Ирина Богданова
Мир всем
В трамвае мы с женщиной больше не разговаривали. Она сошла около остановки «Московские ворота». Сами ворота перед войной разобрали, и я хорошо помнила их стройную колоннаду из серого камня, предварявшую вход в город. Обидно, когда историю государства Российского своими руками крушат жители. Я проследила взглядом проплывающую мимо стену Новодевичьего монастыря с обезглавленными церквами и вздохнула: хочется верить, что разум возобладает и всё разрушенное снова восстанет в первозданной красе. Как прекрасен был бы тогда Ленинград, где старая история перекликается с новой и обе они дополняют друг друга как одно целое.
Я жила на Семнадцатой линии Васильевского острова. Когда царь Пётр строил город, он решил пересечь Васильевский остров каналами на манер Венеции. Берега продольных каналов назвали линиями, а поперечных перспективами. Но нрав Невы оказался слишком непокорным, и каждую осень река выходила из берегов, затапливая всю округу. По приказу Екатерины Второй каналы засыпали, превратив в улицы, где одна сторона улицы Первая линия, а другая Вторая, и так далее. Всего на Васильевском острове тридцать три линии – из них только четыре с названиями, а остальные по номерам.
По мере продвижения к центру города трамвай плотнее наполнялся людьми, и к площади Мира, бывшей Сенной, мне пришлось пробиваться к выходу, держа перед собой чемодан как щит римского легионера. Ещё одна пересадка, и через несколько остановок трамвай покатит на Васильевский по мосту Лейтенанта Шмидта[2].
* * *
Обращала на себя внимание необычайная чистота в городе – везде ни соринки, ни пылинки. На свежевымытых тротуарах темнели влажные полосы от машин-поливалок. Под окном первого этажа в навесном ящике рыжими огоньками цвели садовые маргаритки. Мимо меня с хохотом промчались двое мальчишек на одном велосипеде, явно им маловатом.
По своей Семнадцатой линии я шла, таща проклятый чемодан чуть не волоком. Остановившись смахнуть пот со лба, я вдруг замерла. Именно на этом самом месте я стояла зимой сорок второго и лихорадочно проверяла в кармане, на месте ли хлебные карточки. Из памяти непрошено выскочили и стиснули сердце ощущения блокадного хруста снега под ногами, примёрзший к щекам платок, ледяная мгла, негнущиеся пальцы в насквозь промороженных варежках. Здесь я тащила саночки с умершей мамой, и в горле застревал один-един ственный вопрос: будет ли конец этому ужасу?
Воспоминания обрушились на меня лавиной, крепко приколачивая ноги к мостовой. Я потрясла головой: нет, нет и нет! Я не дам горю взять над собой верх! Ещё несколько шагов, и я войду в родную парадную, поднимусь по ступеням, достану ключ, войду в свою комнату и первым делом поставлю чайник на буржуйку. Я решила не ломать голову насчёт растопки – наверняка во дворе найдётся что-нибудь подходящее, в крайнем случае соберу щепок около дровяных сараев. Сейчас не блокадная зима, когда жгли всё, что горело, не оставляя на земле ни единого сучка.
Скользнув взглядом по окнам, я заметила, что многие стёкла ещё остались заклеенными бумажными полосками крест-накрест. В начале войны наивно считалось, что подобный способ может защитить стекло от взрыва, но совсем скоро мы увидели, как снаряды пробивают стену насквозь, а здание складывается, как карточный домик, погребая под собой и людей, и вещи. Меня подбодрила мысль о том, что завтра с утра я отскоблю со своих окон следы войны, начисто вымою пол, протру подоконник и впущу в комнату воздух мирного времени.
В последний раз я доставала ключи от квартиры почти три года назад. Взгляд скользнул по табличке с фамилиями на дверном косяке: «Прониным 1 зв., Каблуковым 2 зв.» Всего шесть фамилий, включая нашу. Я сама писала эту табличку, когда училась в педтехникуме.
Пронины умерли самыми первыми, Каблуковы уехали в эвакуацию, слесарь дядя Игорь Макаров ушёл добровольцем и не вернулся.
