bannerbannerbanner
Князь Александр Невский

Ирина Измайлова
Князь Александр Невский

Полная версия

Глава 5
Икусители

Первый удар колокола прозвучал как будто негромко, но раскатисто и протяжно. За ним последовал второй, он был уже гуще и звонче, так же колокол ударил в третий раз и четвёртый, без перерыва. И начал бить раз за разом, мерно, спокойно, низким своим голосом оповещая народ о начале службы. Это был благовест[7] Софии Новгородской. Следом запели большие колокола храма Параскевы Пятницы, Николо-Дворищенского собора. Откликнулись и прочие новгородские церкви. Голоса у всех были разные, свои, и в их хоре прихожане узнавали «свои» колокола, каждый знал, в какой из храмов, навстречу какому из этих голосов пойдёт, чтобы вместе со всеми встать на литургию.

В такое время во всём большом городе не выходили из домов и не шли на утреннюю службу немногие. Стражники, нёсшие караул на стенах и при княжеском тереме, тяжелобольные, коим было не подняться с постели. А ещё – иноземцы, приехавшие сюда торговать, те, кто исповедовал иную веру либо веры были той же, христианской, но латинского исповедания, а значит, к православной литургии пойти и не могли.

Четверо таких, непричастных к празднику литургии пришлых людей, сидели этим морозным утром на первом этаже постоялого двора, сооружённого уже лет двадцать назад при Новгородском торге[8].

В зимнее время число приезжих купцов сокращалось, к тому же, некоторые торговцы предпочитали, как в старые времена, ночевать прямо в своих лавках, точнее в тех, что им сдавали на время их пребывания в Новгороде местные купцы. И под крышей, и товар рядышком, а отобедать можно как раз на постоялом дворе. Поэтому места в жилых комнатах были, и порою их занимали приезжие, которые не собирались торговать, а прибывали в Новгород по иным, самым разным причинам.

Четвёрка чужаков выделялась высокими колпаками, сшитыми из тёмного сукна, длинными, чуть не до пят, чёрными кафтанами, подбитыми беличьим мехом, да сумками через плечо, которые чужаки не только не оставили в комнате на втором этаже, где ночевали, но, усевшись за тёсаный стол, не стали и снимать.

Они ели принесённый с собой хлеб и заказанных ещё вечером печёных карасей, пили горячий отвар[9] и вполголоса разговаривали промеж собой.

Но когда над городом грянул и разлился многоголосый благовест, все четверо замолчали. По их напрягшимся лицам было видно, что звон им не в радость. Почти одинаковое у всех четверых выражение злобного раздражения могло бы многое рассказать внимательному наблюдателю. Но нижняя зала постоялого двора была пуста: хозяин его со всей семьёй отправились на утреннюю службу. Туда же потянулись и остановившиеся на дворе торговые люди. Из всех в зале оставался по приказу хозяина его племянник, мальчишка лет тринадцати, коему было велено, если что, подавать постояльцам еду и питьё да получить расчёт, если те вдруг надумают съехать. Но мальчик не обращал внимания на пришлых – он занимался растопкой очага.

– Ишь, трезвонят! – не выдержал один из пришлых, средних лет мужчина, высокий и сухой, как камышовая палка. – Сейчас соберутся в кучи да и начнут лбы об пол бить – бродяге своему молиться!

– Тише, Кайдусия! – Старший из всей четвёрки наклонился к тощему, свесив из-под колпака росшие по обе стороны лица длинные жёлто-седые прядки. – Нас здесь понимают. Это же новгородцы: у них в городе говоров больше, чем в Царьграде[10]. Подслушают нас и донесут. Нам это надо?

Тощий лишь махнул рукой:

– Парню у очага не до нас. И с чего мы должны оглядываться? Русские всё время говорят, что никому не мешают молиться по-своему. Только их, дескать, не трогайте!

– Говорить-то говорят… – угрюмо усмехнулся старший. – Но за три с лишним столетия они стали ещё более упёртыми поклонниками распятого, чем византийцы. Те хотя бы золото любят так же или почти так же, как свою веру. А у русичей всё до конца, до смертного боя…

– И зачем мы так рано поднялись! – воскликнул, лепя на столе пирамидку из хлебного мякиша, подросток лет пятнадцати, из-под шапки которого свисали такие же, как у старшего, две пряди, но коричневато-рыжие. – Спали бы ещё. Покуда они не закончат свои молитвы, никто на вече не пойдёт…

Старший усмехнулся:

– Ты мог бы спать под этот их звон, Манасия? Ну-ну! Да, и прекрати лепить из хлеба. У них считается, что нельзя относиться к хлебу неуважительно. Ещё скажет кто-нибудь, что ты лепишь идолов!

