Irin Joki
Я ловлю домового, или Мой последний Йоль в кругу семьи
Отец умер. Он долго болел, в последнее время был такой бледный и слабый, походивший на подобие собственной тени. Я часто слышал его тяжелое дыхание, когда подолгу лежал, прижимаясь к его еле вздымающейся груди. В груди его была целая буря – там бушевали хрипы, будто то были унылые завывания ветра в зимнюю стужу. Его красные глаза тухли с каждым днем более не излучая того притягательного живого блеска, что сиял в те дни, когда папа был здоров. Так он угасал.
Мама с тревогою глядела на меня, оставаясь возле отца все свободное от дел время. Она пыталась напускно бодриться, словно ничего не происходило, а я из-за своей детской наивности принимал ее приподнятость духа, под которой на самом деле скрывалась жгучая боль от приближения утраты родного человека, за чистую монету. Она хотела уберечь меня, огородить от неминуемого, непоправимого горя, что уже подкралось к нашей семье, но все ее усилия были тщетны.
Все казалось тогда тревожным в нашем маленьком заснеженном домике – стояла вечная зима, сколько себя помню, и мы отчего-то притаились здесь, в этом отдаленном местечке, средь леса и сугробов.
Как ни странно я был наполнен счастьем в те деньки – я ощущал чистую любовь во всем, какую только может ощущать ребенок окруженный вниманием и обожанием родных и близких, что без устали заботятся о нем и не чают в нем души. Но сейчас, уже будучи взрослым, я отчего-то с тоскою и грустью в сердце понимаю, что в ту холодную и невыносимо долгую зиму в нашем доме – доме Альдофин, царила на удивление тревожная и мрачная атмосфера. В воздухе так и повисло чувство надвигающейся беды. Оно проскальзывало в каждом слове, в каждом звуке, в каждом движении. Этими скверными чувствами были пропитаны комнаты, и даже заснеженный двор. Но мы продолжали заниматься повседневными делами, делая вид, что ничего не замечаем, и все также гордо называли себя кланом Альдофин. Клан Альдофин, что из века в век отличался стойкостью духа, силой воли и несгибаемостью характера.
Хотя никто из нас более не носил фамилию Альдофин. Но все мы были крови клана Альдофин – внуки и правнуки великой и устрашающей Филиции Альдофин, самой сильной ведьмы и жестокой вампирши.
– От нашего клана ничегошеньки не осталось! – любила всласть причитать тетушка Рита, – и остается нам, бедным-несчастным, прятаться в этой глуши, без защиты, без надежды, вдали от родного крова, пока когда-нибудь не закончиться зима!
– А почему она не кончается? – удивился я, смутно представляя себе, что бывают какие-то другие времена года помимо зимы.
– Это все из-за него! – лишь отвечала взволнованно тетя Рита, и я признаться подолгу морщил лоб, пытаясь понять, кого именно она имеет в виду.
Поначалу я грешным делом подозревал мужа тети Риты, дядю Михаэля, ведь она часто ворчала на него. А до того, как они поженились, дядя Михаэль частенько грабил банки, и, будучи вампиром, ему это удавалось просто блестяще, ведь ни одна пуля полицейских не могла поймать его.
Дядя Михаэль и тетя Рита поженились давно, но выглядели они все еще очень молодо, как и вся наша семья. Тетя Рита была для меня истинным воплощением красоты и элегантности. Она очень любила модничать и наряжаться, всегда знала, что носят в этом сезоне, а что уже давно устарело. У нее, по ее же словам, был воспитан утонченный вкус к красоте, который являлся редкостью в современном мире, полном нелепостей и уродства. Деньги бедного дядюшки Михаэля таяли на глазах, тратясь то на очередные заказы портнихе, то на чеки из шляпных салонов. Дядюшка едва успевал грабить банки, он ни раз жаловался мне, что вскоре в этом скудном городишке совсем не останется денег, и что он даже представить себе не может, что будет делать в таком скверном случае.
Любила тетушка наряжать и меня. Я нередко становился жертвой ее спонтанных приступов моды, и меня частенько облачали в самые нарядные костюмы с рюшами и шляпами, отчего дядя Михаэль хохотал надо мной до упаду, пока тетя Рита, поджав губы, осуждающе цокала языком, делая вид, что выше всех этих насмешек.
– Не слушай его, дорогой, ты как картинка! – сюсюкала тетя Рита, и я таял от ее нежного голоса и милого взгляда. До чего же она была красива.
Хихикать надо мной без должной на то причины вошло у дяди Михаэля в привычку, и он частенько намеренно провоцировал разного рода ситуации, в которых я становился предметом смеха. Но то был не унизительный смех. Нет, вовсе, нет. Он смеялся так, словно умилялся и любовался мной.