Дверь отворилась с привычным скрипом. В глубине души я опасалась увидеть вымершую квартиру, но мне в нос ударил запах выварки для белья и неистребимый дух керосина для заправки примусов. Судя по звукам, в кухне кто-то возился. Потом разберусь. Мне не терпелось войти в свою комнату. Странно, но дверь оказалась открыта. Тускло горела настольная лампа на какой-то чужой этажерке, невесть откуда взявшейся.
В первый момент я даже не поняла, куда попала. Шкаф, что прежде отгораживал мою кровать от обеденного стола, теперь сдвинут к стене, комод стоит боком, нет фотографий над диванчиком. А на самом диване сидела девушка с короткой стрижкой и читала журнал «Огонёк». Мало того, девушка была одета в моё голубое штапельное платье, сшитое перед самой войной. Я собственноручно связала для него кружевной воротничок из катушечных ниток и накрепко пришила к горловине.
– Вы кто? Как вы сюда попали? – Голос девушки визгливо резанул мне уши. Девушка свернула журнал и гневно уставилась на меня.
От подобной наглости я едва не потеряла дар речи. Пройдя в центр комнаты, я водрузила чемодан на стол. Обычно я не имею привычки класть на стол грязные вещи, но тут случай особый, и захватчиков надо ставить на место:
– Вообще-то я хозяйка этой комнаты и здесь прописана. И это всё мои вещи, – я обвела рукой пространство комнаты. – И платье на тебе моё.
Девушка покраснела и открыла рот, переваривая информацию. Её брови сошлись на переносице, туго натягивая кожу на лбу.
– Как хозяйка? Вас же убили! Мама! – Девушка вскочила с дивана и закричала в глубину квартиры: – Мама, ты представляешь, она живая!
Пока я собиралась с мыслями для ответа, из кухни выкатилась неопрятная толстая тётка и ринулась на меня в штыковую атаку:
– Ты кто такая? Почему врываешься в дом к честным людям? А ну выметайся отсюдова!
Её объемистый живот покрывал клетчатый фартук моей мамы, изгвазданный жирными пятнами. Тётка успела оторвать от фартука уголок кармана, откуда торчала столовая ложка – тоже наша!
Меня заколотило от злости:
– Я Антонина Вязникова и здесь прописана. Это моя жилплощадь, а не ваша. – Я старалась говорить спокойно и медленно, хотя с трудом получалось сдерживаться и не вцепиться дурной бабе в волосы.
«Считай до десяти», – полузадушенно твердил мне внутренний голос, которого я не собиралась слушаться.
На шум спора в коридор высыпали несколько соседей. Я не знала ни одного из них.
Круглые щёки захватчицы комнаты побагровели до свекольного цвета. Она подошла ко мне вплотную и упёрла руки в боки:
– Знать не желаю никакой Вязниковой. Раз мне сказали, что ты убита, значит убита. Нас сюда вселили на законных основаниях, по ордеру, и никуды мы отсель не сдвинемся.
– А моё платье вам тоже выдали по ордеру? – я кивком головы указала на девушку. – Или вы тут сами мародёрничали? По приказу Верховного главнокомандующего с мародёрами на фронте знаете что делают?
Краем глаза я видела испуганное лицо девушки. Она держалась руками за спинку стула, и её нижняя челюсть мелко дрожала.
Мамаша сощурила глаза и уткнула мне палец в грудь:
– Ты умерла, понятно? Или пропала без вести. Нам с Райкой без разницы, – она кивнула на дочку. – И твоего тут больше ничего нет.
От крепко сжатых кулаков мне в ладони впились ногти. Я бы, наверно, её ударила, но помешал знакомый громкий голос, резанувший свару как всполох молнии:
– Антонина, Тоня! Никак вернулась?!
Круто развернувшись, я встретилась глазами с прежней соседкой тётей Аней – работницей с ткацкой фабрики. Война мало изменила низкорослую и жилистую тётю Аню, разве что прибавила седины и лёгкой кистью навела тёмные круги под глазами.