– По-моему, отец, ты преувеличиваешь! – дерзко возразил Манасия. – Это у нас главное то, что всем видно, а они, как я погляжу, любят глядеть в душу. И ведь иногда у них это выходит! Ненавижу их!

Четвёртый из пришлых, ещё довольно молодой, плотный мужчина, до сих пор молчавший, не без раздражения заметил подростку:

– Получается, Манасия, что ты один из нас их ненавидишь. А на самом деле ты один не умеешь держать себя в руках. Уймись. Вера в распятого расползается по всему миру, как ядовитый плющ, захватывает умы и души. И чтобы с этим бороться, мало их ненавидеть. Ненависть в какой-то мере, в очень большой мере, – признание их правоты. Нужно так или иначе показывать, что на самом деле они нам смешны. Отнимать святыни бессмысленно – в них тогда верят ещё сильнее. Надо находить в их святынях смешное и нелепое.

– А лучше всего, Асор, – заметил старший, – это научить людей самих смеяться над тем, что, по их мнению, свято. Глумление куда сильнее любого разрушения.

Хлопотавший возле очага мальчишка оторвался в это время от своего занятия и принялся протирать тряпицей струганые столы, по случаю отсутствия постояльцев пустые. Пришлые покосились в его сторону, хотя он по-прежнему не обращал на них внимания. Если ранее он и слыхал обрывки разговора, то вряд ли его понимал.

Пришлые говорили на языке, в котором было немало русских слов и выражений, но не меньше татарских, а порой в этот причудливый говор вторгались слова и выражения, присущие иудейской речи. Это был язык, обычный для странствующих хазарских волхвов[11].

Между тем спустя несколько часов служба в церквах завершилась, народ стал расходиться.

Но далеко не все разошлись по домам.

В этот день, спустя неделю после отъезда князя Ярослава в Переславль, на вечевой площади вновь стало шумно. О чём шумит народ, было не разобрать – кажется, что люди неустанно спорят, и спорят давно, словно не уходили отсюда со вчерашнего дня. С помоста к толпе то и дело взывали несколько человек бояр, пытаясь обратить на себя внимание, но их, кажется, уже никто не слушал. Вече собиралось не в первый день.

Проходя через площадь, проталкиваясь через орущую массу людей, к помосту приблизились заезжие волхвы. Поначалу разгорячённые спорами люди их не заметили.

В это же время с другой стороны площадь миновали двое княжеских дружинников, из тех, что были оставлены Ярославом Всеволодовичем в помощь сыновьям и их воспитателям. Они с неодобрением качали головами, наблюдая за происходящим. Один вполголоса, чтобы особо не привлекать внимания, заметил второму:

– Бузят и бузят господа новгородцы! Третий день кряду бузят. И уж, кажись, сами не помнят, с чего бузу-то начали…

– Да никак с князем Ярославом договориться не могут! – усмехнулся в бороду второй дружинник. – Вроде бы сами вынудили князя уехать. А как уехал – шлют ему грамоту: мол, возвращайся! И добавляют: только чтоб нашей воли не трогал… Ну, князь к ним – гонца: не буду по-вашему делать, делайте вы по-моему! Вот они и недовольны.

 

– Надо бы боярину Фёдору доложить, что тут творится! – заметил первый. – При таких делах в Новгороде молодым князьям небезопасно…

Глава 6
Костёр

В княжеском тереме в то же время молодые князья упражнялись на мечах, уже не деревянных, а боевых. Оба уже научились хорошо владеть оружием и, сражаясь, не задевали друг друга. Мальчики старались отбивать удары щитом.

Разгорячённые сражением, они могли не заметить проходивших мимо оружейной боярина Фёдора и двоих дружинников (тех самых, что были недавно на вечевой площади) и тем более не услыхать их разговора, но те в волнении говорили довольно громко, и их возбуждённые голоса донеслись до юных князей:

– Третий день кряду вече скликают, а об чём спорят, сами толком не ведают!

– Князя бранят? – Густой голос боярина Фёдора Даниловича трудно было не узнать.

