Ирина Антонова
Диалоги об искусстве. Пятое измерение
XVII век
Что случилось с гармоничным, уравновешенным искусством Возрождения в XVII веке? Конец XVI – начало XVII века – это время многих катаклизмов в Европе, время образования национальных государств, к новым формам существования страны приходят часто через потрясение сложившихся устоев, через революции – Нидерландская революция (война Нидерландов за независимость от испанского владычества), Английская революция (или Английская гражданская война). Это и время Великих географических открытий – Америка и Индия становятся новыми пространствами для жизни, земля оказывается не такой ограниченной, как казалась раньше. Эти новые миры сказываются и на самом человеке, на его душевном мире. И если у Боттичелли было еще какое-то предвидение, когда он изображал своих задумчивых античных героинь, если Леонардо да Винчи показывал возможность существования неразгаданного внутреннего богатства человека, то XVII век в искусстве барокко выплеснул внутренний мир человека со всей полнотой, а иногда – и экстатической полнотой. Мир искусства уловил изменения, которые произошли в жизни, в окружающем мире, в глубине человеческой души, и поэтому больше всего XVII век интересовал внутренний мир человека.
Естественно, с течением времени менялась эмоциональная структура жизни, менялись представления, в том числе представления о любви, а сама тема, конечно, обогащалась. Если говорить о главном направлении, которое характерно не только для темы любви, но и для многих других тем изобразительного искусства XVII столетия, – это, конечно, открытие возможности изображения реальной жизни в ее реальных проявлениях. Высшие образы в интересующей нас теме в следующем за эпохой Возрождения XVII веке создали два великих художника, работавшие в разных странах: фламандец Рубенс и голландец Рембрандт. Любопытно, что картины «Вирсавия» Рубенса и «Даная» Рембрандта, созданные около 1635 года, близки по своему переживанию, но решены по-разному.
«Вирсавия» Рубенса хранится в Дрезденской картинной галерее. Она написана на библейский сюжет о царе Давиде, который увидел прекрасную Вирсавию, жену своего полководца Урии, купающуюся у источника, и воспылал к ней любовью. Давид погубил мужа Вирсавии и женился на ней. В картине Рубенса фигура Давида почти не видна, он изображен в левом верхнем углу на балконе, фигура настолько мала, что ее можно и не заметить. На переднем плане – прекрасная, царственной красоты, полная необыкновенных рубенсовских живительных сил молодая женщина, к ней подбегает негритенок и протягивает ей письмо – это письмо от царя Давида. Но сюжетная мотивировка не столь важна, поскольку основной акцент этого полотна на образе главной героини, Вирсавии, – совершенно восхитительной по фантастической красоте прозрачной, дивной живописи. Ее изображение – апофеоз жизненной силы, она осознает свою красоту, которая здесь значительнее и важнее власти королей. Вирсавия столь прекрасна, что это поднимает ее на высоту идеального образа. Сочетание телесности и идеала в самом высоком и мощном его проявлении – особенность и тайна искусства Рубенса. Перед нами нерасторжимое единство плоти и духа, что показывает эмоциональное состояние Вирсавии, переживающей момент осознания своей привлекательности.
