Иннокентий Анненский
Бальмонт-лирик

 
Раскрылись, как чаши свободно-живущих цветков^[102].
 

(П. 348)

Звуковая символика Бальмонта никогда не переходит в напряженность и не мутит прозрачности его поэзии.

Вот несколько примеров звуковой символики. Символизируется застылость:

 
Как стынет скованно вон та сосна и та^[103].
 

(II, 183)

дыхание:

 
Дымно дышат чары царственной луны^[104]…
 

шуршанье:

 
О как грустно шепчут камыши без счета;
Шелестящими, шуршащими стеблями говорят^[105].
 

(Тл. 145).

озлобленность:

 
Я спал, как зимний холод,
Змеиным сном, – злорадным^[106].
 

(II. 223)

Есть у Бальмонта две звуко-символические пьесы.

В шуме ш-с.

 
В роще шелест, шорох, свист.
Смутно шепчутся вершины
И березы и осины.
С измененной высоты
Сонно падают листы^[107].
 

(II. 36)

В сонорности л.

 
С лодки скользнуло весло.
Ласково млеет прохлада.
«Милый! Мой милый!» – Светло,
Сладко от беглого взгляда.
 
 
Лебедь уплыл в полумглу,
Вдаль под Луною белея.
Ластятся волны к веслу,
Ластится к влаге лилея.
 
 
Слухом невольно ловлю…
Лепет зеркального лона.
«Милый! Мой милый! Люблю!» —
Полночь глядит с небосклона^[108].
 

(II. 189)

Вот несколько примеров перепевности:

 
Так созвучно, созвонно^[109].
 

(II. 283)

 
Узорно-играющий, тающий свет^[110] —
 

 
Тайное слышащих, дышащих строк^[111].
 

(II. 107)

 
Радостно-расширенные реки^[112].
 

(II. 132)

 
цветок,
отданный огненным пчелам^[113].
 

(Тл. 207)

Бальмонт любит в синтаксисе отрывистую речь, как вообще в поэзии он любит переплески и измены.

 
Счастливый путь. Прозрачна даль.
Закатный час еще далек. Быть может, близок.
Нам не жаль. Горит и запад и восток^[114].
 

(II. 57)

Или:

 
Назавтра бой. Поспешен бег минут.
Все спят. Все спит. И пусть. Я – верный – тут.
До завтра сном беспечно усладитесь.
Но чу! Во тьме – чуть слышные шаги.
Их тысячи. Все ближе. А! Враги!
Товарищи! Товарищи! Проснитесь!^[115]
 

(II. 9)

Возьмите еще «Русалку», сплошь написанную короткими предложениями (II, 286), или во II томе пьесы на с. 32, 51, 151, 152^[116].

Выделенью коротких предложений соответствует у Бальмонта красивое выделение односложных слов в арсисе (пьесы: «Придорожные травы», «Отчего мне так душно?» – час, миг, шаг).

У Бальмонта довольно часты во фразе троения слов или речений с разными оттенками:

С радостным:

 
И утро вырастало для нас, для нас, для нас^[117].
 

(II. 264)

Меланхолическим:

 
И сердце простило, но сердце застыло,
И плачет, и плачет, и плачет невольно.
 

(из пьесы «Безглагольность», см. выше)

Мрачным:

 
Било полночь в наших думах,
Было поздно, поздно, поздно^[118].
 

(II. 281)

Ритмы Бальмонта заслуживали бы особого исследования. Я ограничусь несколькими замечаниями.

Наши учебники, а вслед за ними и журналисты, говоря о русском стихе, никак не выберутся из путаницы ямбов и хореев, которые в действительности, кроме окончания строки, встречаются в наших стихотворных строках очень редко. Например, почти весь «Евгений Онегин» написан 4-м пэоном.

Бальмонт едва ли не первый показал силу первого пэона, как основного ритма пьесы, который дал возможность утилизировать сочетания четырехсложных слов с ударением на первом слоге.

 
Отданное стиснутым рукам,
Судорожно бьющееся тело^[119].
 

(II, 293)

Ср. «Придорожные травы».

Бальмонт дал нам первый почувствовать красоту полустиший, как это видно из следующего ритмического примера.

 
Волна бежит. Волна с волною слита.
Волна с волною слита в одной мечте.
Прильнув к скалам, они гремят сердито.
Они гремят сердито: «Не те! Не те!»
 
 
И в горьком сне волна волне шепнула.
Волна волне шепнула: «В тебе – мечта».
И плещут вновь: «Меня ты обманула!» —
«Меня ты обманула. И ты – не та!»^[120]
 

Среди ритмических созданий Бальмонта меня очень заинтересовали его прерывистые строки «Болото» («Только любовь», с. 144 сл.) и «Старый дом» (Тл. 146 сл.). Ритмичность этих пьес не может быть сведена к нашим схемам: если отдельные строки и измеряются с некоторой натяжкой нашими ритмическими единицами, то объединение каждой из них можно искать разве в мелькании одного какого-нибудь ритмического типа: болото есть слово амфибрахическое, и амфибрахий лежит в основании ритма самой пьесы, причудливо перебиваясь третьими пэонами и анапестами.

Слова старый дом – составляют кретик, а потому кретик есть основной размер самой пьесы, так озаглавленной.

Вот отрывки из поэмы «Болото».

 
На версты и версты шелестящая осока,
Незабудки, кувшинки, кувшинки, камыши.
Болото раскинулось властно и широко,
Шепчутся стебли в изумрудной тиши.
 

Или:

 
О, как грустно шепчут камыши без счета,
Шелестящими, шуршащими стеблями говорят.
Болото, болото, ты мне нравишься, болото,
Я верю, что божественен предсмертный взгляд^[121].
 

Пьеса «Болото», по-моему, ритмически символизирует зыбкость и затрудненность движенья по трясине: в стихах чувствуется тряска, соединенная с мучительным, засасывающим однообразием.

В «Старом доме» наблюдается еще большая разносоставность строк, чем в «Болоте». При этом удивительная унылость и мистический колорит придается пьесе, кажется, тем, что вся она состоит из мужских стихов, падающих как-то особенно тяжело и однообразно.

 
Кто в мертвую глубь враждебных зеркал
Когда-то бросил безответный взгляд,
Тот зеркалом скован, – и высокий зал
Населен тенями, и люстры в нем горят.
 
 
Канделябры тяжелые свет свой льют,
Безжизненно тянутся отсветы свечей,
И в зал, в этот страшный призрачный приют,
Привиденья выходят из зеркальных зыбей.
 
 
Есть что-то змеиное в движении том,
И музыкой змеиною вальс поет.
Шорохи, шелесты, шаги… О старый дом,
Кто в тебя дневной, не полночный свет прольет?^[122]
 

Размер пьесы «Старый дом» символически изображает мистическую жизнь старых зеркал и пыльных люстр среди гулкой пустоты зал, где скрещиваются кошмарные тени, накопленные в старом доме, как в душе, за его долгую пассивно-бессознательную, все фатально воспринимающую жизнь.