В ответ прозвучало досадливое:

– И бранят, и вернуться зовут. Только чтоб всё по-ихнему делал! А разве он станет? Плохо, боярин! Так и до беды недалеко…

Голоса удалялись, и мальчики, опустив мечи, сложив щиты на пол, переглянулись.

– Саша! – Фёдор потянул брата за руку. – Давай-ка шубы наденем да на вече пойдём.

– Зачем? – не понял Александр.

– Так. Послушаем! Об чём они там спорят-то. А? Пошли!

Спустя несколько минут братья в распахнутых шубах, наспех нахлобучивая шапки, уже бежали по ступеням терема вниз, перебегали через двор, оглядываясь – не заметит ли наставник и не велит ли воротиться, – устремлялись к площади.

Площадь так же была полна народа, однако теперь вниманием толпы завладели четверо пришлых волхвов. Один из них, старший, явно умело поймав настроение толпы, закричал, причём голос его, хотя и довольно высокий, захватил большое пространство. Он манипулировал голосом, выкрикивая фразы так, чтобы каждый раз выделялась главная мысль, в эту фразу вложенная:

– Вы вот думаете, что воле вашей князь Ярослав подчинился! Думаете! А вот и нет – не потому князь из Новгорода уехал, что вам сдался! А потому, что решил с вольностью новгородской покончить! Вот он в подмогу рати своей, что на Волхове стоит, ещё рати приведёт из Переславля. И Новгороду станет свою власть силой навязывать! А вече отменит!

Толпа отвечала дружным воем.

– А мы не дозволим! – закричал кто-то из бояр.

– Станет князь нас неволить, мы его совсем прогоним! – крикнул какой-то купец.

Толпа подхватила беспорядочные выкрики, но первому из неожиданных ораторов принялся вторить второй:

– Если у князя Ярослава за спиной дружины великие будут, так что вы супротив них сделаете? Свалит он колокол вечевой да переплавит.

Третий волхв, переждав волну общего крика, которая заглушила бы его слова, завопил:

– Крест какой-нибудь отольёт либо побрякушек для своей княгини наделать велит… Что так глядите? Защищайте свою вольность, пока её у вас не отняли!

Богато одетый боярин, тоже стоящий на возвышении, угрюмо возразил:

– Как тут защитить? Князь назад не едет… Зовём, а он упёрся. А если он и впрямь с большими дружинами вернётся? Нас тут всех побьёт, а потом на Псков да на Ригу двинется?

Старший из волхвов резко оборотился к боярину, но закричал по-прежнему в толпу:

– Так и будет, если вы глупость свою не одолеете! Неужто не соображаете: младшие-то князья Фёдор с Александром здесь ещё, в Новгороде! И людей с ними – один боярин старый да половина дружины… Возьмите их в заложники, вот тут вас Ярослав-то слушаться и станет!

Александр с Фёдором, стоя в гуще толпы, всё это видели и слышали. На лице Фёдора отразилась тревога, он взял брата за руку, желая увести с площади. У Александра, напротив, горели глаза, рука легла на рукоять меча. Кажется, он готов был пробиваться к помосту…

Но в это самое время рёв толпы вдруг сделался тише. Слышны были растерянные голоса:

– Тихо, люди, тихо! Епископ идёт!

– Владыка Антоний!

– Владыка идёт!

Епископ Новгородский Антоний появился на помосте один, без сопровождения.

Он был не слишком высок ростом, но осанист, и лицо его, умное и спокойное, вызывало доверие. Поверх епископского облачения на плечи владыки была наброшена шуба нараспашку.

Как ни возбуждена была толпа, однако стоило епископу поднять руку, призывая ко вниманию, и гул стал стихать, правда, стих не до конца, но владыке Антонию не пришлось слишком напрягать голос, чтобы перекрыть рокот толпы.

– Что вижу я, братья и сёстры?! – воскликнул епископ, и его лицо вдруг залилось краской. – Кого вы здесь слушаете? Кому внимаете?! Вы что, не видите, кто обращается к вам с хулой на вашего князя и с призывом взять в заложники его детей?!

Развернувшись, владыка обратил взгляд на волхвов, и те, почувствовав неладное, слегка отступили, начиная пятиться к спуску с помоста, однако тесно стоящие позади люди преградили им дорогу.

