Ирина Измайлова
Собор. Роман о петербургском зодчем

К полудню все приготовления были завершены. Огюст решил не сидеть понапрасну дома, взирая на застегнутый саквояж, а пойти прогуляться, обойти свои любимые места в Париже, попрощаться со знакомыми улицами, которые ему неизвестно когда еще придется вновь увидеть.

Ему ужасно хотелось, кроме того, зайти в какое-нибудь заведение подешевле и выпить за отъезд хотя бы один бокал шампанского, но, пощупав свой кошелек, он вынужден был отказаться от этой мысли и решил понадеяться на Луи де Бри, который завтра наверняка предложит распить бутылку доброго зелья в своем доме. Надеясь также на обильный завтрак, без которого Луи не двинется в путь и который он, несомненно, разделит с товарищем, Огюст отказался и от обеда, решив, что последний день в Париже должен пройти быстрее остальных и он не успеет умереть с голоду.

И действительно, о еде он в этот день думал мало. Ему было не грустно и не весело, но как-то тревожно, он не мог спокойно думать о том, что через месяц с небольшим окажется совершенно один в незнакомой огромной стране, которая недавно была так враждебна Франции, где его могут принять неласково, и неизвестно, как обернется его отчаянное предприятие. Император Александр мог давно забыть о подаренном ему альбоме, а тот самый инженер-испанец, к которому его адресовал мсье Бреге, мог отмахнуться от докучного протеже своего былого друга, тем более если он любил французов, как все прочие испанцы…

Но не только и не столько эти мысли мучили молодого архитектора. Он думал больше всего о том, что уедет, даже не простившись с Элизой…

Раза три за день ноги приносили его к знакомой улице, за которой по-летнему празднично зеленел сад.

Элиза жила там же, в том же доме, в той же квартире, это Огюст узнал через ее цирковых поклонников, и за этот год, за год, что прошел после получения им ее доброго и уничтожающего всякую надежду письма, он много раз хотел просто пройти мимо ее окон, чтобы случайно увидеть ее, чтобы она случайно его увидела, посмотрев в окно… Но стыд и гордость удерживали Огюста.

И вдруг в этот день, осознав, что это последняя возможность и другой уже никогда не будет, он решился.

На улице стал моросить мелкий невесомый дождь, а зонт, купленный специально для путешествия, остался дома, и это подогнало его. «Испорчу костюм, никуда ведь не поеду!» – с ужасом подумал он и бегом кинулся к дому.

Привычно зазвенел колокольчик. За дверью проскользили едва слышные шаги, и дверь отворилась.

Элиза стояла на пороге, поправляя левой рукой гребень в прическе. На ней было знакомое Огюсту светло-голубое платье, ее любимое.

Глаза ее загорелись и тут же погасли, когда она прямо перед собою увидела Огюста. Чуть-чуть дрогнули пальцы на косяке двери. Но голос не задрожал, когда она удивленно спросила:

– Вы?

– Не прогоняй меня! – быстро и твердо сказал он, глядя ей в лицо. – Я пришел проститься с тобою. Я завтра уезжаю навсегда.

– Вот как? – Она отступила в комнату, не притворяя двери. – Ну так зайди же.

Снова она говорила ему «ты». Это рождало крошечную надежду, и молодой человек вошел, уже не так робея и не так боясь, что встретит презрение и смех.

В комнате ничто не изменилось, все было по-старому и на своих местах, не прибавилось новых вещей, и Монферран подумал, как нелепо было подозревать в изменах женщину, которая за три с лишним года нисколько не разбогатела, хотя ей выказывали свое обожание самые толстые кошельки Парижа…

– Садись. – Элиза села и указала ему на диван. – И куда ты едешь?

– В Россию. В Петербург. Здесь мне в ближайшие годы надеяться не на что, а ждать я не могу: денег нет на ожидание. И работать хочется. В Петербурге много строят.

– Ты думаешь там построить свой собор? – спросила она, чуть улыбнувшись, но в этой улыбке не было насмешки.

– Не знаю, что я там построю. Собор – это мечта, может быть, просто бред, привидевшийся раненому. А жить нужно реальностью, Элиза. Буду работать и увижу, чего я стою…

Он опустил голову. Ему хотелось сказать ей давным-давно приготовленные слова, но они жгли горло и язык, и выговорить их он не мог… Она тоже молчала.

