полная версия

Иоланта Ариковна Сержантова
Соловьи поют только на Родине

Полная версия

Служивый

За окном грузной поступью топчется дождь. Кажется, будто он марширует на месте, высоко поднимая круглые, припухшие от ревматизма колени. «Раз-два, раз-два…» От сырой земли вздымаются хрустальными венцами фонтаны воды.... Знобко²⁴! И чего не уходит? Кого ждёт? Если выйти к нему ненадолго, – промокнешь, простынешь. Неужто ему непременно надобно свидеться? Ну, а коли нет, то почто не уходит тогда? Совестно сидеть в тепле, когда мёрзнут у твоего порога. Кто? Да хотя кто! Со ступеней погнать – дело нехитрое, от сердца прогони, испытай себя на добро.

Нечто глянуть, что там? Утомился, поди, сердеШный, двор-то с грязью мешать. Разве, зазвать в дом? Предложить снять длинную до пят брезентовую плащ-палатку, повесить у печки, помочь стянуть сапоги и размотать сырые наполовину портянки. Тряпица просохнет и так, а сапоги набить бумагой для растопки, что кстати выпрошена давеча у почтальона.

И предложив гостю прикрыть озябшие плечи тёплым платком, подвести к столу, а там уж, за горячим чаем с калиной, уважить расспросом, да узнать, откуда он сам и как давно, кто родители, холост, либо женат, есть ли дети, – всё как полагается. Ну, коли с охотой ответит, то и хорошо, а нет, так не бередить душу понапрасну, но попросту поведать о своём, житейском, – про то, что вишен в этом году не уродилось из-за ветра, калины по причине холодных дождей, супротив прошлого, меньше аж вдвое.

На крайний случай и помолчать можно, оно тоже ничего, ежели в тепле, да под всполохи огня в печи… Глядишь, и задремлет тот негаданный, некстати гость.

Переминается с ноги на ногу дождь, мёрзнет, а всё не решается войти… Надолго ли к нам, служивый, али насовсем?..

Всё сходится…

Мы не видались довольно давно, и поэтому, когда он окликнул меня однажды, я не сразу узнал в нём своего старинного приятеля. Заговорив со мною запросто, будто мы расстались накануне, он принялся вспоминать о минувшем таким молодым, свежим голосом, что мне пришлось сдержать в себе чувство досады, что произошло не из нежелания добра приятелю, а по собственной моей слабости.

– Не обижайся, но ты никогда не сможешь меня понять. Тот, кто не бывал в стройотряде, не окунулся в атмосферу быта и работы там…

– Ущербный человек?

– Ну, не так категорично, но в общем…

– 1975 год. Нас, студентов МГУ, доставили до места, в посёлок Светлый. Хотя… не был он никаким светлым. Ну, деревьев маловато, потому, как вырубили часть тайги под постройки, и посёлок был каким-то прозрачным, что ли. В общем, условно оправдывал своё название. А так – обычный хрущёбный посёлок для строителей ГЭС, что перегородили речку Зею длиннющей высоченной плотиной, не знаю, есть она ещё, либо нет…

– Она до сих пор обеспечивает Якутию электричеством и теплом.

– Ну, вот, видишь. Не зря, значит.

На первых порах мы занимались благоустройством посёлка. А точнее – вычищали траншею от нечистот и мусора, который накидали туда Зее ГЭС строители. Им же там было «не жить», а нам, приехавшим в Светлый на лето, юношеский максимализм не позволял оставить всё, как есть, и с одними лопатами в руках, мы трудились, преображая это место. Даже носилки пришлось мастерить самим.

Старожилы, а точнее – матёрые строители, относились к нам с изрядной долей пренебрежения. За что? За младость, за студенчество, за трезвость, за неравнодушие, за работу без выходных, за очевидное стремление участвовать в жизни страны. Мы не давали себе отдыха, но не в погоне за длинным стройотрядовским рублём. Жаль было тратить жизни на безделие. Единственно – второе воскресенье августа²⁵ отпраздновали по-студенчески, – с песнями под гитару у костра.

Невзирая на чрезмерную самоуверенность Зее ГЭС строителей, не им, а именно нам удалось справиться с трубой в два человеческих роста под дорогой. Её установили, чтоб не размыло путь половодьем, да не держалась она никак, «плыла». И мы с нашим прокуренным до мозга костей инженером Володей Обоевым придумали опалубку, да укрепили эту трубу, как следует, и верили, что это на века.