– Или вы в первый раз видите таких людей?! – всё больше возвышая голос, воскликнул епископ. – А я вот вижу их в Новгороде Великом вовсе не впервые… И о делах их наслышан! Это же хазары. Волхвы, приходящие к нам, чтобы своим иудейским лукавством смущать народ!

В толпе вновь возник и стал возрастать ропот. Но настроение людей тут же резко поменялось.

– А что ж мы сами-то не уразумели?! – закричал кто-то с площади. – Вон, и одеты они не по-нашему, и с лица видно, что не свои… Да и речью – чужие!

– Точно! – раздался ещё один голос. – Волхвы и есть! Вот бесы хитрющие!

А епископ, видя, что ему удалось завладеть вниманием всех, продолжал:

– Они ведь не первый день здесь. Донесли мне ещё третьего дни, что объявились у нас эти четверо. Ходят по городу да народ смущают. Призывают в храмы не ходить и учат не Господу нашему Иисусу Христу молиться, а Велесу своему!

Теперь толпа взвыла. Послышались яростные вопли, проклятия, гневные выкрики:

– Иудино племя!

– Колдуны окаянные!

– Скотского бога нам навязать явились!

Рёв толпы нарастал, но владыке Антонию вновь удалось перекричать всех:

– И вот ныне, почуяв, что народ смущён, что в городе бунт зреет, как семя ядовитое, эти нехристи посмели на вече прийти и уже в открытую людей православных смущать! Против князей ваших вас же подбивают! А вы их слушаете!

Теперь толпа пришла в неистовство. Ряды людей напирали друг на друга, многие рванулись к помосту. Зазвучали уже откровенные угрозы и проклятия в адрес волхвов. Те пытались, в свою очередь, что-то кричать, вновь завладеть общим вниманием, но у них уже ничего не получалось.

Александр расширенными глазами смотрел на всё происходящее. Ему трудно было понять, как одни и те же люди за несколько минут могут изменить своё настроение на совершенно противоположное.

Фёдор тоже был возбуждён, кажется, даже испуган. В возбуждении он дёргал брата за руку:

– Пошли, Саша! Пошли отсюда!

– Погоди! – Александр, напротив, тянул Фёдора ближе к помосту. – Я хочу знать, чем всё закончится.

Под крики и улюлюканье троих волхвов стащили с помоста. Четвёртому, младшему, удалось всё же проскользнуть между стоящими на помосте боярами и исчезнуть. Старший волхв видел это и закричал вслед убегающему:

– Беги, Манасия! Беги! Скройся!

Скинутых с помоста волхвов тут же скрутили и потащили на другой конец площади, к дровяным сараям. Кто-то открыл ближайший из этих сараев, и вот уже толпа с пугающей быстротой, удивительно слаженно принялась сооружать из брёвен костёр.

Слышались вопли:

– Спалить окаянных искусителей!

– В костёр нехристей!

– Сжечь, чтоб и следа их не было на земле Новгородской!

– Стойте! – Епископ Антоний кричал, срывая голос, пытаясь перекрыть вой толпы. – Вы что, с ума все посходили?! Без суда православные люди никого казнить не должны! И нельзя суд творить, князя не дождавшись! В оковы их да в подвал! Слышите, люди?!

Но толпа не слышала. Теперь уже и владыке Антонию не удавалось овладеть вниманием пришедших в неистовство людей. Связанных хазар, исступлённо бившихся в руках новгородцев, затаскивали на костёр, понукая пинками, продолжая осыпать проклятиями. Несколько мгновений, и вот уже их привязывают к воткнутому среди поленьев вертикально бревну.

Волхвы продолжали рваться, кричать, извиваясь, старались опрокинуть столб, но в ужасе лишь дёргали его в разные стороны, и он шатался, однако стоял…

Какой-то мужик в длинном армяке поднёс к брёвнам пылающий факел. За ним ещё двое или трое с разных сторон бросились поджигать костёр. Сухое дерево занималось быстро, и через несколько мгновений ветер вздул яростное пламя выше макушки столба.

– Прокляты будете, вероотступники! – завизжал один из обречённых. – Боги вам отомстят за нас! Отомстят! И Бог ваш распятый вас не спасёт! Прокляты будете!!!

Толпа, в свою очередь, разразилась громом проклятий. Искажённые бешенством лица сливались в сплошную массу. Мелькали вытаращенные глаза, бесцельно вытянутые руки с растопыренными пальцами, всклокоченные волосы, оскаленные рты.

