Ирина Градова
Врачебная ошибка
– Была произведена полная реанимация, – деревянным голосом ответил Ваня на вопрос Доброва. – Сначала мы подумали, что у пациентки побочная реакция на лидокаин, но оказалось, ей вкололи три миллиграмма эпинефрина один к тысяче вместо лидокаина с эпинефрином один к ста тысячам…
– То есть, – опасно тихим голосом прервала хирурга Охлопкова, – вы говорите нам, что пациентке ввели летальную дозу адреналина?!
– Д-да…
– Как это могло случиться? – снова встрял Добров. – Мне всегда казалось, что люди, работающие в моей больнице, обладают достаточной квалификацией, чтобы не совершать подобных ошибок! Как вы объясните случившееся, Иван Денисович?
– Препараты обычно помещают в стерильные чашки, откуда они наливаются в шприцы. Каким-то образом чистый эпинефрин оказался налит в чашку с надписью «лидокаин с эпинефрином»…
– Каким-то образом?! – протянул Добров. – Интересно, каким? Кто допустил ошибку, стоившую пациентке жизни?
– По-видимому, анестезистка…
– Неправда! – раздался возмущенный выкрик.
Вскочившую вслед за этим Киру Шемякину я знаю слишком хорошо, чтобы поверить в сказанное Ладогой. Ее нельзя назвать новичком: Кира старше меня, и у нее никогда не случалось проколов. Она известна своей аккуратностью, и каждый анестезиолог знает, что может полностью на нее положиться.
– Вы что-то сказали? – спросил Добров. Вопрос, а главное, тон, которым он был задан, призваны были внушить анестезистке священный страх, но главный не на ту нарвался: Шемякина никого не боится, и Добров, насколько мне известно, не числится у нее в авторитетах.
– Сказала! – с вызовом ответила она. Кира маленького роста, но сейчас она стояла, выпрямив спину и вздернув подбородок, отчего казалась выше и внушительнее. – Я не могла ничего перепутать: то, что в шприце оказался не тот препарат, – чистой воды саботаж!
– Побойтесь бога, Кира Васильевна! – не выдержала Охлопкова. – Кому могло понадобиться намеренно устраивать такое?!
– Может, кто-то хочет дискредитировать бригаду? – ничуть не смущаясь, пожала плечами анестезистка.
– «Кто-то»… – пробурчал Добров. – Разве вы сами не видите, что несете чушь? Ошибка совершена, и виноваты все! Ну, кто еще у нас в бригаде?
– Ординатор, – ответил Ладога. – Гурген Мелидульян.
Оглянувшись на парня, я увидела, что он вжался в кресло, вцепившись руками в подлокотники. Зря он испугался, ведь всем ясно, что с него взятки гладки: он в больнице никто и звать никак, а потому никакой ответственности априори не несет. Зато Ладоге и Жанне действительно есть чего опасаться.
– А теперь напомните нам, доктор Ладога, – вкрадчиво проговорил Добров, – на предмет чего к вам обратилась данная Нина Митина?
Иван опустил глаза и некоторое время изучал носки собственных ботинок. Затем он произнес нетвердым голосом:
– Ей требовалось удаление рубцовой ткани.
– Возникшей в результате… – продолжал давить главный, сверля хирурга недобрым взглядом.
– Собачьего укуса, – едва слышно проговорил Ладога, не глядя на Доброва.
– То есть, – повышая голос, резюмировал тот, – к вам обратилась пациентка, которой требовалось простейшее хирургическое вмешательство, – собачка ее покусала, видите ли, болонка или йоркширский терьер, не ротвейлер! И вы, доктор Ладога, вместе с Жанной Афанасьевной и своей славной бригадой угробили двадцатилетнюю девушку во время плановой операции!
Тишина, повисшая в аудитории, казалась мертвой. Никто не кашлянул, не вздохнул, не охнул – было так тихо, словно все мы находились в открытом космосе.
– В общем, так, – подытожила Охлопкова. – Мы проведем тщательное расследование и выясним причины гибели пациентки. А пока что я отстраняю от работы вас, Жанна Афанасьевна, и вас, Кира Васильевна. Надеюсь, заведующий хирургией сам разберется со своими кадрами.