Тема красоты по-своему звучит и в произведении Рембрандта «Даная», которое хранится в Эрмитаже. Даная, дочь царя Акрисия, заключена своим отцом в башне. Царь получил предсказание, что погибнет от руки своего внука, то есть сына Данаи, и, желая оградить ее от возможных связей с мужчинами, заточил дочь. Кстати, для того, чтобы это вынужденное целомудрие Данаи было понятно зрителю, в изголовье роскошного ложа, на котором она возлежит, мы видим фигурку позолоченного Амура, но руки его скованы – это скованный Эрос, скованные чувства. Данаей пленился Юпитер, верховное античное божество, и проник к ней в виде золотого дождя. Интересно, что и у Тициана есть картина на этот сюжет, но на ней изображен поток золотых монет, золотой дождь, который сыпется с неба на Данаю. Рембрандт не использует прямое прочтение этой легенды, он переводит тему любви в психологический план. Перед нами на роскошном позолоченном ложе лежит женщина, она не поражает своей красотой, напротив, можно сказать, что героиня Рембрандта некрасива, он не скрывает расслабленной мускулатуры ее немолодого тела. В этом произведении, как ни в одном другом, нашел свое выражение психологический гений Рембрандта – Даная изображена в момент ожидания возлюбленного, и ее волнение очень реально и вместе с тем возвышенно. На лице Данаи удивительное богатство переживаемых чувств: и радость, и сомнения. Это любовь самозабвенная и целомудренная, но, возможно, и греховная. Один современный ученый писал о «Данае» Рембрандта: «Наготу часто изображали прекраснее, но никогда – более естественной, истинной и потрясающей». Едва ли можно найти еще одно художественное произведение, связанное с темой любви, где бы сокровенность женского переживания была передана с такой силой и правдивостью, как в «Данае» Рембрандта. Несомненно, Рембрандт в этом произведении отходит от классических идеалов Возрождения и Античности, но удивительным образом сохраняет высокую поэзию. Мы невольно вспоминаем, рассматривая эти картины Рубенса и Рембрандта, слова Гёте: «Семнадцатый век, век больших величин». В творчестве Рубенса и Рембрандта соединение идеала и реальной жизни достигло своего высшего уровня.
XVIII век
XVIII век знаменует собой кризис мифологии любви, как, впрочем, и кризис мифологии в целом. До этого времени искусству было свойственно возвышенное отношение к любви и к красоте женщины, а XVIII век принес даже в картины, написанные на мифологические сюжеты, подчас чисто эротическое содержание, и обнаженная Венера стала восприниматься отнюдь не богиней, а простой женщиной.
В XVIII веке пришло совершенно новое понимание самой жизни и, конечно, вслед за этим, и любви. Это век разума, век скепсиса, философии, сомнения в религии и в правомерности и нужности прежних традиций. Мир переходил к капитализму от прежнего, веками существовавшего феодализма, и вполне естественно, что менялись устои, нормы и оценки. Тем не менее и в это время работают художники, которых волнует тема любви и женской красоты, и они продолжают создавать произведения на мифологические сюжеты. В Пушкинском музее находится довольно много картин французского художника Франсуа Буше. Главная тема его полотна «Спящая Венера»[1], конечно, – сексуальная привлекательность изображенной им прелестной молодой женщины, но ее нагота воспринимается как естественное состояние натуры, и таким образом в красоте женщины Буше сохраняет представление о любви и красоте как части вселенской силы.
Художником, который полностью изменил традиционное отношение к изображению обнаженной женщины, был Франсиско Гойя, великий испанский мастер конца XVIII – начала XIX столетия. Всемирной известностью пользуются две его картины – «Маха обнаженная» и «Маха одетая», обе хранятся в музее Прадо в Мадриде. Многие исследователи творчества Гойи пытались персонифицировать модель – совершенно очевидно, что на обеих картинах изображена одна и та же женщина. В ней видели герцогиню Альба, возлюбленную Гойи, но в документах начала XIX века героиню называли также Венерой и цыганкой. Наверное, все-таки самое правильное – называть эти картины так, как они известны сегодня, – «Маха обнаженная» и «Маха одетая». На полотнах действительно изображена «маха» – девушка из простонародья, с улицы, из низов.