Тётя Аня решительно раздвинула сгрудившихся жильцов и потянула меня за рукав:
– Пойдём ко мне! Небось устала с дороги. Попьём чайку, поговорим. – Она мигом разогнала соседей. – Что уставились? Фронтовиков никогда не видели? Между прочим, они за вас кровь проливали. И за тебя, Людка, в том числе, – последнее адресовалась моей противнице. Судя по наступившей тишине, тётя Аня пользовалась непререкаемым авторитетом, и даже горластая тётка в её присутствии непроизвольно съежилась и стала казаться ниже ростом.
Прежде, до войны, тётя Аня была незаметной. Она рано уходила на работу, тихо возвращалась в свою комнату около кухни и никогда не встревала в ссоры между хозяйками. Я помнила её по тяжёлым рукам с чуть расплющенными кончиками пальцев и по громкому голосу, как у многих глуховатых людей.
– У нас на фабрике все работницы глохнут, – объясняла тётя Аня, когда кому-то приходилось повышать голос в разговоре с ней. – Это потому, что от ткацких станков такой грохот стоит, что ни словечка не разобрать. Да и орать мы в цеху привыкли, у нас бабы все голосистые.
Но при всей своей голосистости тётя Аня оставалась очень скромной, даже робкой.
Она заметила моё удивление и усмехнулась:
– Это я в войну научилась командовать. Сама знаешь, на производстве кто на фронт ушёл, кого голод забрал, вот меня и поставили мастером на участок, где марлю гонят. – Она завела меня в свою комнатку и поставила чайник на керосинку. – А марля – это сама понимаешь что. Бинты для раненых. Бывало, прижму рулон к лицу и заливаюсь слезами, как представлю, что скоро эти бинты в крови наших солдатушек утопнут. Вот и приходилось две нормы выбивать, где криком, где лаской. Хотя наши рабочие и без потычек старались, у всех на фронте у кого муж, у кого сын или брат, но всё равно приходилось глоткой барьеры брать – то смежники подведут, то нитка не та идёт, то слесарь сутки не спавши, с ног валится. Иначе никак! А новые соседи у меня вот где! – Кивнув в сторону коридора, тётя Ана подняла ладонь и стиснула крепкий кулак: – Их надо держать в строгости, иначе в квартире будет бардак.
Передо мной очутилась чашка чая и горстка сушек – тётя Аня засуетилась:
– Ты посиди, я тебе ещё картошечки нажарю, нам на работе с подсобного хозяйства по три кило выдали!
Я покачала головой:
– Спасибо, тётя Аня. Я не голодная. У меня сейчас кусок в горло не лезет. Думала домой приду, а тут…
Я пожала плечами, не зная, что добавить. И так всё ясно. Не каждый день доводится вернуться с фронта и увидеть свою комнату занятой, а жильцов в твоей одежде.
– Да уж, досталось тебе, девка! – Тётя Аня вздохнула. – Ты сейчас у меня переночуй, а завтра иди в жилконтору и стучи кулаком по столу, пока тебе новый ордер не выпишут. Свободная жилплощадь пока есть, я точно знаю. Почитай, в каждой квартире по одному-два жильца остались, а остальные померли. – Я отхлебнула горячего кипятка, чуть подкрашенного щепоткой заварки. На душе было пусто и тошно. Тётя Аня сидела напротив, единственный близкий человек из довоенной жизни, и не сводила с меня глаз: – А ты повзрослела, Антонина, серьёзная стала, красивая.
Я иронично хмыкнула: до красавицы мне далеко, как до луны пешком, просто тёте Ане хочется сказать мне приятное. Разговор не вязался, слишком много неожиданного навалилось на плечи. И я спросила первое, что пришло в голову:
– Тётя Аня, а вы знали моего отца?
Не знаю, почему вырвался именно этот вопрос, мы с мамой очень редко говорили о папе. Он умер от тифа незадолго до моего рождения, и у нас не сохранилось ни одной его фотографии. В детских мечтах я представляла папу то героем, погибшим во время освоения Севера, то отважным альпинистом, сорвавшимся с горы, то смелым милиционером, задержавшим кучу бандитов. Но чаще всего я представляла его живым и весёлым, как папа моей лучшей подружки Машки. По вечерам мы всей семьёй сидели бы за чаепитием, а в выходные ходили в парк кататься на лодке. И мама не плакала бы по ночам втайне от меня. По мере моего взросления воображаемый образ отца тускнел, таял и размывался акварельным рисунком, случайно оставленным под дождем. Я снова стала вспоминать об отце в войну, когда на мужчин стали приходить похоронки. Эх, папа, папа, не дожил ты узнать, что твоя дочь тоже стала фронтовичкой и не посрамила твою фамилию.