По окончании рабочего дня я поскреблась в дверь Охлопковой. Увидев меня, она удивленно вскинула брови.
– Только не говорите, что и у вас что-то случилось, Агния Кирилловна! – умоляюще воздев руки, воскликнула она.
– На самом деле… То, что произошло с Жанной, должно было произойти со мной.
– Вы о замене? – прервала меня заведующая. – Не говорите глупостей: вы опросили пациентку как положено, оставили отчет для Рыковой, а вина целиком лежит на бригаде. Вы не принимали участие в операции, предупредив меня заранее, поэтому…
– И все же это я должна была давать наркоз! – упрямо перебила я. – Это должно было произойти со мной!
Охлопкова сняла очки, сложила дужки и устало потерла переносицу.
– Радуйтесь, что не с вами, – со вздохом произнесла она. – Неизвестно еще, чем это закончится: отец умершей нанял адвоката, и я уже имела с ним неприятную беседу. Семья грозится подать в суд и стребовать с больницы компенсацию – это уже не говоря о резонансе: кажется, пациентка занималась журналистикой, и ее коллеги по цеху могут попортить нам нервы!
* * *
Дома я не находила себе места от волнения. Покормив Анютку, прибрала в гостиной и хотела помочь Ларисе с готовкой, но она отвергла мое предложение.
– Слушай, отдохни, а? Ты как маятник, честное слово, – в глазах от тебя рябит! Вот папа придет, может, это тебя успокоит?
Андрей не мог не заметить, что со мной творится. В отличие от Олега, который всегда умел утешить, когда мы жили вместе, Андрей несколько суховат в том, что касается выражения чувств, но мне иногда кажется, что это оттого, что он просто не знает, как помочь.
– Ты ни в чем не виновата, – сказал он, когда я вкратце изложила причины своего беспокойства. – Радуйся, что избежала неприятностей!
Слово в слово Андрей повторил сказанное Охлопковой, но это ничуть меня не ободрило.
– Скорее всего, виновата анестезистка, – продолжал он между тем. – Перепутала – с кем не бывает? Ну, и Жанне твоей достанется, ведь это она отвечает за работу своей медсестры!
Я знала, что Андрей прав, но легче от его правоты не становилось. Я привыкла работать с Кирой и верила ей, как самой себе – как она могла допустить фатальную оплошность? Конечно, на плечи анестезистки ложится слишком многое. В ее обязанности входит проверить работу аппаратуры, ввести премедикацию, транспортировать пациента на операционный стол, добиться вены (что порой бывает весьма затруднительно), подготовить «всечтоблежалонастоленаслучайчего», менять системы, составлять карту анестезии, после наркоза разбудить, удалить из дыхательных путей маску-трубку, транспортировать больного в палату, списать наркотики… Короче, как в фильме «Белое солнце пустыни» – и все одна! Стоит ли удивляться случающимся порой сбоям? Но проблема в том, что раньше у Киры сбоев не было. У других – да, но Киру я «дрессировала» почти двадцать лет, мы идеально сработались и понимали друг друга с полуслова. Допускаю, что с Жанной у нее нет такого взаимопонимания, но этот факт не мог отразиться на ее профессионализме! Я ценю Киру за то, что она умеет производить многие манипуляции, недоступные большинству ее коллег. Она отлично ставит периферические вены и ларингеальные маски, делает некоторые регионарные блокады и, в принципе, может легко без меня провести анестезию! Кстати, к столу препараты набирать она меня даже не подпускает – не ваше, мол, доктор, это дело. А уж если меня не подпускает, то о Жанне и говорить не приходится… Выходит, виновата все-таки Кира?
– Знаешь старинную легенду об анестезистках? – вдруг спросил Андрей, видимо, пытаясь меня развеселить и отвлечь от внутренних терзаний.
– Старинную? – переспросила я.
