешний. И вот уже всё ближе тоненькое звучание, неторопливое, детское – это ночная вода в ручье – и ты, заслушавшись, поймешь её древние звуки. Или это просто душа твоя поёт вечная… или сама Родина, Россия?
…На старинном погосте волны-плакальщицы вымывают безымянные серые кости на волжский песок. Медные позеленевшие наперсные крестики, а то и серебряная копейка со всадником в короне и латах, разящим змия копием, заблестит у черного ила перетлевших колод. Деньги на перевоз, на тот свет.
Полонянка… Дочь немых азиатских степей… Не её ли останки видны между скользких камней и обломков позеленевших известковых надгробий?.. Эту полонянку будто бы полюбил некий воевода… Полонянка и воевода явились когда-то в сердечной мечтательной сутолоке мне, пятнадцатилетнему отроку, на этой волжской косе. Я написал о них стихотворение. И теперь не могу его вспомнить.
Слова эти – тоже вымывает мне, выбрасывает память. Из минувшего – вымывает забытые слова, обещая какую-то иную жизнь, где-то там – на невозможных берегах, где и воевода со своей полонянкой, и тот отсвет вечный озаряет и здешний берег и делает просветной, улыбчивой даже эту глинистую мель с размытым погостом.
А ночью во сне – видения древнерусские…
Черные, извилистые ивы, застыло вытянулись вверх, как неотвязные, вросшие в мозг мысли… Большие деревянные терема средневекового города. Светлый вечер, воздух мерцает, трепетно подергиваясь хлопьями сумрака. Вечерний этот воздушный простор будто вкачивают тебя глубоко в пространство.
Видно далеко – чисто, ясно; и предметы все увеличиваются: я миную огромные бревенчатые терема со множеством дверей, переходов, ворот – из-за них виден свет сине-серого снега окраины. Передо мной очерк лица женщины в таких же тенях, и глаза, как из серо-синего камня, и в них твердый, плоский свет. Мы во дворе, на просторном сеновале: долгожданное свидание.
Я её обнимаю, прижимая к бревенчатой стене, она слабо сопротивляется и клонится к сумрачному проёму – заглянуть: боится, что нас могут с улицы увидеть. Черные волосы, маленький белозубый рот, страстные, слегка выпяченные губы, сказочно удлиненный овал лица…
Тот же сине-серый мягкий сумрак, только заключённый под каменные своды и согретый восковым теплом свечей и горящего масла в лампадках. Покой и тень на смугло мерцающем лице священника. Ряса его понизу почти сливается со тьмой – мы подымаемся по узкой лестнице, и он мне показывает большую нишу в стене. В ней светло: на каменном пристолье – большой молитвенник, фиолетово-васильковые и алые туманятся на пергаменте заставки: от листа – желтовато-медовый радостный свет. Я начинаю читать молитвы. Рядом маленький толстый блокнотик, каждый лист тоже – с туманно-алой каймой по пергаменту. Сюда буду переписывать молитвы, начинаю перелистывать, но страницы слипаются, и блокнотик, как жевательная резинка, слипается, тянется в липкие нити, приставая к пальцам.
«Я не могу молиться», – говорю я священнику. Он же – как спит, в живом мерцающем сне… Сквозят тени, сизеют тени; бархатистые воздушные тени; цвета, как заснувшие, тихие; мысль тоже – цветной, вспугнутый и замерший сон, пойманный хитро в силок ума, – образы без лиц, мрачная синета …
А утро – обычное. В огороде раздвинул траву – приветно заблестели рассыпанные в паутине матовые капли прошедшего дождика. В обед пошёл за водой на колодец через кладбищенский ручей и дальше – на окраинную улицу. А по пути, навстречу, встретились похороны. Гнутый нос, как коковочка у клюшки, жалкий, покойницкий воск лица. Обратно с водой шёл – на дороге лапник. За каждой веточкой в мыслях возникала ёлочка. Лес. Вот чья-то душа и идет сейчас по такому темному лесу, переходит из этого света на тот…
Ночью, в глухое одинокое время проснешься после тусклого сновидения и начинаешь думать о смерти. И обнаруживаешь, что думаешь о смерти каждый день, никогда не забывая, только мысли эти, как под водой, как белые камни лежат на дне, и вот ночью становятся яснее. В цветной тревоге мира клином пролегла черная тень, и она всё растет, будто приближается величественная черно-сизая ночь – это мысль о смерти. Растет с каждым годом. И чем больше растет, тем невозвратимее, тем призрачнее становится мир – тускнеет в тумане. И сам становится – как цветная тень мира небесного…
Пошли майские дни, серединные. По-летнему уже тепло, с дождями. Яблони зацвели, в огороде даже ветка яблоневая, в марте ещё брошенная в болото, дала цвет. Вчера и сегодня – огородники сажали картошку, делали плёночные теплицы под помидоры.