И вдруг спросила:

– Почему ты так похудел и куда девался твой румянец? Неужели так уж туго пришлось?

– В последнее время – да, – просто сказал Огюст. – Питаюсь главным образом надеждами, а от них почему-то никто не толстеет. К отъезду пришлось раздать кучу долгов и многое покупать.

– Вот как! – Она встала и жестом показала ему, чтобы он оставался сидеть. – Ты обедал сегодня? Будешь обедать со мной?

Он покраснел:

– Я не потому тебе сказал, что я…

– А нельзя ли без этого? – Ее брови сердито взлетели вверх. – Можно ведь ответить «да» или «нет», не изображая оскорбленную гордость.

– В таком случае скажу «да»!

– Ну вот и прекрасно, потому что я тоже проголодалась.

И она с поистине молниеносной быстротою накрыла на стол. Они пообедали молча, ибо Элиза понимала, что ее гостю слишком хочется есть, чтобы он мог говорить за едой. Когда тарелки опустели, хозяйка сварила на старой жаровенке кофе.

– Элиза… – Огюст поднял на нее глаза и увидел на ее лице улыбку. – Чему ты улыбаешься, а?

– Тому, что у тебя опять румянец на щеках. Что ты хотел мне сказать?

– Я хотел спросить… Ты, когда я уеду, ведь не сразу забудешь меня?

Она пожала плечами:

– А ты бы как хотел?

– Я бы очень хотел, чтобы ты помнила меня хотя бы недолго. Только, ради Бога, ты поминай меня добром, хорошо?

Голос его стал так серьезен, а глаза так печальны, что улыбка пропала на лице Элизы. А он продолжал:

– Мне очень-очень важно, чтобы именно ты не держала на меня зла в сердце. Если ты вспомнишь меня иногда добрым словом, мне там будет легче. Понимаешь, я не знаю, что меня ждет, мне может быть очень трудно… Если ты благословишь меня, Элиза, я, наверное, сумею победить.

– Я благословляю тебя, Анри! – сказала она твердо, но, не выдержав, опустила глаза.

Огюст вздрогнул:

– Анри! Ты назвала меня Анри, как раньше… Так, значит… Значит, ты будешь за меня молиться, Элиза? Искренно, от всего сердца?

– А ты думаешь, все последнее время, все время, что мы не виделись, я не молилась за тебя? – В голосе ее был не упрек, а только одно удивление. – Я молилась, Анри. Искренно, от всего сердца.

Он опустил голову. В эту минуту у него так заколотилось сердце, что захотелось прижать его рукой, – казалось, оно собиралось пробить грудь изнутри. Надо было решиться. Сейчас или никогда, и, собравшись с духом, он проговорил:

– Элиза, а что, если бы я предложил тебе поехать со мною, а?

Тотчас он поднял глаза и увидел, как на миг изменилось выразительное Элизино лицо, по нему пронесся целый ураган чувств, но они сменяли друг друга так стремительно, что невозможно было за ними уследить.

– Поехать с тобою? – переспросила она. – Это в Петербург, да?

– Да, в Петербург.

– И ты мне это предлагаешь?

– Да. То есть я прошу тебя об этом! – поспешно добавил Огюст.

Она вдруг рассмеялась и по привычке звучно щелкнула пальцами.

– О-ля-ля! Это мне нравится! Люблю неожиданные предприятия! Я согласна, Анри.

– Ты согласна?! – не веря себе, прошептал Огюст.

– Я же сказала «да». В цирке я никому ничего не должна. Мне должны, но придется расстаться с небольшой суммой, хозяин не захочет отпускать меня и не выплатит мне расчета. Но кое-что у меня есть. Вот!

Она раскрыла висящий на стене шкафчик, вытащила оттуда круглую коробочку и из коробочки извлекла шелковый кошелек, который упал на стол с нежным звоном.

– Здесь почти сто франков.

– Сто! – Огюст печально усмехнулся. – А у меня только сорок семь. Ты в два с лишним раза богаче, Лиз…

– Но я дама, мне больше и нужно. Возьми кошелек. Не я же буду тратить в дороге деньги.

Он не знал, что еще сказать. Ее спокойная решимость, полное отсутствие сомнения вызвали у него смятение, он испугался:

– Лиз… Я еще не знаю даже, найду ли работу. Там может быть вначале очень трудно. Тебя это не пугает?