– В далекой древности у анестезисток было много рук, как у индийского бога Шивы. Одна пара – чтобы ларингоскоп и трубу подавать, вторая пара – подклюк ставить помогать, следующая пара – карту вести, другая пара – больного трясти, еще одна – анестезиологу рюмку наливать… Разгневался как-то Бог, так как на дежурствах народ впадал в блуд и пьянство великое, и оторвал анестезисткам одну пару рук. В другой раз Бог разгневался, потому что карты больных плохо ведутся, и оторвал им еще одну пару. И так, мало-помалу, все меньше и меньше рук становилось у бедных анестезисток. Вот с тех самых пор у них всего четыре руки.
Я вежливо улыбнулась, не желая расстраивать Андрея: в конце концов, он же старается!
– Я больше за Жанну переживаю, – сказала я вслух. – С Киры взятки гладки, а вот Жанна…
– Ты же знаешь, что с анестезистками анестезиолог обязан соблюдать принцип: нет бога, кроме контроля, и перепроверка – пророк его! Что ни говори, ответственность всегда лежит на более квалифицированном специалисте, коим, безусловно, является твоя Жанна.
Это так, и все же нельзя отрицать того, что могло быть и по-другому. Анестезистки, как и все медсестры, делятся в нашей больнице на два состава – условно «старый» и «новый». Молодежь требуется всему учить и контролировать каждый их шаг, а вот с «ветеранами» вроде Киры молодому врачу приходится туго. Они полагают, что все знают лучше врача, и даже пытаются подменять его функции! Давая наркоз, они могут сказать, к примеру: а давайте мы не будем вводить такой-то препарат? Может, дозу уменьшим? Может, заменим препарат А на препарат Б? Случается даже, что молодой анестезиолог просит анестезистку вколоть одно, а она вкалывает другое под предлогом того, что сибазон, скажем, нужно списывать в журнале, за которым требуется подниматься на несколько этажей выше. Абсурд? Согласна, но все зависит от того, пользуется ли данный врач авторитетом, а где его взять, если ты недавно со студенческой скамьи? В нашем деле жизненно необходимо соблюдать дистанцию со средним медперсоналом. Я знаю, что многие из них не любят меня за то, что я держусь с сестрами на расстоянии, всегда обращаюсь к ним на «вы» и никогда не сяду с ними за общий стол, предпочитая общество равных себе. Слышала не раз, что за глаза меня называют снобом, но мне плевать: субординация решает все. Когда «анамнез» совместной работы превышает десятилетие и включает совместные пьянки-гулянки, которых я намеренно избегаю, тяжело сохранить деловые отношения. Знаю, что поэтому не каждая анестезистка с удовольствием работает со мной, да и сама я предпочитаю, так сказать, постоянный состав, поэтому Кирой да еще парочкой других и исчерпывается мой «ближний» рабочий круг.
– Тебе необходимо отвлечься, – сказал Андрей, видя, что я снова задумалась. – Помнишь дело, о котором я упоминал?
– Женщину, которой опухолевый материал ребенка никак не получить?
– Точно. Может, займешься завтра?
Что ж, завтра я свободна… Если, конечно, может считаться свободной женщина с младенцем на руках, постоянно требующим заботы и внимания. К счастью, моя Анюта – спокойная девочка. Сравнивая ее с Дэном, я не устаю удивляться различию в их темпераментах. Сынуля во младенчестве отличался капризностью, хотя годам к двум – как рукой сняло, к моему и маминому облегчению. Анютка же, напротив, молчалива и большей частью довольна жизнью. Означает ли это, что с возрастом она еще себя покажет и даст нам прикурить?
– Я посижу с девчонками, – с готовностью поддержала отца Лариса. – Ты же вернешься к трем, а мне на работу только к половине четвертого!
– Да я раньше вернусь, – пробормотала я, считая, что такое простое дело не может занять больше пары часов. – Хорошо, Андрей, давай мне ее телефон!
* * *
Ирина Попкова оказалась не такой, как я себе представляла. Молодая, около тридцати, худенькая, похожая скорее на уставшую старшеклассницу, нежели на мать одиннадцатилетнего мальчика, она заискивающе улыбнулась мне, как только я представилась. По всему видно, что ей пришлось пройти не одну инстанцию, где мало кто был заинтересован вникнуть в проблему. Отсюда и эта улыбка, и нервные, суетливые движения, когда она на ходу подбирала вещи, разбросанные ребенком, провожая меня в гостиную.