Почему-то тётю Аню мой интерес нисколько не удивил:
– Я не знала твоего отца, Тонечка. Марина, твоя мама, заселилась, когда он уже умер, а ты ещё только ожидалась. Соседки, конечно, расспрашивали, что да как, сама понимаешь, мы, бабы, любопытные. Но Марина отмалчивалась, говорила: умер от тифа, и больше ничего. Но знаешь что? – Лоб тёти Ани прорезала напряжённая складка. – Уж не ведаю, говорить тебе или нет. Да ладно, поделюсь! Тогда тебе было года три, когда однажды ночью к нам в квартиру позвонил незнакомый мужик. Заросший бородой по уши, огромный, как глыба, сам в ватнике, морда зверская, махоркой разит за три версты, руки заскорузлые. Я ему сама дверь открывала, так он ни спасибо, ни пожалуйста. Спросил только:
– Вязникова Марина здесь живёт?
– Здесь.
Я, помню, подумала, что его серый полушубок похож на волчью шкуру оборотня. Даже жутко стало, а ну как накинется да удавит, как котёнка.
Он на меня глазами зыркнул:
– Позови. Дело к ней есть, скажи – весточку привёз из дальних краёв, а от кого, она сама знает.
Марина как увидела его, побледнела пуще снега, но взяла себя в руки и вежливо так:
– Пройдёмте в кухню, а то у меня дочка спит.
У мужика аж глаза на лоб вылезли:
– Так у тебя дочка есть?
Я вижу, Марина вот-вот в обморок хлопнется, а я этого допустить не могу. Ну и стала подслушивать из своей комнаты – Она легонько стукнула кулаком о ладонь. – Но они говорили быстро и неразборчиво. Услышала только, как твоя мама резко попросила:
– Оставьте нас в покое.
А дальше шептали совсем тихо, по-заговорщицки. Наутро Марина вышла вся заплаканная, сказала – голова болит, а весточка, мол, от дальнего родственника с Колымы. Больше я никогда того мужика не видала, и к Марине на моей памяти никто не приходил. – Тётя Аня замолчала и опустила голову. – Как бы то ни было, война все наши тайны похоронила вместе с людьми. Теперь ничего доподлинно не узнаешь, да и надо ли? Раз твоя мама тебе ничего не рассказывала, значит, не хотела. Ты уж её уважь, не тереби прошлое.
Легко сказать – не тереби! Впрочем, интерес к таинственному мужику быстро испарился, на фоне насущных проблем с жильём. Хотя я устала и измучилась за дорогу, но новости, свалившиеся на мои плечи, мешали уснуть, прокручивая в мыслях каменные жернова новых проблем. Невыспавшаяся и злая, я вскочила в шесть чесов утра, полная решимости вытребовать себе ордер на комнату, даже если придётся пристрелить управдома. Перед выходом из дома я споткнулась о коврик у двери и вспомнила, как перед самой войной мама принесла его с работы и улыбнулась:
– Представляете, у нас на работе отмечали юбилей школы, и лучших учителей премировали резиновыми ковриками! Ковриками!
От смеха на мамины глаза набежали лёгкие морщинки, но всё равно она была молодой и красивой. Коврик мы постелили для всех жильцов, вытирать ноги. Мамочка моя дорогая, как же тебя не хватает!..