– Нет. – Она смотрела на него спокойным, ясным взглядом. – Я умею переносить все трудности. Когда ты едешь? То есть когда мы едем, Анри?

– Завтра. А ты успеешь собраться за один вечер?

– За один вечер? Хм…

Элиза распахнула шкаф, вытащила оттуда вешалку с двумя платьями, малиновую шаль, какую-то кофточку, нечто пенно-кружевное со множеством оборок, круглую коробку, должно быть со шляпой, свой синий халат, мешочек, набитый доверху чем-то разноцветным, затем извлекла большую высокую корзину круглой формы, вроде тех, в которых носят фрукты, только с крышкой, ловко и быстро сложила туда все, извлеченное из шкафа, не комкая, а аккуратно сворачивая каждую вещь, сунула сбоку плоскую шкатулку черного дерева, круглую коробочку, в которой прежде был ее кошелек, добавила ко всему этому маленькую вазочку богемского хрусталя, которую перед тем завернула в платок, и затем захлопнула крышку корзины и закрыла ее на застежку.

– Вот и все, – сказала она, снова садясь на диван и беря недопитую чашечку кофе, который не успел даже остыть.

Огюст расхохотался. Теперь его уже ничто не удерживало, и он, подойдя к Элизе, сел рядом с нею и осторожно опустил голову ей на плечо. Знакомый запах ее волос чуть не свел его с ума, он испугался, что сейчас, закрыв глаза, откроет их в каком-то другом месте и Элизы не будет рядом.

Она, угадав его смятение, повернула голову и поцеловала его в завитушки на виске. У него вырвался не то вздох, не то стон, и он прошептал:

– Мне было плохо… Мне было плохо без тебя, Элиза!..

– Отчего же ты не пришел раньше? Я ведь даже не сменила квартиру…

– Но ты запретила мне приходить!

– Да? – Теперь она говорила с ласковым упреком. – И ты поверил, что я не хочу тебя видеть?

Огюст молча спрятал лицо в ее волосах, черной волной падавших на затылок. Потом у него вырвалось:

– Боже! Какой же я трус и идиот!

Она опять рассмеялась:

– Что ты! Просто ты веришь всему, что говорят и пишут, а я об этом не подумала. Маленький ты мой!

Если бы кто угодно другой назвал его маленьким, он бы вскипел от ярости. Но в устах Элизы это слово прозвучало самой нежной лаской. И Огюст совершенно растаял.

– Спасибо тебе. Уже поздно, и на улице идет дождь, а я без зонтика. Можно мне остаться?

– Само собою. – Элиза встала, осторожно отстранив его. – Прежде ты не спрашивал разрешения, Анри.

– Прежде я не знал, что перед тобою трепещут великие мира сего и император Наполеон не осмелится спросить, как твое имя… Да, а ты знаешь, что он мне сказал, когда я уходил, а? Он сказал, что, по его мнению, я тебя не стою.

– Это он от зависти, – просто сказала Элиза, принимаясь стелить постель. – Можешь снова, если угодно, начать ревновать, но мне показалось, что я ему понравилась.

Часть вторая
Состязание

I

Их путешествие длилось полтора месяца. Путь до Варшавы был, само собою, короток и приятен, но затем началась мучительная тряска на перекладных, и начиная от границы России потянулись ужасные, трудновыносимые дороги, и от города к городу приходилось тащиться по-черепашьи, моля Бога о хорошей погоде, ибо во время дождя в иных местах было и вовсе не проехать.

На пути к Пскову все же застигли дожди, и едва ли не полдня карета ползла по размытой, обратившейся в черное месиво дороге. Кучер отрывисто бранился, грозил кулаком тучам, облепившим небо, и отчаянно хлестал лошадей.

Но после полудня вдруг показалось солнце, тучи разошлись, и сделалось очень тепло, так тепло, что земля стала быстро просыхать, от густой травы и деревьев пошел легкий пар.

Дорога тянулась теперь через негустую смешанную рощу. Часто попадались поляны, заросшие мелким кустарником и покрытые цветами.

Вдруг раздался скрип, и карета опять накренилась на бок. Ее заднее колесо засело в глубокой рытвине.