– Извините за беспорядок, – растерянно оглядываясь, сказала Ирина. – С утра собирала Алешку на экскурсию…
– Все в порядке, – перебила я. – Сама виновата, что предупредила вас всего час назад, – это вы извините!
– Значит, вы работаете в Отделе медицинских расследований? Тяжелая, наверное, работа!
– Непростая, – согласилась я. – Андрей Эдуардович вкратце обрисовал мне вашу проблему. Вам не удается получить опухолевый материал сына из Института радиологии, так?
Она кивнула.
– А зачем вообще это понадобилось? Насколько я понимаю, Алешу успешно прооперировали на предмет удаления опухоли Вильмса.
– Успешно, да, – снова закивала она. – Только теперь у моего сына всего одна почка.
– К сожалению, это была единственная возможность при его диагнозе.
– В том-то и дело! Понимаете, я вовсе не уверена в том, что диагноз был поставлен правильно.
Вот это уже интересно!
– Что заставляет вас сомневаться?
– С самого начала все шло как-то не так. Вообще-то, мы обратились к врачу из-за того, что Алешу избили в школе.
– Избили?! Кто?
– Одноклассники.
– Да ведь им же одиннадцать лет всего!
– Тем не менее они его избивали, причем жестоко – ногами.
– Боже мой, куда мы катимся! – едва слышно пробормотала я.
– Я, конечно, побежала к классной руководительнице, поругалась с ней, но это совершенно бесполезно: она сама натравливает детей друг на друга, такой уж человек!
– Этот «человек», между прочим, в школе работает! – с возмущением воскликнула я. – Если вы все это знаете, почему не жалуетесь? Скандалить с классной руководительницей – это одно, а написать жалобу на имя директора…
– Так они с директрисой закадычные приятельницы! – всплеснула руками Ирина.
– Ну, есть же и другие пути, – возразила я. – Комитет образования, например?
– Я уже решила перевести сына в другую школу, но в данный момент у меня проблемы посерьезнее.
– Вы показали ребенка врачу после избиения?
– Сначала нет. Алешка не жаловался, все быстро заживало. А через пару недель вдруг стал говорить, что у него болит живот и ноет поясница. Вот тогда-то я по-настоящему забеспокоилась, и мы пошли к доктору. Тот назначил обследование. Поначалу поставили диагноз – ушиб почки, но после почему-то засомневались и сделали еще одно УЗИ. Потом нас послали в институт радиологии, а затем – в НИИ онкологии имени Петрова, к доктору Нинель Георгиади.
– Это она поставила окончательный диагноз?
– Да.
– Простите, я, конечно, не специалист по раковым заболеваниям, но опухоль Вильмса…
– Вы правы, – перебила Ирина. – Опухоль Вильмса обычно выявляется у детей до шестилетнего возраста – я досконально изучила этот вопрос. Когда сказала Георгиади, она только плечами пожала и заявила, что нефробластома действительно характерна для маленьких детей, но и у более старших далеко не редкость.
– Ну, ей лучше знать, она же узкий специалист.
– Она торопила нас, говорила, что медлить нельзя, пока размер опухоли невелик, а им как раз «сбросили» квоты на Вильмса, то есть операцию можно сделать бесплатно. В противном случае все равно придется ее делать, но за деньги, а это сотни тысяч рублей! У меня, естественно, таких денег никогда не было и вряд ли они появятся. Отец Алеши тоже на меня насел. Знаете, прихожу я на консультацию к Георгиади, а там сидит мой бывший, и они вдвоем как накинулись…
– С чего это? – удивилась я.
– Георгиади орала, что натравит на меня опеку, если я откажусь от операции!
– С какого перепугу?
Слова об органах опеки заставили меня скривиться: именно сейчас, когда предстоит тяжба с бывшим мужем в отношении Анютки, я даже слышать о них не могу!
– Дескать, я подвергаю опасности жизнь ребенка, – объяснила Ирина.