Франсуа Буше. «Спящая Венера», 1735 (холст, масло)
Гойя неоднократно преследовался инквизицией за необычность своих работ, его картины были признаны возмутительными и непристойными. Разумеется, мы не разделяем такой взгляд на эти замечательные полотна, но тем не менее надо признать, что ничего подобного в предшествующем мировом искусстве не было. Обнаженная маха лежит в позе, очень близкой к тем, которые мы видели в целом ряде картин эпохи Возрождения и последующего времени, но она совершенно лишена какого бы то ни было налета идеальности, она просто миловидна. Остроту этих картин, видимо, понимали уже и заказчики, потому что известно, что показывались они вместе, только не рядом друг с другом, как они экспонируются теперь в музее; они прятались одна за другую в специальном ящике с механизмом – сначала демонстрировали одетую маху, а затем механизм поворачивался и взору зрителей представала «Маха обнаженная». Конечно, это было задумано как игра и, может быть, для в достаточной мере развращенных людей, ощущающих остроту и реализм этих изображений. Известно, что картины заказал первый министр Испании Мануэль Годой. Только всесильный человек мог позволить себе в те очень строгие для Испании времена, когда правили церковь и инквизиция, заказать такие картины. Это нагота без всякой аллегории, маха не притворяется ни Венерой, ни какой-то другой античной богиней. Она маха, девушка из народа, скорее всего андалузка, может быть наполовину цыганка. Она смотрит на нас вызывающим и дерзким взглядом, у нее резкие жесты, она грациозна и бесстыдна и абсолютно внутренне свободна. Она демонстрирует свою наготу как свободная женщина, и от этого возникает и развенчание возвышенного образа женской обнаженной красоты, и в то же время его возвышение. Есть в ней что-то вульгарное, но и что-то божественное. Глядя на мах Гойи, можно вспомнить слова Дени Дидро: «Между обнаженной и раздетой женщиной целый мир».
Мы видим, что образ одетой махи, подобно тициановской «Любви земной», эротически гораздо более насыщен, чем обнаженная маха, которая кажется просто открытой для любви, но не несущей в себе никаких элементов привлечения партнера.
XIX век
Уже в XVIII веке – веке Просвещения, начинается огромный прорыв к реальности, к необходимости писать саму жизнь, не прикрываясь мифологией, – недаром композитор Вагнер создает произведение «Гибель богов». Умирает мифология, гибнет мир богов, наступает Новое время, и одним из главных художников, которые совершили этот переворот, несомненно, был Эдуар Мане. Он сделал это во Франции, но то же самое происходило и во всех других европейских странах – отказ от идеализации, от мифологизма в любой его форме. Значит ли это, что не возникало картин на мифологические сюжеты? Нет, они продолжали создаваться, так же как создаются и сейчас. Большие группы художников продолжают работать в традиционной форме искусства, но на примере Мане мы говорим, конечно, о прорыве, о начале нового направления – импрессионизма, который принес новое видение мира, новое понимание натуры.
Среди художественных шедевров Франции одно из первых мест, несомненно, принадлежит «Олимпии» Мане. Сегодня она хранится в музее Орсе в Париже. На картине изображена молодая женщина, она обнажена и лежит на роскошном ложе, которое роскошно не само по себе, но написано с необыкновенным художественным роскошеством. Эта картина еще до открытого показа произвела огромное впечатление на тех, кто ее увидел, и получила и скандальный успех, и одновременно – скандальное отрицание как высокого рода художественное произведение. Мане удалось ее выставить только через два года после того, как он ее написал, а именно – в 1865 году во время Парижского салона на отдельной выставке. Выставка сопровождалась невероятным скандалом. Что только ни писали в прессе, как только ни неистовствовала публика! Какие только оскорбления ни неслись в адрес художника и самой героини картины! Как только ни высказывались по поводу чувств, которые она вызывает!
Чтобы понять, почему появлению «Олимпии» сопутствовала такая буря негодования, надо учесть, в каком ряду произведений мирового искусства появилась эта картина. «Олимпия» заставляет нас обернуться назад в прошлое. Несомненно, она продолжает ряд лежащих Венер. Примерно за шесть лет до создания «Олимпии» Мане сделал небольшую копию «Венеры Урбинской» Тициана, и, конечно, в работе над «Олимпией» он вдохновлялся в первую очередь именно этим полотном. Но он создал нечто несовместимое с с образом Тициана, чем и объясняется страшный скандал. Иногда говорят, что он отступил от правил академической живописи, которая навязывалась всем художникам. Но против академизма боролись многие передовые художники во Франции, в Англии, в Германии, в России. То, что делали в России передвижники, – не что иное, как борьба с академической фальшивой условной живописью. Поддерживая и защищая Мане, против критики выступал его друг Эмиль Золя. Он очень правильно написал, обращаясь к Мане: «Я знаю, вам удалось создать великолепное произведение, энергично перевести на особый художественный язык истинность света и тени, правду о предметах и людях». Золя обращает внимание сначала на художественные средства, а потом – на «правду о предметах и людях».