– Что ж вы творите, безумцы?! От вольности своей последний разум потеряли! – в отчаянии кричал епископ Антоний.

Но никто уже не слышал его…

Александр продолжал смотреть на всё это расширенными, уже почти недетскими глазами.

– Господи Иисусе Христе! Спаси нас и помилуй! – шептал мальчик.

Пламя ревело, заглушая все звуки. Сквозь его рёв слышались адские вопли.


Онемевший от ужаса князь Фёдор посмотрел на брата.

В глазах Александра отражались пляшущие языки пламени. Но он продолжает твердить:

– Господи Иисусе Христе! Молитвами Пречистыя Твоея Матери и всех святых Твоих – спаси нас и помилуй!

К вечеру город успокоился. И на другой день бушевавшее все последние дни вече уже не собралось. Однако вскоре оказалось, что ядовитые семена, что успели посеять промеж мятежных душ новгородцев хазарские волхвы, успели всё же прорасти.

Неделю спустя, поздним вечером в дверь покоя боярина Фёдора Даниловича тихонько постучали. Был это даже и не стук, а будто какое-то осторожное царапанье, словно кто-то хотел, но боялся постучать.

Боярин в рубахе и наброшенном на плечи кафтане, со свечой в руке подошёл двери, осторожно её отворил. В рыжем круге тусклого света проступило лицо тиуна[12] Якима.

– Якиме! Ты, что ли? – на всякий случай спросил боярин, хотя сразу же узнал слугу.

– Я, Фёдор Данилович, я! Прости, коли разбудил…

Боярин сердито махнул рукой, свободной от подсвечника:

– Не спал я. Что надо? Что такое?

Яким испуганно тряс головой. С его шапки опадали прилипшие к ней снежинки.

– Беда, боярин! Слуги сказывают, народ вовсе взбесился. Сегодня ж вновь вече сошлось. Всё не уняться им… Так вот, мне сказывали, будто бояре какие-то с веча шли да сговаривались, что надобно молодых князей из княжьего терема увезти да в одном из теремов боярских поселить, чтоб, значит, князю Ярославу условия ставить можно было… А про тебя, боярин, сказывали, что если помешать сподобишься, так ненароком и шею свернуть можешь… Дескать, морозно, лестницы замерзают, скользко…

Фёдор Данилович одним движением вделся в свой кафтан.

– Понял я. Спасибо, Якимушко.

Он говорил спокойно, однако же тиун успокоиться не мог:

– И что делать станем? Ведь они могут! Могут!

Фёдор Данилович твёрдо взял Якима за локоть.

– Не шуми, Якиме! Тихо! Ступай стражу разбуди. Всех дружинников. И коней пускай оседлают. Да пошли кого-нибудь понадёжней узнать, не караулят ли ворота, что с дворища ведут. Если что, так и с боем пробьёмся. А я за князьями.

На минуту вернувшись в свой покой, боярин снял висевшие в изголовье постели кольчугу и шлем, быстро их надел. Затем опоясался мечом, подхватил шубу и, вновь взяв свечу, стремительно вышел. Он шёл очень тихо, стараясь двигаться так, чтобы ножны меча не звякали о кольчугу.

Войдя в покои Фёдора и Александра, Фёдор Данилович лишь несколько мгновений смотрел на светлые лица спавших на одной кровати мальчиков. Потом выше поднял свечу, чтобы она осветила их лица. Мальчики проснулись. Фёдор невольно заслонился рукой от света. Александр же резко сел в постели.

– Тихо! – Голос Фёдора Даниловича звучал повелительно. – Живо обоим одеваться и за мной!

 

– Почто? Что случилось? – спросил князь Фёдор.

– Мы уезжаем, – кратко ответил наставник.

После этого обоим мальчикам ещё какое-то время казалось, будто они продолжают спать и просто видят сон.

Заснеженный двор, едва различимые в снежной мгле ворота. Несколько человек тихо проходят, ведя в поводу коней. В сёдла сели только Фёдор и Александр, остальные шли, ведя коней в поводу, ласково поглаживая конские морды, чтобы скакуны, взволновавшись, не выдали их ржанием.

Беглецы миновали ворота дворища, прошли к городским воротам. Преданная князьям стража отворила их.

– Ушли, кажется! – прошептал, крестясь, боярин Фёдор.

И вот уже все вскакивают в сёдла и во весь дух мчатся прочь от Новгорода. Темнота зимней ночи поглощает их.