С козел донесся злой голос кучера, и послышались звучные хлопки кнута по крупам лошадей.

Огюст открыл дверцу и крикнул кучеру:

– Не убей бедную скотину! Слез бы и толкнул сзади, а я бы вожжи взял!

Кучер, не понявший, разумеется, ни слова, повернул голову и рявкнул в ответ что-то вроде:

– И так уже с лошадей шкуры сдираю! Невтерпеж ему, экий барин! Вот слезь да пихни сзади карету-то!

Огюст понял не все, ведь, готовясь к поездке в Россию, только начал учить русский язык.

– Что он тебе говорит? – полюбопытствовала Элиза. – Ты хоть что-то понял?

– Понял, что меня обругали, – отозвался Огюст, закрывая дверцу.

В это самое время за деревьями, хороводом окружившими небольшую поляну, посреди которой застряла карета, послышался звук рога и собачий лай, а затем донесся выстрел и за ним другой.

– Охота, кажется, – сказала Элиза, с интересом выглядывая в окно, но пока что за окном ничего не было видно.

Кучер наконец слез с козел и принялся ломать ветки с ближайшего куста, чтобы затолкать их под колесо. Покуда он это делал, шум охоты приблизился, и вдруг совсем рядом хлопнул еще один выстрел, а за ним раздался истошный вопль, и на поляне появилось существо, которое в первый момент смотревшие из окна кареты готовы были принять за преследуемого зверя…

Из-за деревьев это существо выскочило почти на четвереньках, скользкая трава уходила у него из-под ног, заставляя спотыкаться и хвататься руками за землю. Потом бегущий выпрямился и помчался через поляну, шатаясь и скользя. Огюст и Элиза успели заметить только развевающиеся лохмотья его одежды и лохмы светло-каштановых волос над темным перекошенным лицом.

За ним на поляну выскочил второй человек, тяжелый и коренастый, в высокой шляпе и с ружьем в руке. Рыча, как гончий пес, он стремительно настигал первого.

– Что это такое, Анри? – испуганно вскрикнула Элиза. – Он его, кажется, убить хочет!

В этот момент преследуемый подлетел к карете, застрявшей в дорожной колее, и, в ужасе ничего не видя перед собою, всем корпусом врезался в нее. Его сразу отбросило назад, тотчас подоспел его преследователь и прикладом ружья что есть силы ударил беглеца между лопаток. Тот коротко ахнул и, ткнувшись лицом и грудью в дверцу кареты, начал сползать на землю. Но ударивший все с тем же рычанием схватил его свободной рукой за встрепанные волосы и, дернув к себе, с силой толкнул лбом в медную обивку дверцы.

У жертвы вырвался короткий крик, сразу перешедший в хриплый стон, потому что преследователь, не выпуская его волос, принялся яростно и размеренно колотить его головой о дверцу кареты…

– Анри!!! – дико закричала Элиза, дергая дверцу и от испуга забывая повернуть ее ручку.

Огюст, в первый миг оторопевший, тотчас очнулся, мгновенно распахнул дверцу с другой стороны, выскочил из кареты и, обогнув ее, сзади накинулся на убийцу. Он схватил его за руку и, что есть силы стиснув ему кисть, заставил разжать пальцы и выпустить жертву. Перед молодым архитектором мелькнул свирепый оскал звериной рожи, и затем в лицо ему хлынул поток ругани, из которой он не понял ни единого слова.

Огюст оттолкнул от себя убийцу, и тогда тот в ярости замахнулся на него прикладом.

– Посмей только, негодяй! – закричал Монферран. – Если ты бьешь человека, будто скотину, то не воображай, что всякого легко ударить!

– А-а-а! – воскликнул свирепый господин, ставя ружье прикладом на землю и упирая руки в бока. – Фра-а-ан-цузик! Завоеватель!

И затем продолжал на плохом французском:

– А какого, позвольте, дьявола, мсье, вы ко мне лезете?! Кой черт меня за руки хватаете? Я на своей земле, я тут хозяин! Я помещик Антон Сухоруков, столбовой дворянин!

Такое заявление не удивило Огюста. Он и так уже догадывался, что перед ним не мужик и не пьяный разбойник.

– На вашем месте я не хвалился бы благородством крови, мсье! – сквозь зубы проговорил Монферран. – Вы ведете себя по-скотски. Взгляните, что вы сделали с человеком!