Ночью – ливень, гроза. Утром, как обычно, иду на лесную речку за родниковой водой. Теплынь парит. Иду знакомым полем колхозным, заброшенным, похожим теперь на декорацию к киношной сказке – а над сосняком курится сырой странный дымок. Это после дождя тёплый ветер носит пыльцу с сосен и кустов. Вошёл в сосняк – дымок вокруг растаял – оглянулся: теперь уже поле всё слюдянеет дымчатым маревом… Благодатно тепло… а на душе темно: не знаешь, куда себя девать…
Может, я стал суеверным после придавившей меня беды, или попал под влияние дешёвого оккультизма, охватившего народ в больницах, на вокзалах, в магазинах, в «административных зданиях», в деревянных домиках и быстро как-то постаревших силикатных многоэтажках… Или неудачи? Обиды? Да… Но перебираешь их, и из глубины всплывает нечто давнее, тусклое, как тень… Ночь сырая. Морось слезится. Ни звезды вверху. Ты будто лежишь где-то на сырой земле в диком месте, загнанный, как уже в ином мире. То ли это сновидение из детства, то ли набродный странный образ… Но привязчивый, осевший в памяти крепко. Если это – таинственная будущность, то до неё ещё так далеко… Лишь смутное, тоскливое предчувствие. Не от него ли тоска?.. Днём его снова замывает в волнах будней. Но не забывается сердцем.
Завтра Вознесение. Погода стоит жаркая, к тридцати градусам, с утра тянет на воздух. Пошел, как обычно, на родник.
Как входишь в поле, заросшее кустами, так мир точно меняется. Здесь, на опушке сосняка – море птичьих голосов. Тонешь в нём, удивляешься. Сколько радости, перезвона, цветных капель красивых играющих звуков. Два соловья набирают силу: один на опушке перед полем, другой – с противоположной окраины поля, из кустов. А на заднике этого объемного ансамбля кукует кукушка. И звуки все уютные: явственно понимаешь, радостно – это не случайный, мимотекущий хаос, а уклад Божьей квартиры, всё это – для тебя. Кусты и птахи неприметные, и вдруг такой славой возгремели! Сосенки в поле стоят, будто утыканные восковыми игрушечными свечками тоненькими, по три-четыре, а то и шесть в обойме. В серединке – самая высокая, красноватая свечка. У каждого дерева зелень своего отлива и оттенка. Даже заскорузлые, блестящие, как уголь-антрацит, вороны, и те затеяли купание в болоте. Ворона окатывается водой, хлопает крыльями. Глаза стеклянные – навыкате, клюв – корявый, как древесный сучок…
Лето огородное, глазастое от радостных цветов, листвы, и птиц, и лучей – понеслось.
На опушке сосняка – плотная в супеси выбитая тропка, выбеленная солнышком, по бокам кудрявится матово лебеда, а рядом дорога, уходящая в подлесок, с заезженной на колеях, хилой травой, вызывает со дна души, какую-то тайну, недоступное воспоминание. Так и хочется похлопать ладонью примятую колею эту с сосновыми иголками и натрусившейся корой; похлопать по горбу, как спину, которая перенесла столько загадочных, пропавших, будто их и не было, людей – шорохов, слов, колёсных скрипов… Почему всё здесь, как Слово – объемное, предметно-живое – и что-то таит, как закрытый ларец – но запретный. Не о таком ли в сказках говорится: не открывай его, или – если откроешь: унесет твоего милого друга за тридевять земель…
И так прошло лето… И снова – цветут цветы. Люблю глядеть, как всё зацветает, и пышнее становится зелень. У Волги в лугах – тепло, пахнет, как шоколадным тортом: мышиный горошек, клевер, иван-чай, тысячелистники. Я люблю цветы – как будто застывшие детские голоса. Из года в год в июле смотрю, и всё загадочнее они становятся. Всё привычно, а не надоедает за столько лет. Будто о чем-то настойчиво хотят сказать людям, но не пробиться. Время бежит, а мы его торопим. А эти цветы, травы, всё, отделанное таинственным мастером, будто силится сообщить нам что-то главное, что мы пропускаем, только чувствуем какое-то легкое беспокойство.