– Вот как!
– Они с мужем наперебой принялись меня убеждать в том, что промедление смерти подобно и что такой шанс с квотированием представляется нечасто… В общем, я согласилась. Операция прошла удачно, и я надеялась, что все позади.
– Как функционирует вторая почка? – поинтересовалась я.
– Алешка быстро утомляется. Раньше он был подвижным ребенком, бегать любил, шустрый такой… Теперь чуть пробежится – холодный пот.
– Вы с врачом консультировались?
– Георгиади выписала нас в поликлинику. Лечащий врач говорит, что это нормально: должно, мол, пройти время, чтобы единственная почка успела взять на себя функции утраченной… Утраченной, так они говорят!
– Я все-таки не пойму, Ира, что вас смущает? Операция прошла, идет восстановительный период. Врач права: реабилитация требует времени.
– Я же вам еще не все рассказала! После операции прошло полгода, и тут ко мне заявляется журналистка и начинает расспрашивать об Алеше.
– Журналистка? – удивилась я. – Чем ее заинтересовал ваш случай?
– Она заявила, что ведет журналистское расследование в отношении НИИ Петрова. Нина, так журналистку зовут, сказала, что опросила родителей маленьких пациентов и у нее появились подозрения, что некоторым из них вовсе не была показана полная нефрэктомия!
– Как, интересно, она пришла к такому выводу, не будучи медиком? – недоверчиво спросила я.
– Нина сказала, что одна родительница, не удовлетворенная диагнозом, добилась получения опухолевого материала своего ребенка и сдала на независимую экспертизу. Выяснилось, что никакого Вильмса и в помине нет, а у ее дочки была онкоцитома!
– То есть не рак, а доброкачественная опухоль?
– Точно! Причем ее вполне можно было выявить при УЗИ или КТ – не бог весть какая сложная диагностика! Тогда и я засомневалась. Выяснила, что для точной диагностики опухоли Вильмса нам должны были провести сцинтиграфию костей, изотопную рентгенографию и комплексное ультразвуковое исследование внутренних органов. На самом же деле мы только сдали кровь на общий и биохимический анализы, мочу и КТ почек, после чего Георгиади сразу сказала, что нужна биопсия.
– В принципе, такое возможно – если картина и так ясна, – задумчиво проговорила я.
– Но дело в том, что нам сначала поставили почечно-клеточный рак – опухоль Вильмса возникла потом. Я узнавала: микроскопически онкоцитома похожа на ранние стадии почечно-клеточного рака, и ее часто относят к предраку почки и рекомендуют удалять хирургически…
– Однако для этого не требуется полная нефрэктомия! – закончила за женщину я.
– Точно! При выявлении доброкачественной опухоли обычно предлагают понаблюдать за ней, периодически проходя компьютерную томографию и УЗИ, особенно в случае маленьких размеров опухоли. Затем может потребоваться резекция почки, но ведь резекция – это не удаление всей почки целиком, а лишь ее пораженного участка, понимаете? Возможно, мой мальчик стал инвалидом только потому, что я поддалась на уговоры и угрозы и поторопилась с операцией! А теперь я вообще думаю…
Ирина вдруг замолчала, и я с беспокойством посмотрела на нее.
– Что вы думаете?
– А вдруг у Алешки не было никакой опухоли? Вдруг это была гематома, а врачи отправили нас на операцию, как будто почку удалить так же просто, как избавиться от больного зуба? Конечно, это же не их ребенок!
– Ира, вы неправы, вешая на врачей всех собак, – покачала я головой. – Ошибки случаются, но в большинстве случаев они делают все возможное для спасения жизни и здоровья пациента!
– Ну да, вы же тоже врач, – вздохнула молодая женщина, сжимая в кулаки лежащие на коленях руки. Я мельком отметила, что эти натруженные, узловатые руки могли бы принадлежать кому-то гораздо старше, чем Ирина. – Корпоративная солидарность!
– Вовсе нет, – возразила я. – ОМР и создавался, чтобы то, о чем вы говорите, не мешало объективному разбирательству. – Если выяснится, что ваши подозрения не беспочвенны, мы сделаем все для установления истины. Однако пока что ваши утверждения голословны.