1918 год
Марина
Зима восемнадцатого года выдалась лютой. По обледенелым тротуарам ветер гнал позёмку с обрывками газет, заметая подходы к дому. Сугробы никто не чистил, потому что новые власти не платили дворникам жалованья, домовладельцев объявили вне закона, а всё имущество национализировали в пользу государства. Фонари с началом новой коммунистической эры тоже не горели. На улицах любого прохожего могли ограбить, избить или даже зарезать, поэтому с наступлением вечера подальше от бандитских глаз прятались даже бродячие собаки, не говоря уже о людях, особенно если в восемнадцатом году им исполняется ровно восемнадцать лет. Марина с тревогой посмотрела на небо, набухающее новым снегопадом, и прибавила шаг. Свёрток с подарком крёстного она засунула в муфту и крепко сжимала в руке, чтоб не отобрали по дороге. Она представила мамино удивление, когда выложит на стол восхитительного сахарного зайчика – настоящего, дореволюционного, с рельефными ушками и забавной мордочкой. Вадим Валентинович сказал, что зайчик простоял у него в буфете с прошлой Пасхи и теперь очень хочет приобрести себе новую хозяйку.
– Боюсь, что новая хозяйка его съест, – честно призналась Марина, потому что чувство голода стало её постоянным спутником. Впрочем, голодали почти все горожане, на километры растягивая очереди за тяжёлым кислым хлебом то ли из муки, то ли из древесины.
– И правильно, голубушка, – поддержал крёстный, – молодому организму требуется хорошее питание: мясо, сахар, а зайчики… – он махнул рукой, – . зайчики к тебе прискачут позже, поверь мне. Тяжёлые времена обязательно пройдут, дав нам возможность оценить то, что прежде не ценили. Грешно сокрушаться о куске сахара, когда на наших глазах гибнет величайшая империя. – Он вздохнул. – Помяни моё слово, при слабой России сумасшедшая Европа ввергнет мир в войны и распри, какие ещё не видывало человечество, потому что гуманизм, просвещение и цивилизация – это миф, слетающий шелухой, как только появляется возможность безнаказанно грабить. Что, собственно, мы и имеем честь наблюдать в реальном времени прямо из своего окна.
Крёстный Вадим Валентинович достался в наследство от папы, умершего, когда Марина ходила в пятый класс гимназии. Вместе с крёстным папа работал инженером на судоверфи и дружил ещё со студенческих времён. После папиных похорон, вдоволь наревевшись, Марина записала в своём дневнике, что в мире нет справедливости, а значит, нет и Бога.
И всё же было жаль расколоть щипцами сахарного зайку, такого беленького, такого беззащитного. Марина крепче сжала пальцы, ощутив гладкую твёрдость подарка в шуршащей папиросной бумаге.
– Заяц – просто красивый кусок сахара, – твёрдо сказала она себе, – обычный сахар, какой раньше лежал на полках магазинов.
Особенно много сладостей появлялось перед праздниками, когда витрины изобиловали шоколадными лакомствами и засахаренными фруктами. Вспомнив, что нынче в лавках нет ни сахара, ни чая, ни белого хлеба, Марина вздохнула и подбодрила себя там, что маме на службе – она работала учительницей – выдали паёк с несколькими сухими рыбками воблы и кулёк перловой крупы. Плюс к пайку маме удалось выменять на рубиновую подвеску целое ведро чуть подмороженной картошки. Крупа, картошка и вобла казались сказочным богатством. Правильно говорят: «богатство к богатству», и сахарный заяц тому доказательство. Удивительно, но суп с воблой оказался вполне съедобным. А ещё вечером они с мамой попьют чай с сахаром! На самом деле чайной заварки осталась щепотка, бережно хранимая для торжественных случаев, но кипяток из тонких фарфоровых чашек они с мамой упрямо именовали чаем.
Подумалось, что вместе с разрухой жизнь ужалась в размерах, как намокший кусочек кожи, и вместе с ней ужались и поводы для радости: если раньше кусочек сахара был пустяком, на который не обращали внимание, то теперь стал источником маленькой радости. И полено для печурки – тоже радость, наравне с походом в театр. Она задумалась, что выбрать между поленом и театром, но не пришла к соглашению – и то, и другое на весах радости весили приблизительно одинаково.
