Иоланта Ариковна Сержантова
В погоне за махаоном
Мать в законе
О… как она была счастлива, как гордилась собой в ту минуту, когда после слов адвоката, обращённых к судье: «Прошу обратить ваше внимание на двадцать шестой лист дела…», тот пробежал глазами указанную страницу, и вскинув брови к парику, стукнул молоточком по круглой, морёного дуба, подставке, решив вопрос в её пользу.
Со стороны, да при здравом размышлении, всё это было больше похоже на торги, чем на суд, к тому же законник, по давней студенческой привычке, в момент удара молотком, довольно громко прошептал: «Продано», и усмехнулся.
Но она, само собой, не замечала ничего вокруг из-за оглушившей её радости. Вот, наконец-то, свершилось! И плевать, что ей уже за восемьдесят. Ну, что бы она теперь делала дома?! Ходила из угла в угол по собственной квартире, прислушиваясь к разговорам соседей за стеной? Их всех, за годы проживания в одном подъезде, она знала, как облупленных. Ну, вышла бы на рынок, в магазин, а в субботу, принарядившись, – в церковь. И всё? Теперь-то у неё совершенно другая жизнь, и она может делать, что ей заблагорассудится. Конечно, и квартира от наймодателя, и дочь приходит домой только ночевать, но это ничего. Пока она работает, у неё самой есть время поразмыслить. Только вот про что – не придумается никак. Ну, так и это тоже – до поры до времени. Можно, к примеру, открыть окошко и накрошить хлеб голубям. Те не обойдут вниманием нечаянное, нежданно-негаданное пиршество, прилетят сразу. Поворкуют, поклюют, выпачкают подоконник и, когда поймут, что поживиться боле нечем, упорхнут, кинув в оплату голубое пёрышко. Голуби везде одинаковые.
Зато, когда у дочери будет выходной, они снова поедут в магазин и купят еды на неделю, – молока, крупы. Надо будет попросить дочь, чтобы сфотографировала подле ящиков с помидорами, отослать родне, которой на один и тот же сочувствующий вопрос «Как вы там?», всякий раз приходится отвечать с довольным хохотком: «Как в шоколаде!»
Ну, а как ещё ответить-то? Дочь не бросает вторую работу только потому, что раз в неделю ей бесплатно дают три фунта говядины и свежую буханку. Это хорошее подспорье. А так – им всего хватает, самое главное – вырвались с ненавистной Родины.
… Так думала она по дороге в больницу к дочери, соседка согласилась отвезти её туда. Сама-то она не умеет водить машину, да и языка за десять лет не выучила. Дочь вторую неделю держат привязанной к кровати и каждые шесть часов ставят укол морфина в живот. Врач приходит, но только за тем, чтобы добиться согласия на использование органов тем, «кому они нужнее».
– Ты не проживёшь и месяца! – Убеждает доктор.
– Я ещё станцую на твоих похоронах… – Раздаётся из разорванного в сопротивлении рта.
– Страшные истории вы рассказываете.
– Это не выдумка, быль.
– Надо же… Так что там было-то?
– Где?!
– Да, на двадцать шестой странице!
– А… вы про это… Ничего особенного. Вырезка из газеты «Комсомольская правда» от 3 марта одна тысяча пятьдесят восьмого года, перевод на английский статьи про девочку, которая вместо того, чтобы заниматься школьными делами, изучает Библию.
Такое счастье…
Ночь только-только раздвинула занавески, дабы впустить немного света на округу, когда я вышел из дому и направился к реке.
Неосторожные со сна птахи, согреваясь, сипло прочищали горло и сквозили близко возле щёк, дабы заглянуть в глаза и понять причины моего столь раннего появления в лесу. Скоро оставив попытки разобраться, они разводили в недоумении крылами и присаживались на ближайшие ветки досыпать. На удивление, потревоженные в траве комары, и те были недовольны. Сварливо пища, они спешили вернуться к нагретым за ночь постелям листвы, в надежде досмотреть сны, чьи сладкие брызги поджидали тут же, по соседству с каплями росы, что трепетали, предвкушая первое прикосновение солнца. Напрасно то было или нет, судить, во всяком случае, не нам, но, пробудив искру радости, светило терзало росинки, иссушая своим жаром, оставляя заместо послевкусия неряшливые пыльные пятна поверх узоров зелёной, вышитой скатерти листвы.
Впрочем, некоторым каплям удавалось избежать сей участи, и, щёлкая листья по носу с озорством хмельного шалопая, росинки сбегали ближе к земле, намереваясь схорониться до вечера, когда уж можно будет не страшиться собственной будущности. Однако и там их поджидала неприятность. В милом, нежном, трогательном обличье россыпь новорождённых, стеклянных почти улиток, каждая – в собственном хрустальном напёрстке раковины, отпивала по глотку росы, что в той самой едной капле, чем истощала её запасы задолго до наступления вечера. Тем же, что было пролито мимо рта, довольствовалась земля.