Думаю про это небо и тёмную зелень – ей очень идёт всё древнерусское: и линии буквиц устава, полуустава, миниатюр – все это вместе с былой жизнью и разлито вокруг, лишь нет киновари, алых заглавных букв – они живут в душе человека. По крайней мере, должны быть там. Чудное тепло бывает от такого ясного дня, от мыслей, забрезживших во мне: как мал человек, он – как живая земля, но и этого много: невидимые побеги, как цветы – и от такой жизни – достают до неба. Святая Русь, её тёплая тайна где-то рядом, в заброшенном поле, в огромном разрушенном храме, в людях безвестных…
Гряды облаков на сини горизонта дымчатые, исчезающие очертания перелесков – будто русская земля превращается в дымку. И это всё говорит о какой-то иной толще жизни, современная же, на поверхности, кажется ненастоящей. Точно город наш стоит на краю земли. Дальше, в сизоватой дымке, начинается уже Божий мир, вечный.
Страна вечных образов начинается прямо у нашего дома, ужасного силикатного дома с плоской крышей, политой гудроном. По знакомым тротуарам из асфальтовой плитки ходят два ангела в белых, отливающих нездешним сиянием одеяниях, и с черными, круглыми, как виноград, кудрями до плеч. Плитка под ногами – наша, ангелы – уже Божии. День солнечный, ясный, сияние, словно из глубины улицы – в нём что-то нематериальное, видно всё вглубь и вдаль, будто я рассеян в пространстве. На поводках у ангелов собаки-бесы с человеческими лицами начальников и судей, скалятся на меня, но ангелы натягивают поводки.
Другие фигуры, плавающие в сиянии, плохо различимы – как от бьющего в глаза солнца. Будто бы это большие цветы: красные и синие.
За пруд – на кладбище, мимо гаражей по скату овражному, к ручью дорога. За мостиком тут белые, как из мороженого молочного – кубы и плиты. Возводится храм. Все это невидимо: в нашем мире здесь гаражи, вонючий ручей с птицефабрики, жирные купыри. Вот храм как раз и строится за гаражами, где свалка, на откосе к ручью. Хлад тонкий, смешанный с тёплым запахом летних цветов. Так ещё пахнет и слепит ароматный наст в марте под сильными лучами весеннего солнца. У стройки этой нездешней пока только белокаменное основание возведено…
Дальше зеленые косматые бугры могил. Они, как столы. Между ними с холмистой середины сбегают люди: старые, благообразные, седые, в белых одеяниях, может, саванах. Но скорее, нет: потому что по воротам и рукавам вышивки красным. Люди сходятся в сильных солнечных лучах и блеске зелени то ли на пир, то ли кого-то встречают.
Ещё дальше, заворачиваю за кладбище. Навстречу – в белой рубашке Иван, крестьянский сын, каменщик, умерший недавно – лицо молодое, светлое, как на древнерусской миниатюре…
Через окружную дорогу – к автодрому. Там, по краям, у свалок шифера и разнокалиберных бутылок, много жёлто-оранжевой, яичной пижмы, татарника, борщевиков. За этими цветами, за кустами осинника и бряда, за полем – начинается невидимая гора – как икона со множеством фигур и цветов, странных кустов и холмиков, вся как бы охваченная сиянием: все фигуры линиями плавно, как язычки свечей, повторяют друг друга. Самого огня нет – гора живет, дышит его теплом. На подошве огромные, в рост человека, бордовые цветы вроде роз. Ещё выше – хороводы людей весёлых, цепями держатся за руки. Воздух в небе изменяется, зацветает розовым, мир становится иным, просветным. Над людьми из миндалевидных пещерок яичного цвета пижмы – колеблются, как созданные дыханием, – схимники. Это гора – Голгофа, такой она будет в Воскресение.
г. Мышкин
Художественное слово: поэзия
Евгений ЧЕКАНОВ. Из Синайской тетради
Акабский залив
Вместе с первым лучом просыпается зной,
Начиная немедля слезиться и плавиться…
Это солнце Синая стоит надо мной,
Или с неба глядит бедуинка-красавица?