– Ну вы, студенты, ну вы даёте… – Качали головой строители, но больше уважать не стали. Так повелось…

А с Гришей Якутовским, что некогда трудился над оперой «Хабаровщина», известным ныне миру городским шаманом Всеславом Святозаром, ставили наперегонки полосатые столбики ограждения. Зарывая их на метр глубиной в землю, выставляли по астролябии, подобной той, которой некогда так бойко, аж за трёшку, расторговался сын турецко-подданного²⁶.

… Мой старинный товарищ говорил, говорил, воспоминания нагромождались друг на друга непроходимыми торосами, а я думал о том, что на письмах, которые писала моя мама своей, когда строила на Алтае по Комсомольской путёвке узкоколейку, значился адрес «Переулок Светлый…» Так вот что это за место на земле, в память о котором был назван некогда безымянный проезд между домами.

В жизни всё сходится, – события, случайности, люди и города… При наличии доброй воли, и вне её, – сходится всё.

Прогулка

Не сказать, что я был охотником прогулок в вечерних сумерках осени, когда главным из впечатлений от округи оказывается послевкусие сырости, но дабы не прослыть праздным или преждевременно состарившимся, я порой предпринимал попытки пройтись вдоль железной дороги.

Моя любовь к путешествиям заканчивалась разговорами об них, а посему я с интересом заглядывал в освещённые вагоны, урывками разделяя с проезжающими их хлопоты, тревоги и прочие понятные всякому вояжёру чувства. Нарочно незадёрнутая занавеска купе, подчас, дарила меньшей радостью, чем скрывающая большую часть временного уюта. В такт шагам можно было напридумывать себе всё, что угодно, и я часто пользовался этим, дабы развлечься хотя чем в нашей глуши.

Но тем вечером, о котором речь, поезд в направлении столицы запаздывал, и я мерил известную тропинку вдоль железнодорожных путей, хотя неспешным шагом, но вместе с тем уверенно бодро, ибо неизменный сквозной ветер, сопутствующий колее, недвусмысленно толкал в спину, понукая поторопиться.

Ещё не звенели натянутой струной рельсы, как я заметил его. Клубком серой шерсти он катился в направлении путей. То был ёж. Белый его галстух выглядывал из-за распахнутого ворота, запыхавшись, он со вкусом, будто на чересчур горячий чай, отдувался в темноту, моё же появление заставило его сперва замедлить шаг, а звуки голоса и вовсе принудили остановиться.

– Какая встреча! Малыш! Доброго тебе вечера! – Поприветствовал я ежа насколько мог ласково, и тот без какого-либо опасения приготовился выслушать всё, что я ему скажу.

Разделив с милым зверьком считанные мгновения восторгами насчёт всё более густеющих сумерек, я повернул назад к дому, чем невольно напугал ежа, отчего он развернулся в сторону кустов, из которых вышел, и удалился, бойко загребая лапами промокший до мышиных нор пригорок.

И тут же, почти сразу же, не предваряя своё появление ничем, кроме яркого света, из темноты выдвинулся паровоз. Спящие и любопытствующие, пьющие чай и закусывающие проезжающие на этот раз обошлись без моего сочувствия. Ибо в эту минуту я думал только о том, что окажись подле тех кустов позже, не перемени из-за меня ёж своё намерение идти в сторону путей, не бывать бы ему. Слишком высоки рельсы и коротки ножки, куда как короче, чем его недолгий век²⁷…

Никогда не знаешь, чем закончится твой очередной день, случится ли следующий, но в тот вечер я был доволен собой. Быть причиной хорошего дела, даже не желая того, куда лучше, чем оказаться виноватым.

Истина в…

– In Vino Veritas²⁸!

– Истина в вине, говорите? Вы про причину проступка или питие, как сыворотку правды?

– Игра слов-с…

– Так у нас всё – игра…

Осенняя хмарь водила дружбу с ночью и сумерками, а посему, хотя уже светало, об том нельзя было понять наверняка. Впрочем, наполненная догадками, нежданными подарками и внезапными радостями жизнь шла-таки своим чередом, и утро, наивное и прелестное в своей безыскусной простоте, под нежное шуршание погремушек рогоза играло на свирели полых трав сжатыми неплотно губами берегов рек.