– Так только, смочить губы… – Бормотала она тихая от неловкости, утираясь тыльной обветренной ладонью, всю в рыжих веснушках рано павшей листвы вишни.
Добравшись до реки, я побросал с себя одежду на песок, и не раздумывая ступил в холодное течение с решимостью, которая напугала даже лягушек, которые благоразумно обосновались поверх листьев кувшинки.
Когда же, как следует озябнув, с примёрзшей к лицу бессмысленной улыбкой на голубых губах я вышел из воды на берег, лягушки сочли за лучшее промолчать. Не раздалось ни единого кваканья, покуда я натягивал на мокрое тело брюки и вытряхивал воду, согревшуюся в ухе. По собственному опыту я знал, что иногда благоразумнее не говорить под руку и не раззевать попусту рот. Да то ж было июльское утро в лесу на берегу речки, но и она, казалось, подгоняла свои воды в этот час шёпотом… Так что домой я возвращался в полной тишине.
Птицы усердно чистили пёрышки, травинки сгибались под тяжестью совершенно сытых комаров, а гадюка в тени куста боярышника делала вид, что дремлет .. Ну и чем я заслужил такое счастье, скажите, чем?!
Скучно
Два товарища прогуливались по дороге вдоль поля, когда заметили трясогузку, что бежала по вспаханной борозде, прищипывая обескураженных переменой мест насекомых одного за другим. Не давая очухаться, птицы быстро собирала их щепотью клюва и уносила в гнездо, двигаясь при этом намного скорее обыкновенного. Отставив на время обстоятельность, которой завидовали прочие воробьиные10, трясогузка сосредоточенно суетилась, и пользуясь удачей момента хватала всех без разбору жесткокрылых, невзирая на пол, возраст и семейное положение. Со стороны казалось, что птица ловко отплясывает озорную во все времена мексиканскую кукарачу. Жуки, что ползали на карачках11 у неё под ногами, были похожи на погорельцев, враз лишившихся и крова, и нажитого имущества, от чего вызывали жалость.
– Может, прогоним?
– Трясогузку-то?
– Её.
– А смысл?
– Да как-то не по-честному оно. Жуки старались, личинок там, куколок всяких выводили-откладывали, а тут эта заявилась. Как разбойник!
– Ну, погонишь ты трясогузку, и дальше что?
– Можно назад закопать…
– И ты знаешь, кого куда?
– Да, просто – раз-раз!
– Ну, брат, во-первых не просто, каждого в своё надо: кого в землю, кого в навоз, а которых в корни травы, но и это не всё. Закапывать-то ого-го сколько, по всей борозде!
– Не по всей, но хотя бы отчасти… Всю – это тяжело, я не конь.
– Хорошо, а эту самую часть чем собираешься закапывать, шляпой?!
– Зачем шляпой? Руками… – Смутился юноша.
– Вот-вот. Сам уже понял. что сглупил. Жуков, конечно, может и жаль, но птица не зря старается. Кому надо, заберётся назад сам или помогут сородичи, а так – не пропадёт добро, птенцам достанется, их тоже надо чем-то кормить.
По дороге домой товарищи молчали. Один с лёгкой улыбкой удовольствия прислушивался к гулу, что издавала земля под ногой, а другой, тот, который горел праведным гневом по адресу птицы, был смущен и озадачен. Когда пришла пора прощаться, первый, чтобы ободрить друга, сказал, пожимая ему руку:
– Ведь хорошо же!
– Так хорошо, что даже скучно. – Со вздохом ответил второй.
Добро пожаловать
В обществе случился переполох. Девицы и юноши, отцы семейств и мамаши, все переспрашивали друг у друга, – кто он таков, откуда, и сколь неприятностей ожидать от новоприбывшего в их тихий доселе, лишённый излишних тревог, полный спокойствия и уюта уголок.
Как ни странно, но старожилов появление чужака заботило меньше прочих. Усмехаясь загадочно и неопределённо, они намекали на многих, виденных ими задолго до появления тех, новомодных, теперешних, которые предвкушение события выдают за случившееся уже, а во всякой случайности находят приметы обыкновения.
Старомодные во всех смыслах корифеи12 глядели свысока на тающую в пламени любопытством молодёжь и пылающих негодованием их опекунов и радетелей. Интерес первых и опасение вторых были понятны, а приготовления «встретить, как полагается», – в тот же час смешны, ибо ни одна препона ещё не помешала задумке судьбы ни разу. И коли пришлый господин явился, дабы причинить какое неудовольствие или даже зло, – того уж не миновать, а что касаемо добрых намерений… Устланные ими дороги ведут в известном направлении.