Позади раздался хруст снега. Марина оглянулась, успев краем глаза зацепить патруль в чёрных бушлатах. Моряков в городе боялись, они отличались особенной безжалостностью к буржуям, а она, Марина, самая настоящая буржуйка в лёгкой беличьей шубке и пуховом платке. Да ещё и с муфтой! Отпрянув к стене, Марина оступилась в сугроб, моментально зачерпнув полный ботик снега. Заворожённым взглядом она смотрела на приближающихся матросов. В тяжёлых черных бушлатах, опоясанных пулемётными лентами, они напоминали стаю больших птиц, летящих вдоль заснеженной улицы. Когда патрули прошли мимо, от них пахнуло крепким запахом табака и дыма костров.
– Что, барышня, застряли? – насмешливо спросил чей-то голос. Юноша рядом с ней возник словно ниоткуда, как фокусник в цирке. Высокий, гибкий, быстроглазый. Его волосы без головного убора трепал ветер. Не дожидаясь ответа, незнакомец выдернул её из сугроба и по-свойски отряхнул снег с рукава. – Вы немного испачкались. Позвольте помочь. – Под его напором Марина не нашлась что сказать и ошеломленно молчала. Он понял её по-своему: – Вы меня боитесь?
– Нет, – она покачала головой, – просто вы появились так неожиданно.
– Люблю сюрпризы. – Он засмеялся и тут же серьёзно предложил: – Давайте я вас провожу, а то в городе небезопасно, особенно для такой красивой барышни.
– Мне недалеко, в Фонарный переулок, – сказала Марина и искренне призналась, – я действительно боюсь ходить одна. Знаете, на прошлой неделе неподалёку убили нашего учителя словесности. Откровенно говоря, он был пренеприятный тип и приставал к девочкам, но ведь всё равно человек. Правда?
– Конечно, правда. – Юноша помог ей выйти на тротуар и слегка наклонил голову:
– Позвольте представиться – Сергей Вязников, студент. – Он сделал паузу. – Бывший студент.
– Почему бывший? Ваше учебное заведение закрылось?
– Нет, – он растянул рот в улыбке, – я сам закрыл его для себя. Решил, что в этаком хаосе, – он обвёл рукой пространство, – от моих знаний по философии не будет никакого толку.
– А ваши родители? Неужели они одобрили такое решение? Моя мама никогда не позволила бы мне бросить гимназию ни при каких обстоятельствах.
– Мои родители живут в Брянске, так что я давным-давно вольная птица. Кроме того, у меня есть увлечение – цирк.
– Неужели? – Марина заинтересованно глянула ему в лицо. – Меня однажды папа водил в цирк, но мне не понравилось, потому что стало жалко зверей. Собачки были забавные, а слон очень грустный. Представьте, один клоун катался в повозке, запряжённой свиньями!
– Вам повезло, вы видели выступление Дурова! Дуров – замечательный артист, его номера войдут в историю, – быстро сказал Сергей. – Но в отношении зверей я отчасти разделяю ваше мнение. Мне по душе воздушные гимнасты. Под куполом цирка, посредством своего тела они выделывают настоящие чудеса. Они летают! – Он поддержал Марину под локоток и задорно спросил: – Вы бы хотели полететь?
– Не знаю. – Марине вдруг представились качели на большой высоте и она, вцепившаяся в верёвки. – Наверное, нет. Мне достаточно нашего третьего этажа.
Она не заметила, как ноги привели её во двор дома. Рядом с парадной стояла полковница Матильда Вениаминовна с кошёлкой в руках. Октябрьский переворот принудил Матильду Вениаминовну к торговле спичками на Сенном рынке, но величественности она не утратила, и Марина постоянно ловила себя на мысли, что её тянет сделать перед соседкой реверанс.
Кивок головы Матильды Вениаминовны означал приветствие.
– Добрый день! – Марина улыбнулась, получив в ответ кислую мину.
Хотя присутствие Сергея Матильда проигнорировала, завтра наверняка маме сообщат, что её дочь провожал кавалер. Марину скорее забавляло, чем расстраивало досужее внимание местных кумушек. Пусть болтают о чём угодно. Она давно поняла, что люди не взрослеют. К примеру, если какая-нибудь девушка среди подруг слывет сплетницей, то она ею останется навсегда, поэтому не следует обращать внимание на мнение посторонних.
– Значит, ваш третий этаж, – напомнил о себе Сергей. – Дайте угадаю ваши окна. О, наверняка вон те, с зелёными гардинами!