Глава 7
Новый друг

Месяц спустя князь Ярослав Всеволодович стоял перед раскрытым, несмотря на зимнее время, окном, в ярости потрясая зажатой в кулаке бумагой:

– Вишь, матушка-княгинюшка, что пишут, аспиды ночные?! Дескать, они княжичей от себя не гнали и мне, мол, ничего худого не делали, а я, мол, и сам уехал, и люди мои княжичей тайком из Новгорода увезли. А посему им другой князь надобен. И знаешь ли, любезная моя, кого звать на престол свой хотят? Мишку Черниговского! Того, что у них уж два раза княжил да ими же и выгнан был! Ну пускай, пускай зовут! Погляжу, каково у них нынче будет!

Княгиня Феодосия поднялась со стула, на котором сидела за столом, подошла к мужу, сзади обняла его, с трудом достав ладонями до его широких плеч.

– Из Новгорода ещё трое тебе верных бояр убежали, – тихо проговорила она, прижимаясь лбом к плечу мужа. – Рассказывают, что после давешнего веча, на котором решали, кого звать на княжение, перебранились они там все. С два десятка теремов друг другу спалили, лавки купеческие пограбили да пожгли. И людей немало поубивали.

У князя вырывался ожесточённый смех:

– Вот-вот! Ну и чего стоит воля эта их разлюбезная? А?!

Феодосия в ответ только тихо усмехнулась:

– Да какая ещё воля, Ярославушко? Человек в себе никогда не волен, а свобода есть только во Христе. А они в злобе своей про Христа-то и забывают.

Князь сердито захлопнул окно, шагнул к столу, перекрестясь, взял с блюда большой блин, макнул в чашку со сметаной. Откусил кусок и, хоть хороши были и блин, и сметана, поморщился:

– И блины-то в рот нейдут! Смурно на душе…

Феодосия засмеялась:

– Ничего – блины кончаются. Завтра – Прощёное воскресенье, а за ним и Великий пост. Вот и забудем про блины.

Князь Ярослав гневался не напрасно. Если б случившееся в Новгороде было впервые, можно было бы просто посетовать на неразумность любителей вольности и подождать, когда те одумаются. Впрочем, что одумаются, Ярослав Всеволодович и не сомневался. Только вот этакие выходки новгородцы вытворяли нередко – то звали к себе того или иного князя, то прогоняли, как того же Михаила Черниговского. И при этом были уверены, что верно поступают: мол, пускай князь делает, как мы хотим, а не наоборот!

Он твёрдо решил не отвечать на новгородское послание, второе кряду, хотя не сомневался, что в покинутом им городе уже царит волнение.

Так оно и было.

Исчезновение юных князей, их наставника и княжеских дружинников, обнаруженное лишь к полудню следующего за их отъездом дня, обескуражило новгородских заговорщиков. Они поняли, что уже не смогут ставить условия Ярославу Всеволодовичу, а значит, настаивать на своём им больше не придётся. Князь не слал в город гонцов, не предлагал переговоров, и бунтари всё яснее понимали: ему это ни к чему…

Прождали пару недель. Отправили письмо: дескать, что ты, княже, нам свой норов являешь? Кто ж тебя либо сынов твоих, молодых князей, трогал? Не так уж много хочет вольный град Новгород. И не так уж трудно с нами, новгородцами, договориться.

Ответа не последовало. Тогда написали снова, то самое письмо, что пришло в канун Прощёного воскресенья. И вновь князь Ярослав не ответил.

Попробовали ещё выждать. Ждали неделю, ещё одну, ещё. И тут на границе новгородских земель, будто зная, что там произошло, объявилась большая печенежская рать. Разграбив и предав огню с десяток селений, печенеги неспешно, но уверенно двинулись к Новгороду.

Выбора не оставалось. Тотчас было отряжено большое посольство, состоявшее из бояр и купцов. Явившись в Переславль, послы клятвенно уверяли князя: мол, обижать молодых князей и в мыслях не имели, об их же безопасности думали, чтоб самим, мол, охранять – оттого и намеревались позвать их с наставником в одном из богатых теремов жить. А коли то намерение князь за дурное посчитал, так прости, не карай за глупость!

Ярослав, не то чтобы думавший, а твёрдо знавший, что в конце концов произойдёт именно это, не стал тем не менее попрекать да стращать новгородцев. Обронив всего несколько слов, вскочил в седло, кликнул дружину и велел боярину Фёдору ехать вслед с княгиней и сыновьями.