Тем временем, сделавшийся причиной внезапного смятения крошечный лягушонок, волновал поверхность пруда, как заправский матрос с потерпевшего крушение корабля, стилем брасс13. Июльский смерч, скорый на расправу, доставил его сюда из родного болота, прямо так, без плацкарты и оплаты постели. Сохраняя достоинство и сдерживая слёзы, лягушонок попеременно загребая воду пруда, двигался в сторону отмели, на которой ухмыляясь лежал уж, недвусмысленно поджидая беднягу.
Приготовленное судьбой, непоправимое, казалось свершится вот-вот, но в последнюю минуту уж непонятно отчего переменил своё намерение, и многозначительно, но не зловеще, а даже немного по-отечески прошептал: «Добро пожаловать…», после чего уполз под тёплое одеяло преющей листвы.
Лягушонок благодарно поклонился вослед ужу, сглотнул, как водится, поболе воздуху, и… синицы с зябликами, щеглы, дрозды, соловей и один поползень засобирались кто куда, предоставляя возможность мальцу передохнуть с дороги, отсрочив до завтра расспросы про его житьё-бытьё на старом месте, ну и вообще – как там, в дальних краях, где несомненно всё иначе, чем здесь.
А лучше или хуже, – об этом спрашивают одни лишь глупцы, что никак не могут примириться с собой и грешат на времена, обстоятельства и окружающих их… кем бы те ни были в самом деле.
Гроза и детки
– Деда… мне страшно!
– И чего это?
– Так стучит.
– Гроза это, не бойся. Ты, давай, ложись, а я тебе всё про неё и расскажу.
– Долго-долго?
– Да, покуда не уснёшь…
Незадолго до грозы, прямо у неё на пороге, перед занавешенной войлоком туч дверью, топтался ветер и никак не решался войти. Вечный погонщик и пастух, он усердствовал, сгоняя деревья и кусты с облюбованных, насиженных мест, но те не поддавались, крепко держались корнями за землю. Одни лишь только листья, подражая бабочкам, порхали послушно.
Когда же, спотыкаясь об оставленную не на своих местах мебель, вошла гроза, то притихли все, кто шумел доселе, ибо перекричать небесное гроженье не дано никому.
И покуда лилось из сорванных ветром кранов, рисуя на клочке неба, гроза придумывала себе подпись. Ей хотелось, чтобы выглядело легко, но солидно чтоб прожгло кожу памяти, будто тавро, а увидев её росчерк где-либо, возможно было б понять силу и нрав. Впрочем, подходящих по цвету чернил у грозы не оказалось, а были лишь жёлтые, белые и жидкие голубые.
– Берут и не доливают, разбавляют водой… Кто так делает? – Бухтела гроза, но не оставляла попыток оставить об себе памятный знак на небосводе.
Ну, а потом…
После ливня на земле мелкими веснушками проступили лягушата. Невзирая на скромные размеры, в каждом из них проглядывал недюжинной силы характер, что не в состоянии смыть никакими дождями.
Вон тот – филосОф, манкируя проходящими, спокойно взирает на солнце, что неторопливо, пауком взбирается по сетке ветвей. Ни нарочитый подле топот, ни размеренные мимо шаги, ни даже осторожное прикосновение к плечу и оклик : «Эй, парнишка, ты бы лучше отошёл, а то раздавят ненароком!» – не отрывают его от важной роли сопроводителя светила на небеса.
Тесно сплетённая промеж собой листва, как влажные косы. Не ровён час, солнце заплутает, позабудет дорогу наверх, тут без лягушонка никак. Серьёзен малыш, велик в своём предназначении.
Но не всяк лягушонок таков. Иной скачет, не разбирая дороги, куда ему глянется, на виду у ошалевшего от подобного нахальства кота. Другой, после лёгкой пробежки и душа мокрой травы, ныряет в купальню пруда, где принимается вырабатывать штиль и стойкость, как заправский физкультурник…
– Деда, и после любой грозы точно так?
– И так, и эдак, и немного по-иному. А ты, как я погляжу, про бояться-то и позабыл. Чаю, не страшно тебе теперь!
– Не страшно, деда! А можно я схожу на лягушат поглядеть?
– Почему нет. Иди, да ступай осторожно. Махонькие оне, мне с ноготок, тебе с пальчик. Детки ещё, как и ты.