Я не нашла выразительнее слов о самом смысле XIX столетия, чем те, которые высказал русский поэт Александр Блок в поэме «Возмездие». Он написал ее в 1911 году, то есть прошло достаточно времени, чтобы осознать, с каким веком столкнулись люди:
Век девятнадцатый, железный,
Воистину жестокий век!
Тобою в мрак ночной, беззвездный
Беспечный брошен человек!
Это сказано прямо об «Олимпии» – «мрак ночной, беззвездный» – темная комната и лежащая на белых тканях молодая женщина. В доме, в котором изображена Олимпия, нет пространства, но в нем есть цвет, и, если пристально вглядеться в картину, его можно увидеть, хотя в целом картина воспринимается как бездна, на фоне которой возникает фигура юной особы. Мане услышал это время, увидел и запечатлел, и это – его величайшее открытие как художника. Поэтому Золя имел право написать, что Мане сказал правду об этом времени и о людях, и правда заключалась в том, что в доме, в котором изображена Олимпия, как будто нет ни любви, ни красоты. Но я скажу и другое – в нем есть любовь и красота, только их создает не главная героиня, а ее окружение. В картине еще два образа: чернокожая служанка, лицо которой почти сливается с фоном, и ощетинившийся кот – это очень важные фигуры для создания настроения и понимания картины. Служанка держит дивный букет цветов, но не отдает их госпоже – она знает, что та не хочет его принять. А кот, увидев перед собой, видимо, очередного гостя, выступает защитником своей госпожи. Сама Олимпия изображена с неподвижным лицом. Удивителен жест ее левой руки – растопыренными пальцами, почти комическим жестом она прикрывает свое лоно, она недоступна, как Венера Джорджоне, она защищает себя. Эта удивительная маленькая женщина сама выбирает, хочет она быть с тем, кто к ней пришел, или нет. Олимпия очень интересно расположена в пространстве, недаром Золя говорит о свете и о находках художественного плана. Он имеет в виду белоснежное ложе, на которое накинута золотисто-розоватая ткань с вышитыми на ней красными цветами, несколько красных, не ярких, но очень важных для этой картины акцентов – орхидея в волосах Олимпии и цветы в руках служанки, и, наконец, важнейший композиционный мотив – в нижней части, там, где подняты простыни, – большой черный фрагмент не занятого ничем пространства. Что он делает? Он приподнимает Олимпию, она парит в воздухе, и она полна достоинства в своем чувстве, с которым отвергает того, кто к ней пришел. Эта очень французская картина написана на грани иронии и сарказма. Ее можно по-разному трактовать, но это не закрытые глаза джорджониевской Венеры и не открытые глаза смотрящей сквозь зрителя Венеры Тициана, и в этом основной смысл «Олимпии», смысл, который и оскорбил тех, кто пришел на Салон.
Моделью Мане послужила 18-летняя Викторина Мёран, достаточно независимая особа, которая много лет позировала Мане, в том числе была моделью и в одной из его первых картин «Завтрак на траве». Видимо, зрители увидели в этой девчонке внутреннюю силу. Ее образ кого-то оскорбил, кому-то стал близок. Постепенно у Мане появлялось все больше сторонников, правда, настоящее признание пришло к нему совсем незадолго до смерти. Он все время испытывал сопротивление окружения, недаром «Олимпия» всегда находилась в его доме. Купил ее после смерти художника у его вдовы Клод Моне. Сначала картина была выставлена в Люксембургском музее, а потом оказалась в Лувре.