Мелодия утра всегда одна и та же, всякий раз иная, похожая и другая, подбиралась наугад, по наитию, в такт биению сердца и с надеждами на лучшее, что не сбываются никогда. Сверяясь с теми, кто ещё жив, утро не пропускало ничего, даже самой малости, одного лишь намёка на дыхание. Точно так прислушиваются к окружающему миру младенцы, а трогая клавиши рояля, радуются навстречу звучанию или горько и безутешно плачут.

Отдавая весь свой пыл всему округ, за шорами тумана округе было видно лишь то, что совсем близко, у самых её ног. Ровный обрез кленового листа, мокрую насквозь песчаную тропинку, больше похожую на облизанный волной берег во время отлива.

Лишённые отражения облаков, безликие чёрные озёра луж чудились бездонными. Ступить в них казалось равносильно падению в пропасть, но дно их, противу ожидания, оказывалось довольно мелко, а пропасть могла лишь обувь, да подол одежд.

И ввечеру – под вой ветра, вплетённый лентой в волчью песнь, когда листва торопится позёмкой в никуда, а тени деревьев на занавеси мутного неба представляются серым дымом из труб, хмарь уступает ночи старшинство, признавая её несомненное право скрывать от небес всё, что творится на земле.

Не вопреки преданию, но в подтверждение ему, всякое тайное становится явным²⁹, да только чаще всего в пустой след, когда уже всё равно, и давно уж нет тех, кого бы это откровение ободрило или вывело из себя. Однако в эту истину, как и в любую другую, верится с трудом.

Вечер середины сентября…

Был тёплый вечер середины сентября. Осень неважно выполняла свои обязанности, и вместо того чтобы приготовлять природу к возвращению зимы, с упорством недоросля напоминала об ушедшем лете. Так что на дворе стояла не просто тёплая, а даже немного жаркая погода, и окна в домах, особенно кухонные, оказались по большей части распахнуты, посему с улицы были хорошо видны занятия жильцов. А заняты они были приготовлением нехитрой, на скорую руку, снеди. Промывание макарон после варки холодной водой, отчего-то именно запомнилось лучше всего.

Макароны ели так или жарили на сковородке до хрустящей корочки, иногда их раздвигали в нескольких местах, делая нечто наподобие гнёзд, и вбивали туда яйца. Кто-то раскладывал непослушные, вертлявые макаронины по тарелкам, иные ставили сковородку на разделочную доску прямо посреди стола, и всё семейство тянулось за кушаньем, неизменно роняя по дороге малую толику на стол.

– Над хлебом, над хлебом держите! – Приказывала иногда хозяйка детям. – После вас хоть курицу на стол запускай, голодной не останется!

– Слушаться мать! – Кивал, поддерживая супругу отец, с хрустом откусывая от солёного огурца или закидывая приличный стожок квашеной капусты в рот…

Точно также было по всех квартирах любого из домов.

А мы с отцом, по причине всё той же необычно прекрасной погоды, вышли из трамвая за несколько остановок до дома, чтобы после вечерней тренировки пройтись пешком. Отец молчал, думая, как обыкновенно, про своё важное, а я болтал о малозначительной, утомляющей слух и сознание чепухе.

И когда основательно надоел отцу, он подвёл меня к одному из распахнутых окон на первом этаже барака, где ужинало семейство. Дружно, но не замечая друг друга, едоки склонились над столом. На порезанную местами клеёнку капало и с приборов, и изо рта, но на это никто не обращал внимания.

– Доброго вечера! Приятного аппетита! – Обратился отец к жующим, а потом повернулся ко мне, – – Ты… Ты хочешь вот также вот?

Несмотря на то, что я был юн, вечно голоден, и не глядя проглотил бы как пустые макароны, голенькими, так и с добавкой растекающегося по зажаристым кусочкам желтка, я совершенно чётко понял, что речь не о еде, и не на шутку испугался. Глядя на отца, я замотал головой. Нет, я не хотел… так. Ни за что.

– Вот тогда и помолчи. – Кивнул отец в сторону окна. – Не мешай думать мне и побольше думай сам.

До дома оставалось всего ничего – две остановки, но они были самым длинным отрезком пути моего детства. Именно тогда я учился размышлять, взвешивать слова на весах значимости, ибо ветра, наполненного пустыми, зряшными фразами, было довольно и так. Они слетали с деревьев вместе с листвой, и падали на землю, где смешиваясь со слякотью, превращались в ничто…