Жалкая фигура в грязных лохмотьях безжизненно валялась на земле возле кареты. Лоб упавшего был в крови, струйки крови текли у него из носа и изо рта.

Сухоруков засмеялся.

– «С человеком»! – повторял он весело. – Ха! «С человеком»! Это тебе он, может, человек, а мне он холоп, раб! Я его, дурака поганого, давно убить собирался, вот теперь и убью, чтоб зря и мякины не жрал! Этот ублюдок мне пыж в ружье неверно загнал!

– И за это у вас убивают, мсье Сухоруков?! – вскричал Огюст, и в его голосе смешались гнев и насмешка.

– У нас хозяева есть для мужичья! – взревел помещик. – А у вас болтают много и революции делают! Вам тут что понадобилось, мсье болтун?! Катитесь в свою Францию, а не то, так к своему Наполеону!

Огюст сдвинул брови и в бешенстве сжал кулаки.

– Осторожнее, мсье! – произнес он. – Я тоже дворянин и так разговаривать с собою не позволю!

– А мне плевать, кто ты! – Сухоруков и в самом деле сплюнул и вскинул свое ружье. – Вот холопа пристрелю и разберусь с тобой…

Огюст хотел вновь схватить помещика за руку, ибо тот уже взвел курок и направил дуло на упавшего, но Сухоруков вдруг сам опустил ружье и ошарашенно отшатнулся: вороненая сталь ствола коснулась груди женщины.

– В меня стреляй, мерзавец! – крикнула Элиза, распахивая накидку и указывая на свою грудь, лишь наполовину скрытую батистовым кружевом, будто пена обрамлявшим глубокий вырез платья.

– Фу ты, леший! Ведьма! – по-русски рявкнул Сухоруков.

– Элиза, отойди! – В испуге Огюст встал между нею и помещиком.

– Не отойду! – Она задыхалась, лицо ее горело. – Анри, скажи ему, чтоб он не смел так истязать человека!

– Вот что, мсье, как вас там, я не знаю! – резко бросил Сухоруков. – Проваливайте с моей земли, не то я живо кликну моих охотников, и они вам укажут отсюда дорожку, как в двенадцатом году! Понял, пожиратель лягушек?! Вон! И уйми свою даму!

Злобная физиономия Сухорукова принимала все более грозное выражение, но и Монферран уже пришел в бешенство и не собирался отступать.

– Послушайте, мсье, вы перешли все границы! – произнес он спокойно. – Вы нанесли оскорбление и мне, и моей жене, и я заставлю вас отвечать. И немедленно. Я здесь по приглашению императора, имейте это в виду. Сию же минуту дайте мне удовлетворение, слышите? Я этого требую.

Помещик изумленно уставился на Огюста:

– Удовлетворение? Вы что же, стреляться со мной будете?

– Да! – Голос Огюста зазвенел сталью. – Да, буду! Здесь же и сейчас же!

– Вот бес, гром тебя разрази! – рявкнул по-русски помещик и по-французски проговорил уже не так уверенно, ибо ловко вставленная Огюстом ложь относительно императорского приглашения смутила грубияна. – Какого черта, мсье? Я даже не знаю, кто вы… И пистолетов нет у меня. Из чего стреляться?

– Извольте, я представлюсь. Огюст Рикар де Монферран, с вашего позволения, отставной квартирмейстер императорской армии. И пистолеты, извольте, вот!

Он вскочил на подножку кареты, отстранив Элизу, которая при последних его словах побледнела, но сохраняла молчание, из саквояжа вытащил коробку с пистолетами и, раскрыв ее, сунул под нос Сухорукову:

– Выбирайте!

– Хорошие пистолеты! – вскричал помещик, тронув рукой серебряную насечку на стволах. – Ого, и надпись… «Огюсту Рикару, лучшему стрелку 9-го Конногвардейского полка и одному из самых отважных его солдат от генерала Шенье…» Да вы и вправду военный, да еще и лучший стрелок… Ну так я стреляться с вами не стану… Вы, черт возьми, убьете меня – я пистолета лет двадцать в руках не держал.

– Ах вот как! – с издевкой проговорил молодой человек. – Так вы не защищали своего отечества, мсье патриот? Ну-ну… Не хотите стреляться, велите принести сабли, я и фехтую неплохо.