– Вот потому-то я и хочу получить опухолевый материал, который «зажилили» в НИИ радиологии! Но это опять не все, Агния Кирилловна, – подавшись вперед и зачем-то понизив голос, добавила Ирина. – Вполне вероятно, речь идет вовсе не о врачебных ошибках, а о намеренном подведении пациентов к операции!
– Да кому это может понадобиться? – изумилась я. – Какой врач направит пациента в хирургию без видимых причин?
– Это все мне Нина рассказала. Оказывается, в НИИ Петрова в то время появились квоты на Вильмса, вот они и гнали всех, кого ни попадя, на операции, кто более или менее по диагнозу подходил. Тогда многих детишек прооперировали, а потом стали всплывать факты, говорящие о том, что на самом деле о Вильмсе и речи не шло!
– Вы хотите сказать, – медленно проговорила я, – что врачи, желая получить деньги по квотам, делали пациентам полную нефрэктомию, не имея для этого достаточных оснований? Это же абсурд!
– И еще кое-что. Когда я попыталась в первый раз выцарапать Алешкин опухолевый материал, мне сказали, что отправили его на исследование в лабораторию в Чехию, представляете?!
– Зачем?
– Вот и я себя спрашиваю, зачем? Если все и так было ясно с диагнозом, то в чем проблема – зачем отправлять материал за границу?
– Вы получили ответ?
– О, это целая история! Дело тянулось месяцами, а потом мне посоветовали действовать не через НИИ радиологии, а напрямую. Я составила официальный запрос, и мне пришел ответ. Угадайте, что в нем было написано?
– Даже не представляю! – честно призналась я.
– Онкоцитома!
– Вы показали письмо Георгиади?
– Конечно. Она сказала, что в лаборатории могли и ошибиться. И добавила, что не имеет большого значения, был ли у Алешки Вильмс или онкоцитома – лечение все равно одно: нефрэктомия, потому что даже при доброкачественной опухоли существует риск перерастания ее в злокачественную. Кроме того, Георгиади утверждает, что в настоящее время нет клеточной классификации, помогающей отличить онкоцитому от почечно-клеточного рака, поэтому ошибка при диагнозе возможна. Однако она все же уверена, что не ошиблась, валит все на некомпетентность чехов и считает себя правой. Говорит, что облагодетельствовала нас, выбив квоту, и что без операции Алешки, скорее всего, уже не было бы на этом свете! Георгиади не смутил ни тот факт, что Вильмса обычно ставят детям до пяти-шести лет, а Алешке на время операции уже было десять, ни то, что из Чехии пришел другой диагноз. В последний раз, когда я пришла с ней поговорить, Георгиади вообще отказалась меня принять и захлопнула дверь перед самым носом, сказав, что у нее, дескать, операция назначена!
* * *
– Ерунда какая-то! – воскликнул Андрей, когда я передала ему содержание разговора с Ириной Попковой. – Это даже не некомпетентность, а преднамеренное преступление! Ты можешь себе представить, чтобы врачи, как бы они ни нуждались в деньгах, пошли на удаление почки у ребенка, только чтобы положить в карман лишние пару тысяч?
И все же беседа с Ириной заставляла задуматься. Львиную долю доходов хирурги получают именно от квот. Когда они «сбрасываются», все «жируют» – и я в том числе, потому что в нашей больнице принято распределять квоту на всех членов бригады. Оперирующий хирург получает большую часть – от семи до десяти и более процентов, остальные – меньше. Мне известно, что в некоторых больницах дело поставлено по-другому: деньги от квот получает только оперирующий хирург, а иногда заведующий отделением требует, чтобы ему отстегивали долю, независимо от того, принимает ли он участие в операции. Но чтобы резать людей без разбора только ради денег – такое мне и в страшном сне не могло присниться!
– Значит так, – сказал между тем Андрей. – От тебя требуется одно – забрать опухолевый материал из НИИ радиологии. Я не верю этой экзальтированной мамаше, особенно после того, как ты упомянула о вмешательстве журналистки: чего только они не выдумают, чтобы состряпать очередную «сенсацию»! Сделаем анализ, успокоим мать – и на этом наша миссия закончится.