Внутренняя наполненность и сложность этого образа должны быть восприняты в контексте того времени, в которое существовал художник. Если хотите, уже на наш лад, я бы назвала эту картину произведением критического реализма. Модель изображена не как роскошная богиня, а как юная особа, которая еще не вышла из подросткового образа, об этом говорят нескладные черты тела, широкие плечи и узкие бедра, ее женские начала практически не видны. «Олимпия», несмотря на скандал, который она вызвала, не эротична. Хотя тема, поднятая Эдуаром Мане, не случайна, и мы можем вспомнить, что в другом качестве она прозвучала и в нашей отечественной литературе. Вспомните Сонечку Мармеладову из «Преступления и наказания» и Настасью Филипповну из «Идиота» Достоевского, вспомните Катюшу Маслову из «Воскресения» Льва Толстого. Этот трагический образ характерен для отечественной литературы, в которой сострадание, сочувствие и негодование против судьбы такого рода женщин очевидно.
Я думаю, что Эдуару Мане удалось сказать пронзительную правду о своем времени в высокохудожественном образе. То, как написано белое на белом и белое на темном, сама манера живописи – легкая и воздушная, исполненная необычайного вкуса в сочетании пятен красного, голубоватого и золотистого на фоне черно-белой симфонии, – поразительна. Неудивительно, что Мане становится для всех импрессионистов главной фигурой. Сам он не считал себя импрессионистом, не выставлялся на их выставках, не работал в манере раздельного мазка, но по своей живописной манере он стоял у истоков нового искусства наряду с такими великими мастерами, как Моне, Ренуар, Дега.
Отказ от мифа и аллегории в изображении обнаженного женского тела вслед за Гойей и Мане исповедуют практически все художники XIX столетия. Поэтический взгляд на любовь-Эрос по-прежнему присутствует в искусстве, но эти картины приобретают несколько иной характер. Один из самых поэтичных женских образов мы видим на замечательном полотне импрессиониста Пьера Огюста Ренуара «Обнаженная» (ГМИИ). Картина написана в последней четверти XIX века, и, несомненно, это один из шедевров мастера. Даже не возникают никакие аллегорические ассоциации, когда мы созерцаем эту прелестную, необыкновенно живую в своих движениях женщину. Это не мифологический и не литературный персонаж. В ней нет и тени кокетства, как, скажем, у героинь Буше. Это современница мастера, обаятельная женщина с открытым взглядом синих глаз и пунцовыми губами. Ренуар, признанный мастер изображения женских образов, как никто другой, умел писать обнаженное тело, пользуясь легкими, передающими свечение кожи прозрачными лессировками. Этот термин означает технический прием в живописи, когда художник наносит тонкими слоями полупрозрачную краску поверх уже высохшего слоя другой краски и таким образом добивается глубокого, переливчатого цвета. Цветовая гамма, в которой написана картина – светло-розовые, светло-серые, жемчужные тона, – еще более поэтизирует этот образ. Интересно, что второе название картины – «Жемчужина». И действительно, белые одежды или простыни, окружающие сидящую героиню, напоминают раковину, в которой кроется женщина-жемчужина.
Тема красоты обнаженной женщины сохраняется во многих произведениях и в XIX, и в XX столетиях. Несомненно, примечательным является полотно Поля Гогена «Жена короля» из собрания Пушкинского музея. Эту картину еще называют «Королева» или «Королева красоты» – названий несколько, но во всех присутствует слово «королева», подчеркивающее царственный вид прекрасной женщины, возлежащей на зеленой траве. Таитянка изображена в позе «Венеры Урбинской», она лежит под деревом, в ее руках красный веер – символ королевского рода и вместе с тем знак обольщения. Дерево над ней – это дерево Добра и Зла. Гоген намекает на символику потерянного Рая, тем более что за деревом кроется зловещая фигура черного животного, олицетворяющая дьявола. В низу картины – надпись по-таитянски «Те арии Вахины». Вахина – это женщина по-таитянски, жена. Видимо, он изобразил на этой картине свою подругу Пахуру. Известно, что Гоген, разочарованный в европейской цивилизации, отправился на не затронутый цивилизацией остров Таити, пытаясь найти людей, живущих в единении с природой. Гоген пишет своему другу Жоржу-Даниэлю де Монфрейду: «Только что закончил картину, которую считаю гораздо удачнее всего предыдущего, обнаженная царица лежит на зеленом ковре, служанка срывает плоды, два старика рассуждают о древе познания, в глубине – морское побережье. Мне кажется, что по цвету я еще никогда не создавал ни одной вещи с такой сильной торжественной звучностью». Монфрейд попросил тут же прислать ее в Париж, чтобы продать, но Гоген ответил ему: «Зачем это делать, все равно мои картины никто не покупает». Я полагаю, что эта картина является шедевром из шедевров его творчества.