– А я плохо! – Сухоруков смотрел на Огюста уже почти возмущенно, будто тот требовал от него чего-то гадкого и недозволительного. – Вам, верно, нет и тридцати лет, а мне, между прочим, сорок три! У вас дыхание лучше. Нет, я не стану с вами драться, увольте!

– В таком случае сию минуту попросите извинения!

На широкой красной физиономии промелькнула ухмылка, то ли раздосадованная, то ли пренебрежительная. Махнув рукой, помещик проворчал:

– Бог же с вами! Извините… Какой вы горячий…

Элиза перевела дыхание и перекрестилась, но тут же глазами указала Огюсту на бедного сухоруковского невольника, который в это время привстал с земли и смотрел на все происходящее бессмысленными, мутными от боли глазами.

– А что будет с этим человеком, мсье? – спросил Монферран.

Помещик фыркнул:

– Он ни к чему не годен, мне до него потребы нет никакой. А если вам так его жалко, извольте, я вам его продам. Покупайте.

Щеки Огюста залил румянец.

– Слышишь, Лиз, для начала мне предлагают стать рабовладельцем! Мсье Сухоруков, я купил бы у вас беднягу, чтобы вы не убили его, но у меня нет денег.

– Ах, денег у вас нет, зато гордости много! – не скрывая пренебрежения, помещик опять сплюнул. – Ну, ну, стало быть, и не купите. А впрочем, если вам уж очень хочется, извольте, я готов вам отдать этого щенка за ваши пистолеты, они мне нравятся.

– По рукам! – воскликнул Огюст, не заметив даже оскорбительного тона господина Сухорукова и боясь только, как бы тот не передумал.

Но Сухоруков явно обрадовался такой сделке.

– Прекрасно! – возопил он. – Сейчас же и поеду с вами в город, да там, в крепостной экспедиции, все и оформим. За оформление подьячим я, так уж и быть, заплачу сам…

Говоря это, он деловито разрядил ружье, спустил курок и потом повернулся к своему невольнику:

– А ну, вставай, Алешка, сукин сын! Полезай на козлы, к кучеру: он, кажись, сейчас карету-то вытянет из грязи. И в Псков по прямой дорожке, на моей земле дороги славные! Продаю тебя, скота, этому белобрысому французишке, пускай он из тебя, твари паршивой, дух вышибает!

Два часа спустя они доехали до Пскова и там, в крепостной экспедиции, совершили сделку, после чего коробка с пистолетами генерала Шенье торжественно была передана господину Сухорукову.

– А теперь, – сказал ему Монферран, – возьмите на себя труд, мсье, сказать господам чиновникам, что я прошу их составить еще документ об освобождении мною этого невольника.

Сухоруков дико глянул на молодого человека и во весь голос расхохотался:

– Да вы действительно сумасшедший! Ну да будь по-вашему, скажу. Только вот уж за этот документ извольте платить сами!

– Заплачу, – сквозь зубы проговорил Огюст. – Переведите только все, что нужно, и я более вас не задерживаю.

Еще через полчаса все было закончено. Начальник крепостного стола, выйдя в коридор за странным путешественником, распрощался с ним на ужаснейшем французском языке, а затем объяснил сидевшему в конце коридора на табурете Алешке, что тот свободен и может, стало быть, идти, куда ему вздумается. Тот, ничего не понимая, выслушал это сообщение и ошеломленно уставился сначала на начальника стола, потом на своего нового хозяина, который так неожиданно и сразу перестал быть ему хозяином.

– Отпускаете, барин? – еле слышно спросил он.

У него был чуть хрипловатый, еще почти мальчишеский голос, и Огюст, рассмотрев наконец его лицо, увидел, что он действительно едва ли не мальчик, ему было не больше восемнадцати-девятнадцати лет. Лицо у него было округлое, несмотря на сильную худобу, некрасивое, но удивительно привлекательное благодаря мягкому взгляду серых, чуть-чуть раскосых глаз, чистых, будто у ребенка.

Вопрос Алешки Огюст понял, вернее, не зная слов, угадал его смысл.

Кивнув, молодой человек проговорил как можно яснее два русских слова, выученных в Париже:

– Да. Иди.

И улыбнулся, чтобы у бедняги исчезли все сомнения.