– Ты так уверен, что мы ее успокоим? – спросила я задумчиво.
– Ты о чем?
– Что, если результат покажет отсутствие Вильмса?
– Как правильно сказала та врач, Георгиади, могла иметь место ошибка. В этом случае мы примем меры, и все, кто виноват, за это ответят. Такой расклад тебя устраивает?
Как и я, Андрей болезненно воспринимает проблемы медицинского сообщества. Любой человек имеет право на ошибку, только в нашем случае она часто чревата серьезными последствиями, включая смерть больного. Как говорится, повар прячет свои ошибки под соусом, а врач – под землей… Слава богу, в данном случае речь не идет о гибели пациента!
– Ты меня поняла, Агния? – спросил Андрей.
– В смысле?
– Не надо поднимать волну, потому что информацию, имеющуюся у нас, нельзя считать достоверной. ОМР – не самая приятная для врачей организация, и вмешиваемся мы только в крайнем случае. Нам вовсе не нужно, чтобы нами пугали студентов-медиков, понимаешь?
Я понимала. Кроме ОМР, только Комиссия по врачебной этике вызывает у медиков рвотный рефлекс – примерно так же, наверное, чувствуют себя полицейские, работающие в отделе внутренних расследований: их боятся и тихо ненавидят. Для меня не секрет, что некоторые из моих коллег косо на меня поглядывают из-за моей второй работы и опасаются при мне лишнее слово сказать.
Может, и в самом деле расследовать нечего – разве впервые диагностика хромает и диагноз меняется? Я не онколог, но понимаю, что в большинстве случаев удаление пораженного органа целиком – единственный способ избежать рецидива. Это если речь идет о раке. А если нет? Надо бы встретиться с журналисткой, которая беседовала с Ириной, – вдруг у нее есть нечто большее, чем слухи и предположения? В конце концов, чтобы напечатать такой материал, необходимы веские доказательства!
– Тебе звонила Абель, – сменил тему Андрей. – Она отказалась говорить со мной и потребовала, чтобы ты перезвонила.
Так я и сделала.
– Агния, с кем вы оставляли дочь, когда уходили? – сразу после приветствия спросила адвокат.
– Откуда вы знаете, что я вообще уходила?!
– Неважно. Важно то, что ваш бывший муж об этом знает, и ему известно, что вы снова пользуетесь услугами Ларисы Лицкявичус, а это абсолютно недопустимо!
– Лариса – хороший человек и замечательная мать!
– Поверьте, лично я не имею никаких претензий к вашей падчерице, однако вы сами видели, как этот факт используют адвокаты господина Шилова! Думаю, вам нужно поскорее найти платную няню из приличного агентства, чтобы у наших противников не осталось козырей.
– Найти няню не так-то просто, – пробормотала я, вспоминая, как мы с Андреем лично встречались с более чем десятком дам, претендующих на это место, и в результате отказались от этой мысли.
– Понимаю, – вздохнула Абель. – И все же вам придется постараться: похоже, ваш бывший намерен идти до конца, и в этой борьбе он использует все дозволенные и недозволенные средства!
Повесив трубку, я опустилась на пуфик и задумалась.
– Ей не нравится Лариса? – тихо спросил Андрей.
– Не ей, – покачала я головой. – Дело не в твоей дочери, она замечательная… Проблема в том, что помимо нее у Олега есть много доказательств того, что я – неблагонадежная мать!
– Чушь! – воскликнул Андрей. – Если ты неблагонадежная, то кто тогда благонадежная?!
– Та, которая следует принципу «работа – дом» и не подвергает свою жизнь опасности.
– Значит, ты не станешь этого делать. Больше никаких расследований, встреч с потерпевшими и прочее – я забираю у тебя дело. С тем же успехом получить опухолевый материал может Леонид или, скажем, Денис… И это не обсуждается! – резко закончил он, заметив, что я собираюсь возразить.