Сам он поспел навстречу печенежской рати прежде, чем печенеги успели, получив известие о его возвращении, покинуть новгородские пределы. Сеча была яростной, но короткой. Враги сдались, объявив, как нередко делали, оправдание, глупее не придумаешь: забрались, князь, в твои владения случайно, по ошибке – не туда, то есть, заехали…

А в Новгороде уже ждали, с приветствиями и поклонами, с узорными караваями и расписной чашей, до краёв полной медовой браги.

– Слава нашему князю!

– Здрав буди, Ярослав Всеволодович!

– Премногая лета тебе, княгине и молодым князьям!

И тотчас, даже не скликая веча (всё порешили заранее), пообещали и рать для похода на Ригу.

Битву с рижскими крестоносцами Ярослав выиграл, привёз из побеждённого города богатую дань и много отбитого у врагов оружия, и новгородцы искренне возликовали, тут же уверовав, что с самого начала хотели помочь князю и донельзя рады его торжеству…

А дальше вновь собиралось вече, и вновь вольным новгородцам казалось, что их волю в чём-то да ущемляют, и они грозили неповиновением, но стоило князю лишь напомнить о тогдашнем своём отъезде, как недовольство быстро стихало…

Хотя Ярослав Всеволодович отлично понимал: рано ли, поздно ли, но однажды вновь найдёт коса на камень, княжьи интересы столкнутся с интересами здешних толстосумов, и снова придётся их учить уму-разуму.

Молодым князьям Фёдору и Александру по-прежнему приходилось подолгу заниматься со своим наставником и если воинская наука давалась им пусть не легко, но скоро и была в радость, то с историей и чтением было труднее. Но оба понимали: без наук князь не князь – надобно учиться. И они учились. Как ни хотелось лучше лишние пару часов пострелять из лука или порубиться в потешном бою.

Потом пришла весна, за нею лето, и искушений стало больше. Хотелось покататься верхом по округе (зимой тоже хотелось, но снега кругом лежали глубокие – по плечи, не дай Господь – кони увязнут). Хотелось половить рыбу в богатом ею Волхове и в нём же искупаться. На всё времени не хватало, а боярин Фёдор Данилович оставался непреклонен: наука всего прежде, а баловство да удовольствия остались там, в детстве, которое закончилось с принятием княжеского пострига.

Беда пришла нежданно-негаданно…

Однажды боярин отпустил всё же юных князей на реку искупаться, и оба, едва не возопив от восторга, ринулись наперегонки к реке.

Александр, даром что младший, как обычно, обогнал брата, и, пока тот по некрутому, заросшему травой скату берега спускался к узкому галечному пляжу, Саша уже разделся и с небольшого берегового уступа ласточкой кинулся в воду.

День стоял жаркий, ветер едва пошевеливал траву, и поверхность реки оставалась гладкой, едва ли не как зеркало.

Александр, размашисто загребая, одолел саженей тридцать[13] и оглянулся, лишь оказавшись достаточно далеко от берега. Здесь уже мощно ощущалось течение. Оно толкало плывущего, тянуло за собой, одновременно норовя оттащить ещё дальше от берегового ската, над которым поднималась крепостная стена.

Полоса воды, отделявшая Александра от пляжа и уступа, с которого он прыгал, сверкала и искрилась в лучах солнца. Сейчас, когда вода доставала мальчику до подбородка, казалось, будто кругом него снуют косяки рыбы и их серебряная чешуя переливается искрами и огнями.

Где-то в стороне, где пляж был чуть шире, а течение более мелкой в этом месте реки послабее, купались городские мальчишки, человек двенадцать. Их голоса звенели над водой, они гонялись друг за другом по отмели, вздымая тучами брызги.

И вдруг Александр понял, что внезапно встревожило его, едва он обернулся. Рубашка и штаны Фёдора лежали рядом с его одеждой, на травяной кочке. Значит, он тоже окунулся и поплыл. Но его нигде не было видно!

– Федя! – во всю силу закричал младший брат. – Фе-е-е-дя-а! Где ты?! Отзовись!

Никто не отзывался… В сердце толкнулся холодный страх: что-то случилось с братом? Что? Вот она, река, вот берег, вот крепостная стена – незаметно подкрасться сюда никто не смог бы… Да и кому бы это понадобилось? Предположить, что Фёдор поплыл вслед за братом и обогнал его? Да нет, он не умеет так быстро плавать, да и на поверхности реки его тоже нигде не видно.