Чужая жизнь
Они не были товарищами в привычном смысле этого слова, и хотя шапочное их знакомство длилось уже довольно долго, но, как водится, лишь «пока шляпа висит в воздухе». Ни до ни после они взаимно не брали один другого в расчёт вне случайных, но довольно регулярных встреч. Изредка, впрочем, осознавая неловкость минуты, по причине неопределённости, – кто они друг другу, знакомцы стояли, обратив к визави лицо с вежливой, беспричинной и бессмысленной от того улыбкой. В минуту слабости, когда молчание начинало заметно тяготить, более междометиями, нежели общими фразами, обсуждали они редкие до заурядности погодные явления.
Среди прочих, особенно выделялась ими солнечная погода, так как дожди потворствовали появлению всё новых и новых комаров, что очевидно досаждали обоим. Явно добродушные и добропорядочные, приятели сочли бы дурным тоном нехорошо отзываться о ком-либо, но в отношении насекомых были единодушны.
– Нет, ну ведь правда же?! – В полупоклоне потирая укушенное комаром место, вопрошал один, и второй ответствовал без промедления:
– Совершенно с вами согласен!
Так бы и тянулось это приятельство неведомо сколь долго, и не переросло б ни во что большее, если бы однажды вечером…
Ожидая поезда из города, с которым обыкновенно приезжал к снимавшим дачу погостить кто-то из многочисленной родни, наши герои, – оба разом, но не вместе, – прогуливались подле железнодорожного вокзала. Заприметив знакомый силуэт, они уже было готовились приподнять шляпы, как вдруг…
– Поглядите только на это! – Воскликнул издали один из приятелей, и помчался прямиком на железнодорожный путь, по которому шаркая чугунными тапками рельс уже плевался кипятком товарный, так что второму приятелю не осталось времени на малодушие, и он побежал наперерез.
Сбитый наземь и с толку, но не с карусели земли, моментально сбившийся «на ты» виновник происшествия выравнивал дыхание, и на вопрос, цел ли, смог лишь кивнуть.
– Ну и куда ж ты торопился?! Разве не слышал, как шепелявит паровоз?
– Представь себе, нет… – Виновато ответил тот.
– Но отчего?! – Изумился невольный спаситель.
– Там, над железнодорожным полотном размахивал крыльями, словно вышитым платочком, махаон…
Надо ли говорить, что с того вечера друзья стали гулять вместе. Не под руку, впрочем, но они шагают теперь рядом, и по-прежнему немногословны. Не из-за отсутствия тем для бесед, а от того, что понимают друг друга без слов.
Котёнку, что едва не поплатился за своё любопытство, устремившись к поманившему его паруснику14, на вид было месяца три, не больше, а собаке, которая не дала случиться непоправимому – чуть больше двух лет, и она с раннего детства боится грохота поездов, но махнула хвостом на свой страх, не истратив на раздумья ни мгновения чужой жизни.
Как в жизни
– Гляди-ка, камни дорожки исписали улитки перламутровыми мелками. И линии все неровные, неловкие, то шире, то тоньше. Ну, это ничего, к школе набьют руку, научатся, как мы, бывало, – и буквы чтоб ровные, и чертить в тетради поля прямо так, без линейки. А кто и окружность рисовал без козьей ножки!
– Это что ещё за ножка?
– Циркуль такой был, для школьников, надевался на карандаш или ручку. Упрёшься в листочек иголочкой, что у него на ножке и крути, сколь надо. Бывало, такими окружностями всю тетрадку изрисовывали – загляденье. Ну и раскрашивали после, красиво выходило.
– Какие глупости…
– У каждого поколения они свои, как и у всякого – свой дар.
– И много было у вас даровитых?
– В классе-то? Хватало. Один в уме перемножал четырёхзначные числа, другой, улыбаясь лёгкости, с которой умел распутывать переплетения вычислений, исписывал листок черновика четырежды, а после, если хватало урока, ещё и пару раз наискось.
– Как это? Так не бывает. Не получится!
– Отчего же! Сперва сверху вниз, потом перевернёт листок и опять сверху вниз, по написанному, и с левого боку, и с правого…
– Да там же после ничего было не разобрать!
– Кому как. Ему понятно, а в тетрадке начисто у него уж давно всё написано. Талант!
Покуда дождь отбивал чечётку босыми пятками по мокрой траве, как каблуками по паркету, я вспомнил ещё и про то, как случалось, на переменке, – стукнет кто дробно по полу, раз, да ещё раз, а ему в ответ с другого конца – таким же боем. И топают уж после навстречу друг другу: руки в пояс, влажные чубы лапшинками прилипли ко лбу, русые хохолки топорщатся на затылке, словно гребешки молодых петушков, и пыль из половиц с застрявшей меж ними краской скачет кверху.
Ребята тогда бросали свои дела, расступались, теснясь к стенам, глядели – кто кого перетопает, а там подтягивались и учителя, стояли, зажав подмышкой указку с классным журналом и улыбались… Здорово было!
– Как в кино…
– Как в жизни!..