– Верно! – Она подарила Сергею благодарный взгляд. – Спасибо, что проводили. Мне пора домой, мама ждёт.
Он предупредительно распахнул перед ней тяжёлую дверь парадного подъезда с массивными ручками в виде львиных голов:
– Был рад познакомиться. Кстати, прекрасная незнакомка, вы так и не назвали мне своё имя.
Марине вдруг захотелось пококетничать и ответить в духе дамских романов, типа «пусть это будет моей тайной» или «моё имя приснится вам во сне».
«Фи, какая пошлость!» – Едва удержавшись, чтоб не хихикнуть, она скромно опустила глаза:
– Меня зовут Марина Антоновна.
* * *
Вьюги, вьюги, вьюги – казалось, они поселились в городе навсегда, когда в середине февраля внезапно выглянуло солнце. Да как! Ярко, радостно, по-весеннему. Золотой солнечный диск купался в розовых облаках, щедро посыпая лучами заледеневшие за зиму крыши. С карнизов с хрустом валились сталактиты хрустальных сосулек, рассыпаясь по тротуару мелкими брызгами. Исступлённо заорали вороны на крышах. В их крике Марине послышались слова:
– Весна! Весна!
«Чего орут, дурачки, ведь до весны осталось целых две недели. – Она посмотрела на календарь и исправилась: – Пятнадцать дней».
Вороны, понятно, её не слышали, продолжая хрипло выводить свою нехитрую песню из пары нот. Марина вздохнула: погулять бы, но нельзя, потому что накануне заболело горло. Мама места себе не находила от ужаса – вдруг дочка подхватила испанку – и строго-настрого запретила даже помышлять об улице. Заморский грипп «испанка» выкашивал целые города, наполняя заболевшими больницы и морги, от него не было спасения ни бедному, ни богатому, а в голодной и разорённой стране тем более. «Эпидемии и войны всегда идут рука об руку», – сказал бы папа, если бы дожил до настоящих времён. Может и повезло, что не дожил?
«Я нынче как морковка на грядке, – записала в дневнике Марина, – красная девица, сижу в темнице, а коса на улице».
Кроме того, мама велела пить отвратительный отвар каких-то трав с привкусом горечи и обязательно полоскать горло содой. Да ещё и насморк! Марина метнула взгляд на зеркало, отразившее распухший нос и покрасневшие глаза. Наверняка она простудилась третьего дня, когда начерпала полные ботики снега, а потом не побежала домой, а прогуливалась по улице с новым знакомым. Да ещё и во дворе с ним постояла, болтая о всякой ерунде.
«Стыдно, голубушка, знакомиться с каждым встречным-поперечным, – сказала она своему отражению в зеркале. – Приличные девушки так опрометчиво не поступают».
Она попробовала повернуть размышления на учёбу или хорошую содержательную книгу, но мысли непослушно возвращались к Сергею. Как он интересно рассказывал про цирк и спрашивал, не хочет ли она полетать. Полетаешь тут, если приходится лечить ин флюэнцию! Несмотря на прохладу в комнате, Марина приоткрыла форточку, чтобы впустить в комнату немного нарождающейся весны, и пошла на кухню полоскать горло, а когда вернулась, то ахнула: по всему полу тугими мячиками раскатились оранжевые мандарины. В голодном Петрограде, где маме в пайке выдали лошадиные копыта, а гибель населения пытаются предотвратить «военным коммунизмом», мандарины воспринимались сказочным миражом. Чудеса! В голове как будто запели рождественские колокольчики. По традиции в их семье ёлку украшали мандаринами. Мама обвязывала каждую мандаринку крест-накрест разноцветной тесьмой, а внизу к перекрестью подвешивала крупную стеклянную бусину – получалась ёлочная игрушка.
Присев на корточки, она взяла в руки мандаринку и прижала к губам. Нежный цитрусовый запах чувствовался даже сквозь насморк. Сердцу в груди стало горячо, а щекам жарко.