* * *
В отделении никто не обсуждал недавнее печальное происшествие, никто не упоминал имени Жанны – словно и не работала у нас такая анестезиолог. Тем не менее все понимали, что круги по воде будут идти еще долго, ведь больнице светит судебный иск, и, похоже, дело малой кровью не обойдется. Работая в ОМР, я знаю, как трудно привлечь к ответственности медицинского работника. Ни главврачу, ни заведующим отделениями невыгодна огласка: они готовы пойти на все, чтобы скрыть вину врача. Порой для этого даже переписываются истории болезни, однако в данном случае я сомневалась, что дело выгорит: слишком уж очевидна ошибка при введении наркоза. У пациентки не было аллергии и никаких сопутствующих заболеваний, на которые можно списать ее смерть. Девушка была молода и совершенно здорова, и вскрытие, несомненно, покажет, что произошло на самом деле!
В обеденный перерыв меня вызвала Охлопкова.
– Агния Кирилловна, вам нужно написать характеристику на Рыкову, – без обиняков начала она. – Вы знаете ее лучше всех, знакомы с ее семейной ситуацией… и все такое.
– А при чем здесь ее семейная ситуация? – не поняла я.
– Ну, если выяснится, скажем, что Рыкова по какой-то причине находилась в стрессовом состоянии… Может, это ей поможет?
Елена в своем репертуаре, пытается выгородить подчиненную, используя любые средства!
– Значит, суд все-таки состоится? – спросила я.
– Отец покойной потребовал выдать ему тело для независимой экспертизы, а его адвокат определенно дал понять, что нашей больнице в этом вопросе веры нет.
– Что грозит Жанне?
– Ну, в конце концов, чашки перепутала не она, а анестезистка… Мне казалось, вам нравится работать с Шемякиной?
– Это правда, – согласилась я. – Ума не приложу, как она могла так опростоволоситься!
– Может, вам известно что-то, могущее оправдать ее небрежность?
– Да нет, ничего такого. Просто мне трудно поверить…
– Жаль, жаль, – словно не слыша моих последних слов, пробормотала Охлопкова. – Это могло бы…
– Значит, Киру могут привлечь за халатность?
– Вполне. Наши юристы уверяют, что Рыкова лишь выступит в качестве свидетеля, но, боюсь, у нас ей не работать: Добров не любит оставлять у себя людей с подмоченной репутацией.
– А Ладога?
– Ну, у нас тут не Америка! – развела руками Охлопкова. – Там, скорее всего, его бы тоже поперли, однако Ладога – отличный хирург, и зав хирургией его просто так не отдаст. Опять же, то, что пациентка скончалась, – вина анестезиологии, а Ладога… Он просто слишком положился на нас.
– А как же доктрина «капитан корабля»? – задала я вопрос.
– Вы о том, что за всю бригаду отвечает оперирующий хирург? Как я уже говорила, Агния Кирилловна, у нас тут не Штаты: там существует определенный кодекс поведения, расписаны шаги, которые персонал больницы и администрация обязаны предпринять в каждом конкретном случае. У нас же все решает человеческий фактор.
– Вы имеете в виду связи и отношения?
– Вы меня поняли.
Едва дождавшись конца рабочего дня, я позвонила в агентство, адрес которого мне подкинула подруга. У нее три дочки, а потому проблема нянь была в ее жизни одной из самых животрепещущих.
– Позвони, – сказала она в ответ на мое недоверчивое мычание. – Они – как раз такое агентство, которое несет ответственность за своих нянек: не представляешь, как я в свое время намучилась, пока их не нашла!
Любезная дама ответила по телефону, что ей нужно обязательно встретиться со мной лично и обговорить требования к будущей няне. Звякнув домой и убедившись, что с Анютой все в порядке (в этот день Лариса работала, и за девчонками вызвался присмотреть Дэн), я отправилась на Литейный, где и располагалась данная контора. Встретили меня выше всяких похвал, тут же подали кофе с печеньем, и немолодая, очень приятная женщина раскрыла ноутбук. Она быстренько зарегистрировала меня, задала массу вопросов, включая мои требования к национальности няни, ее образованию и наличию собственных детей.