– Господи Иисусе Христе, помоги! – прошептал Александр и, набрав полную грудь воздуха, нырнул.

Вода была прозрачна, и, раскрыв под водою глаза, мальчик отчётливо увидал покрытое камешками дно, снующих над ним блестящих рыбёшек, длинные зелёные завитки водорослей.

Александр плыл под водой назад, к берегу, покуда хватало вдоха, потом вынырнул, снова вдохнул и вновь ушёл вниз. У него мелькнула было мысль покричать купавшимся вдалеке мальчишкам – позвать на помощь, чтоб тоже поныряли и поискали пропавшего князя. Но покуда докричишься, покуда приплывут, покуда объяснишь им, что случилось… Нет, надо искать самому. Феде негде быть, кроме как в реке!

Нырнув в третий раз, Саша увидел брата. Фёдор лежал на дне, раскинув руки, будто задремав на гладкой гальке.

На то, чтобы поднять его, вынырнуть с ним вместе и, поддерживая голову мальчика на поверхности, доплыть с ним до берега, ушло ещё несколько минут. Упав на холодное тело, прижавшись щекой к груди брата, затаив дыхание, Александр уловил слабые толчки. Сердце утопленника билось.

– Помогите! – что есть силы крикнул Саша. – На помощь! Князю помощь нужна! Помогите!!!

Невесть откуда рядом появился вдруг человек, которого Александр прежде не видел. На вид лет тридцати, довольно статный, с густыми, вьющимися каштановыми волосами, с короткой, тоже вьющейся бородой, он был как все новгородцы. И одеждой особо не отличался: штаны, заправленные в низкие нарядные сапожки, синяя, с расшитыми воротом и рукавами рубашка. Человек как человек. Уже потом мальчик обратил внимание на то, что глаза незнакомца кажутся старше, чем лицо, – серые, пристальные, отчего-то грустные, окружённые тонкой рамкой морщинок.

– Кому помощь нужна? Какому князю? Этому?

Он указал на распластанное тело Фёдора.

– Да, да! – задыхался Саша. – Мы купались, и он… отчего-то утонул. Я – князь Александр, а это мой брат – князь Фёдор. Помоги! Лекарь нужен! Скорее!

– С Божией помощью без лекаря обойдёмся!

Незнакомец, встав на колени, тоже послушал сердце Фёдора, затем поднялся, подхватил мальчика за ноги и, к ужасу его брата, поднял вниз головой, принявшись что есть силы трясти.

Федино тело дёрнулось, изо рта вырвались струи воды. Он глухо застонал.

Его спаситель резко перевернул бессильно висящее тело, аккуратно опустил на гальку. Мальчик снова охнул, и его глаза открылись.

7Благовест – мерный бой одного (обычно самого большого) церковного колокола, оповещающий о начале утреннего богослужения (литургии).
8По сохранившимся сведениям, первые постоялые дворы на Руси появились в XII веке. Они служили в основном местом временного проживания приезжавших в русские города иностранных купцов.
9На Руси до появления чая были распространены горячие напитки, заваренные на травах. Самой распространённой заваркой было растение, ныне известное как иван-чай. Заваривали также листья малины или смородины, еловую и сосновую хвою и т. п.
10Царьград – русское название Константинополя.
11Волхвами на Руси называли в основном колдунов и предсказателей. В дохристианскую эпоху института жречества на Руси не существовало, поэтому волхвов не называли и не считали жрецами, хотя некоторые из них нередко имели отношение к культам того или иного языческого божества. Ряд историков сходятся на том, что многие волхвы, занимавшиеся колдовством, происходили из Хазарского каганата – государства, имевшего в основе своего этноса тюркские корни, но принявшего, благодаря политике своих каганов (повелителей), иудейскую веру.
12Тиунами называли некоторые категории княжеских и боярских слуг. Обычно они были выходцами из холопов. Нередко тиунов приставляли для присмотра к подрастающим боярским или княжеским детям.
13Сажень – мера длины (расстояния) в Древней Руси. До XVIII века, когда её длина была наконец стандартизирована, имелось много различных саженей (морская, государева, косая и др.). Обычно длина сажени была от 150 до 180 см.
1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22 
Рейтинг@Mail.ru