Я хотел не спеша разобраться с судьбой,
Оказаться в раю беспечальном… Но где же я?
Бесконечный песок, бесконечный прибой
Да отели убогие вдоль побережия.
Аравийских утесов немая стена
Отторгает догадки усердного зрения.
И вторгается в ноздри мои допоздна
Запах йода, как в первые дни сотворения.
И часами слежу я, с листом и пером,
Вытирая соленые капли испарины,
Как ползет по заливу безмолвный паром,
На глазах пропадая в полуденном мареве.
Фиолетовой кляксой по желтым горам
Расползается тень от пресветлого облака.
…Где-то в этих расселинах прячется храм,
Сберегающий таинство Божьего облика.
Эль-Фанар
Глядеть в окошко бы – и ахать бы…
Но край крыла опять залез
На голубую ленту Акабы,
Отнявшей краску у небес.
Теперь придется c думой тайною
Сидеть и ждать на том крыле,
Когда прильнут колеса лайнера
К богоспасаемой земле.
Прилет, таможня, расселение,
Ленивый ужин, ночь… Но вот
В тиши предутреннего бдения
Мулла невидимый поет.
Теперь – вставать и песней смелою
Шугать египетскую лень,
И мазать кремом тело белое,
Чтоб не сгорело в первый день.
И к маяку путем исхоженным
Тащить пораньше плоть свою,
Чтоб наконец-то ахнуть: «Боже мой,
Я вновь на рифе! Я в раю!».
Стряхнуть заботы, страхи, пагубы
И неурядицы пути —
И в голубые воды Акабы,
Как в кущи райские, войти.
Медуза
Вновь душа моя звонко смеется,
Молодою свободой полна.
Сквозь осколки жестокого солнца
Я ныряю до самого дна.
Открываю глаза под водою:
Сквозь зеленое золото вод,
Гордый купол влача надо мною,
Красота неземная плывет.
Все движенья ее идеальны
И созвучны забытому сну.
И к жемчужному куполу тайны
Я беспечные руки тяну.
Как схватить эту дрожь, прелесть эту?
Но опять понимаю с тоской:
Ничегошеньки общего нету
У меня с этой тварью морской.
Стоит в руки мне взять эту жижу,
Этот скользкий фантом красоты —
Лишь остаток фантазий увижу,
Лишь убогий обмылок мечты.
Засыпаю под вечер… То ль море,
То ль фортуна качает меня.
И опять пропадаю в просторе,
В сновиденьях минувшего дня.
Вновь тянусь к миражам недоступным,
Расколовшим всю жизнь пополам,
И плыву к ним… И руки тяну к ним,
К фосфорическим их куполам.
Просыпаюсь. Ну, что за обуза
Тишь да гладь мою гонит долой?
Руки чешутся. Это медуза,
Это память о встрече былой.
За мелкими водами
Покуда я плавать на рифе своем
Не начал точней и системней,
Всё время я плыл не туда – и о том
Весь берег кричал и свистел мне!
На мелкой воде я вставал на коралл
И делал два шага, пока мне
Идти удавалось. И снова вставал
И падал на скользкие камни.
И раны саднили, и что-то в груди
Скулило. Минуты, как годы,
Тащились… Но вот, наконец, позади
Оставил я мелкие воды.
Сквозь маску прозрачную глянул я вниз,
Качаемый зыбкой волною,
И кущи чудес увидал – и завис
Над их голубой глубиною.
Какие мне чувства в тот радужный миг
Подарены были судьбою!
Какие чертоги подводных владык
Увидел я перед собою!
Над миром таинственным – там, где вода
Качалась, тепла и лучиста,
Висел я… И больше уже никогда
Не слышал ни криков, ни свиста.
За час до завтрака
Египетской луны сияющий бочонок
Над пальмою висит, как в прошлые века.
Я слышу редкий лай далеких собачонок
И неумолчный скрип отельного движка.
Я вижу тихий мир египетской деревни,
В недавние года опершейся на риф
И ставшей городком, что под луною древней
Лежит сейчас в тиши, мне сердце покорив.
Мой благодарный взгляд его приметы копит,
Чтоб унести с собой под русский небосвод…
Но всё бледней луна. Мой ранний кофе допит,
Мой завтрак ждет меня, и риф любимый ждет.
Рыба-петух
Экспромт в Шарм-Эш-Шейхе
Я видел, как мимо прокисших старух
Плыла беспардонная рыба-петух.