Так в одно снежное декабрьское утро дядя решил поучить меня стрельбе из револьвера. Снег шел тихим упоением, почти не дыша, опускаясь белым покрывалом на землю. Пахло морозным и приятным утром, отчего мысли становились яснее, а кровь разогревала тело. Мы закончили свои приготовления – повесили мишень, перезарядили револьвер, и я гордо и важно занял свою позицию. Я прицелился, в точности как меня учил дядя Михаэль, и нажал на курок, с детской восторженностью и трепетом ожидая, что попаду прямо в цель. Но я даже не мог представить, что отдача у револьвера будет столь велика, что я нелепо отлечу на землю и рухну прямо в сугроб.
Как хохотал дядюшка – и смех его был таким добрым и таким заразительным, что я тоже, поначалу вовсе нехотя, начал заливаться. Снег забрался мне за воротник и неприятно лип к коже, обида и конфуз от нелепого падения все еще стояли комом в горле, но я развеселился и вовсе отвлекся, потому что дяде было так радостно. Но после прибежала мама и наругала дядю, и нам вдвоем пришлось спасаться бегством.
У тети Риты и дяди Михаэля не было детей. Они старались не упоминать об этом, но трогательный блеск в глазах тетушки и беглый взгляд дядюшки говорили о том, какую боль причиняет им эта трагедия.
– Мы вампиры, – сказала как-то тетя Рита сама себе, – у нас не может быть детей. Мы вампиры, и мы этим спаслись.
Я с жадным вниманием слушал все, что она говорила, и в который раз приходил в недоумение, отчего тогда я появился у мамы с папой, ведь они тоже вампиры.
А я нет.
Но тяжелые и чересчур серьезные мысли не долго обременяли мой детский мозг, и я тот час забывал об этом, отвлеченный более привлекательными затеями.
Вообще-то тетя Рита была непредсказуема, многое могла ненароком выболтать, однако я был слишком мал и не осведомлен, чтобы хоть что-то понять. На самом деле, если быть откровенным, она мне была вовсе не тетушка, а двоюродная бабушка, и стоило мне однажды так ее назвать, она упала в театральный обморок, чем не на шутку испугала и изумила меня. После того, как ее привели в чувства, она долго всматривалась в зеркало, ища на своем идеальном лице морщины. Несчастному дяде Михаэлю пришлось целый час уверять тетушку, что вовсе она не похожа на бабушку и что «малой» (так он меня называл) не подумав, взболтнул глупость.
Стало быть, как я понял уже во взрослом возрасте, тетя Рита всю свою не расплескавшуюся материнскую любовь во многом тратила на меня. А когда меня не было рядом или я увлеченно играл и поддавался детским забавам, эта любовь, словно водопад, обрушивалась на моего дядю Ара.
Дядя Ар являлся сыном ее горячо любимой сестры-двойняшки, что трагично умерла много лет назад. Эта потеря была невосполнимой для тети Риты, и она нашла, чем залечить душевные раны. Она словно ощущала эту острую необходимость взять главенство над племянником и во всем его опекать, даже будучи взрослым.
У дяди Ара были светлые и прекрасные волосы, его теплый взгляд всегда излучал доброту, но при этом он казался крайне пугливым и неловким. Нервы его были не в порядке – он вздрагивал от малейшего шума, словно что-то едкое тревожило его глубоко в груди. Бывало, он подолгу задумывался, и в этот пугающий миг его карие глаза делались бездонными и невероятно печальными. Подсознательно, уже тогда, мне чудилось в моем детском бурном воображении, что дядя Ар от кого-то скрывался, что он неспроста затаился здесь в нашем маленьком и уютном домике, в котором мы переживали эту долгую зиму и укрывались от внешних невзгод.
Тетя Рита говорила, что дядя Ар такой чудной, потому что всему виной потрясение, что он некогда пережил в детстве, и это оставило неизгладимый отпечаток в его душе. Стоило мне услышать эти слова, я начал сгорать от любопытства – что же эдакого могло стрястись с дядей Аром? Отчего он подолгу смотрит в окно, за которым расстилается непроглядная тьма, и тяжелый взгляд его мрачных глаз отражается немой тенью в стекле? Но меня по обыкновению никто не собирался посвящать в детали, и тем более в тайны происходящего. И мне оставалось лишь подолгу гадать, сидя у огня камина в гостиной, при этом недовольно пыхтя и супясь.
Несмотря на частые приступы отчаяния и безвозвратный уход в себя, дядя Ар был крайне деятельным человеком. Он страстно увлекался медициной, походя этим на свою мать. Он без конца пропадал в подвале нашего домика, обустроив там себе на скорую руку лабораторию.
– Это конечно не та лаборатория, что у меня была, нет-нет, совсем не та… – вздыхал дядя долгими вечерами, сидя в кресле и глядя в задумчивости в свое излюбленное окно, – но за неимением малого…