Образ жены короля, экзотической обнаженной красавицы, вписывается в ту линию возвышенных женских образов, о которых мы говорим. Конечно, искушенный зритель тут же заметит, что сам по себе мотив обнаженной распростертой фигуры не нов, вы его помните и в «Спящей Венере» Джорджоне, и «Венере Урбинской» Тициана, характерен он и для картины немецкого художника Лукаса Кранаха «Отдыхающая нимфа» из собрания Тиссен-Борнемица в Мадриде, и для уже известной нам «Олимпии» Мане. Гоген обожал картину Мане, он сделал с нее копию и на Таити взял с собой фотографию, но, создавая «Королеву», скорее всего, он опирался на образ с картины Лукаса Кранаха, судя по тому, что среди его вещей была найдена репродукция с этой картины. Но мы все-таки видим новую и необычную интерпретацию этой вечной темы – королева, будем называть ее так, лежит под деревом манго, но это не просто дерево, это дерево Добра и Зла. Об этом говорит сам художник, объясняя, что два старика рассуждают о древе познания. Таким образом в образ современной женщины художник вплетает древнюю библейскую историю об Адаме и Еве, и королева преображается в современную Еву. Вместе с тем ее облик и характер изображения связаны с образом античной Венеры. Современная женщина, античная Венера, библейская Ева – все они сосуществуют в этой прекрасной, золотистой, излучающей тепло фигуре. В поздних картинах Гогена совмещение предания и современности становится одной из главных тем.
У королевы немного угловатая, но очень характерная для молодого существа независимая поза. Она раскинулась в пейзаже и открыто смотрит на зрителя. В ней есть чувство внутренней свободы, она более раскованна, чем «Олимпия» Мане, она олицетворяет голос земли, на которой живет. В своих письмах, в книге «Ноа-ноа» Гоген многократно обращается к образу таитянской женщины и рассуждает на эту тему. В одном из писем он пишет: «Что отличает маорийскую женщину от всех прочих и порой заставляет принимать ее за мужчину, так это ее телосложение, она похожа на Диану-охотницу». Он описывает их широкие плечи, узкий таз, крепкие бедра, крупные руки и ступни и маленькую, крепкую грудь. Он сам говорил, что иногда со спины не мог понять, кто идет перед ним – мужчина или женщина, потому что маорийский мужчина отличался мягким, женственным телосложением. «Могучая Ева», «темнокожая Венера» – так художник пишет о таитянках: «Цветок этой благоуханной земли, она Ева, она Венера, она нимфа». Об одной из своих картин с изображением таитянской женщины он написал: «Солнечное пламя, медной смуглотой опалившее ее кожу, живет в ее чувствах и зримо излучается ее плотью. …Мне показалось, что я вижу идола современной красоты, совершеннейшее творение природы». Образ, созданный Гогеном, конечно, удивительный – она не гетера и не мать семейства, она – независимое дитя природы, олицетворяющее единение мира природы и человека.
Понявший в конце жизни всю фальшь того благополучия, в котором якобы находились люди на этой прекрасной земле, Гоген умер забытый, в нищете. Земной рай, который он создавал в своих картинах, в действительности не существовал.