И прямо в их сонные рыла
Она, подбочась, говорила:
«Сидели бы дома себе, на печи,
И грели бока об ее кирпичи.
Нет! Дьявол-летун, нам на горе,
Принес вас на Красное море!»
Я видел: вскочили полсотни старух!
И скрылась нахальная рыба-петух.
Но долго носилось над пляжем:
«Мы щас тебя, гада, размажем!»
Утро перед отъездом
Светлячки фонарей заплясали в бассейне,
Ветка пальмы качнулась, нема и темна…
Как, должно быть, сейчас в моей роще осенней
Полыхает, съедая глаза, желтизна.
Как, должно быть, сейчас на пруду моем старом
Утки носятся шумно… С томленьем в душе
Покидаю Египет – и с темным загаром.
Вот и ветер попутный родился уже.
Скат и рыба
Висит над скатом рыба черная,
Встречая рифовый рассвет.
Она – поклонница покорная,
А он, конечно же, поэт.
Он белоснежный, в пятнах вычурных,
И своевольный… А она,
Как мириады обезличенных,
В мечты любви погружена.
Висит фанаткой безответною
Над повелителем своим
И плавниками воду светлую
Тихонько гладит по-над ним.
И, наслаждаясь этой ванною,
Он белой грудью давит дно…
Какая пара элегантная!
Но им расстаться суждено.
Не сможет скат беспечно спариться
С той, у которой жир в крови.
Не сможет рыба тихо стариться
С капризным чудищем любви.
Но смяты оба страстью хрупкою,
Не понимая ни аза…
Плыву я мимо в маске с трубкою
И солоны мои глаза.
Под белой яхтой
Беззлобно труня над моей сединой,
Бог моря послал приключенье:
Под белую яхту зеленой волной
Меня заносило теченье.
И винт под кормою вращался гребной,
Я видел: всё ближе темнел он…
И тут меня к борту швырнуло волной!
И взвыл я, зеленый на белом.
Схватившись рукою за мокрый канат,
Я буркнул обидчиво: «Ишь ты,
Всё шуточки шутишь… А впрочем, я рад,
Что вновь надо мною трунишь ты.
Ведь в семьдесят лет от гребного винта
Погибнуть средь Красного моря —
Не так уж и плохо. Не смерть, а мечта!»
И море молчало, не споря.
Забрался на борт я, и снова года
Поплыли, томя скукотою…
Быть может, слегка перегнул я тогда,
Назвав эту гибель мечтою?
А впрочем, и ныне всё кажется мне,
Что нет тут особого горя —
Под белою яхтой в зеленой волне
Погибнуть средь Красного моря.
Созерцание вечернего самолёта
Ты летишь высоко и мигаешь огнями,
Свой рокочущий гром обгоняя в пути…
Что-то общее, видимо, есть между нами,
Хоть металла во мне днем с огнем не найти.
Я как ты – высоко. Я огнями мигаю,
Чтобы с разных сторон меня видели тут
Все, кто в дальнюю даль по небесному краю
Громогласно летят, выверяя маршрут.
И с далекой земли за огнями моими
Тоже кто-то следит. И рокочущий гром,
Вдаль несущий мое серебристое имя,
Я давно обогнал на маршруте своем.
Я лечу высоко. Но на рейсе обратном
Ты меня не увидишь. И кто ж виноват?
Что могу я поделать, мой милый соратник,
Если прямо по курсу пылает закат?
Путь начертан не нами. И хоть ты разбейся,
Но его не изменишь. Блестя серебром,
Ты летишь по маршруту вечернего рейса,
Путь держа на незримый свой аэродром.
Ты летишь в тишине, свои думы нацеля
На закат, что уходит, горя и знобя.
…Далеко на земле, на веранде отеля
Кто-то с чашечкой кофе глядит на тебя.
В день вылета
Розовеют перья облаков
И плывут к неведомой отчизне…
Снова утро. Город меж песков
Снова пробуждается для жизни.
Вот уже летит под небеса
Вдохновенный голос с минарета
И уже бросаются в глаза
Все цвета синайского рассвета.
Час-другой – и тысячи гостей
Нехотя поднимутся с постелей,
Разбудив зевающих детей,
Вылезут на солнце из отелей
И поедут к морю… Но примкнуть
Не смогу к ним, заспанным, теперь я.
Нынче вместе с вами в дальний путь
Полечу я, розовые перья…