Долго гадать, кто стал волшебником, не приходилось – конечно, Сергей! Марина подбежала к окну, но в пустом дворе лишь ветер теребил ветви старого тополя да сидела на подоконнике соседская кошка из квартиры напротив. И почему кошки не умеют разговаривать? Она наверняка раскрыла бы секрет появления гостинцев.
Одну мандаринку Марина съела сразу, сидя на полу и глупо улыбаясь, словно всю её от макушек до пят внутри наполнило тёплое солнце. Со счастливыми слезами на глазах она ползала на коленях, собирала мандарины в вазу и целовала каждый плод, мысленно посылая благодарность таинственному волшебнику.
* * *
– Мариночка, посмотри, кто к нам пришёл! Проходи, Николенька, проходи! Замёрз? У нас чайник вскипел, сейчас будем пить чай.
Марина услышала, как мама захлопотала вокруг Николая Лохова, которого прочила ей в женихи. Николай успел закончить Институт гражданских инженеров и занимался строительством.
– Вечная профессия, – сказала мама, – какие бы революции ни происходили, человеку всегда будет нужен кров.
Николай аккуратно повесил на рогатую вешалку пальто и фетровую шляпу с каракулевой отделкой, но шарф снимать не стал, картинно закинув один край через плечо.
– Добрый день, Евпраксия Поликарповна, родители передают вам поклон. – Он пригладил рукой волосы с небольшими залысинами у висков и шагнул к Марине.
Она сидела в кресле, кутаясь в тёплую шаль и поджав под себя ноги. Каким-то образом в городе стало туго не только с продовольствием, но и с дровами, хотя уж чего-чего, а лесами Россию-матушку природа не обделила. Но с началом революционных преобразований лесорубы куда-то подевались, на рынок перестали привозить подводы с дровами, и по квартирам перестали ходить заезжие продавцы с вопросами:
«Хозяева, в дровцах не нуждаетесь? Есть отменные, берёзовые, горят чище пороха!»
Накануне днём мама притащила разбитый деревянный ящик, который сейчас весело потрескивал углями в буржуйке. День подходил к трём часам пополудни, мягко проникая в комнату сквозь заиндевевшие окна.
– Рад видеть вас в добром здравии, Мариночка, – мягко сказал Николай. Он всегда говорил негромко, будто робея, хотя общие знакомые утверждали, что Лохову палец в рот не клади, и на службе он умеет отдавать распоряжения самым наисуровейшим тоном. При виде мандаринов в вазе его глаза расширились: – О, откуда такая немыслимая роскошь? Ну надо же, настоящие мандарины!
– Угощайтесь, – дежурно предложила Марина, отчаянно надеясь, что Николай откажется, сделав вид, что терпеть не может мандарины, и вообще, только что съел пару фунтов и сыт по горло. Напрасно!
Нимало не смущаясь, он взял из вазы верхний мандарин и сколупнул с него кусочек корочки:
– Божественно! А запах!
Сама Марина позволила себе только один мандарин, когда собирала их с пола, и один мандарин съела мама, долго отнекиваясь:
– Нет-нет, Мариночка, тебе нездоровится, нужны витамины. А я успею. Скоро лето. Да и безвременье рано или поздно закончится.
Безвременье… Лучшее слово к действительности не подбиралось: там, где бал правят голод, война и разруха, а время ожидания лучшей доли растягивается в бесконечность. Это только часы радости бегут слишком быстро, даже если ты умоляешь их ненадолго замереть.
Красивые, длинные пальцы Николая со вкусом раздевали мандарин, и корочки оранжевыми лепестками живописно опадали на чёрный лак столешницы. Отделив дольку, Николай закинул её в рот и блаженно произнёс:
– Напоминает старое доброе время с пирамидами фруктов в витрине Елисеевского. Помню, однажды зимой папа привез из Абхазии целый ящик мандаринов. Мы даже кухарку угощали.
Марина с отвращением смотрела, как он поглощает дольку за долькой, и не понимала, как Николай прежде мог ей нравиться! От мысли, что она могла бы неосмотрительно выйти за него замуж, её окатило ужасом. Ведь замуж – это навсегда, навечно, до осинки над могильной плитой.
Мама подошла и собрала со стола апельсиновые корочки:
– Мы их засушим и будем класть в чай вместо заварки.
