Инна Тронина
Озирис
Те гости, которым не нужно было проезжать мосты, откланялись. Маяцкие, Калинины, ещё три четы, а также Клавка и Саша Минц остались ночевать на Фонтанке. Герман Рудольфович, нашаривая в кармане трубку, тоже расстёгнутый и помятый, стоял в коридоре, опираясь спиной на стену. Его уже не держали ноги, и он просто слушал, как одна внучка укачивает другую деревенской колыбельной про Лешего и Кикимору. Лёлька всё не засыпала, и Саша Минц уже устал ходить по коридору в ожидании того момента, когда Клава освободится. Он посадил себе на руки Женьку Озирского и завёл с ним разговор о достоинствах отечественной научной фантастики.
Герман Рудольфович – высокий, стройный, загорелый, со светлой плойкой волос и большими глазами цвета грозового неба, нетвёрдым шагом вошёл в кухню и сел рядом с сыном, набивая трубку капитанским табаком. Андрей между делом отметил, что у отца очень красивый и чувственный рот, волнистый, благородный нос, высокий лоб, изрезанный элегантными морщинами.
Вот только красные прожилки, какие обычно бывают у пьяниц, испортили кожу на лице. Свой японский шейный платок, а также серебряные запонки с аметистами Герман где-то посеял, и уже забыл о них. На его артистических руках блестели два кольца – обручальное и массивный перстень-печатка, тоже чернёного серебра.
Герман вздохнул, запустил пальцы в свои густые, с проседью, волосы и с интересом оглядел чужого ему мужчину. Издали они выглядели скорее братьями, чем отцом и сыном. Странно было, что один из них, краснея и потея, получал другого на пороге роддома. Жарким летом пятьдесят седьмого года младенца завернули в голубое пикейное одеяльце и перевязали атласной синей лентой.
Этот свёрток с двумя бантами, похожий на коробку конфет, и забрал из Снегирёвки красавец-студент Гера Фрейденберг. Но смотрел он не на сына, а на бледную, сильно похудевшую жену Манечку. И думал – неужели эта девочка родила? Да ещё от него? Невероятно. Это какой-то розыгрыш…
На цыпочках из детской выбралась Клавдия, которая уже позабыла о недавнем конфузе. Пьяная и шальная, и от того ещё более жаждущая ласки, она немедленно упала в объятия несостоявшегося супруга. Женька к тому времени уже ушёл спать. Андрей же насвистывал, думая о своём, и не замечал отца. Внизу, в колодце двора, кто-то заводил старый облезлый «Москвичонок».
– Значит, отпустишь Женьку со мной? – вполголоса спросил Герман, чиркая спичкой о коробок и покачивая во рту длинной блестящей трубкой.
– С дорогой душой! Лёльку бы ещё кто-нибудь взял…
Андрей выдохнул дым «Мальборо» на тёмное оконное стекло.
– В Москву ей пока рано. Ничего не поймёт.
Герман ещё не спрашивал сына, собирается ли тот в третий раз жениться. Конечно, мужику с маленькими детьми не управиться. А работёнка у него – хоть стой, хоть падай. Она берёт всё время и силы, и в любой момент может потребовать жизнь. Две жены Андрея уже в лучшем мире, и Маня…
Герман, когда жил с ней, даже не представлял, как полюбит её потом. Но и тогда молодой человек не понял, за что супруга его так возненавидела. А ведь у сына её глаза, и оттого сердце снова падает в коленки. Хоть бы слово сказала, упрекнула в чём-то – нет! Сразу подала на развод. Хотела, чтобы он сам всё понял. А вот не получилось понять – до сих пор…
– Я всё понимаю, батя, – смиренно сказал Андрей. – Просто так мечтаю.
– А Клавдия не может пока за ней присмотреть?
– Хм… Клавдия! Я ведь даже не знаю, сколько крестов у неё по реакции Вассермана. Ты уж извини за натурализм, но из песни слова не выкинешь. Приезжаю к ней домой, на проспект Тореза, и вижу на двери надпись – «Сифилиса прекрасная». Вот сейчас она Лёльку качала, а у меня на душе кошки скребут. Намекнул ей только, чтобы ребёнка не целовала. Кажется, поняла…
Герман выпустил из трубки колечки дыма. Потом достал трубку изо рта и взял её на отлёт.
– Андрейка, у тебя «беленькой» не осталось?
– При матери ты так не спился бы, приятель – Озирский вынул из холодильника непочатую бутылку «Сибирской». – Пей, мне не жалко. Только чертей потом не лови – при внуках…
– А ты? – Герман Рудольфович ловко сорвал нашлёпку.
– Нет, уволь, мне на службу.
– Тогда за тебя и за детей! Будьте здоровы!
Герман опрокинул в рот рюмку, не закусил, и стал сосать погасшую было трубку.
– Сам-то в Москву не собираешься? Сестры племянники у тебя там – не забывай. Очень хотят с тобой познакомиться, между прочим. Эдгар, старший мой внук, помешался на детективах. Только их и читает. Боюсь, что дураком вырастет.
– Недели через две, наверное, поеду. – Озирский вздохнул щёлкнул пальцем по спичечному коробку. – Моя подруга туда приедет, из Версаля.
– Откуда? – переспросил отец, тут же протрезвев. – У тебя и в Версале есть подруги?
– А как же! Я такой. – В глазах Андрея снова засветились зелёные огоньки. – У меня подруги по всему свету, ибо я – человек компанейский.
– Кто она?
Герман даже забыл про трубку. Он трясущимися руками наливал себе водки, понимая, что в столице, при жене, столько не выпьешь.
– Журналистка, аккредитована в Москве. Она уезжала домой, в отпуск, а теперь возвращается. Ты в высшем свете вращаешься, так, может, слышал такое имя – Франсуаза-Иветта-Одиль де Боньер.
– Она дворянка? Нет, сынок, я не так высоко летаю, как ты думаешь. – Герман протяжно вздохнул. – Производителей порнухи, вроде меня, раком до Нью-Йорка не переставишь. Значит, твоя подруга голубых кровей?
– Да, это обедневший графский род. Ну, как обедневший? У нас так руководители страны мечтают жить. В собственности их семьи находится небольшой остров в Средиземном море, а на нём – замок. Разумеется, есть яхта, несколько автомобилей, дом в Версале. Но по сравнению с тем, что было, всё-таки маловато.
Под потолком кухни прошуршали крыльями две летучие мыши. Андрей недавно принёс их в дом, чтобы посмотреть, как они будут существовать в квартире. Но к этому моменту он твёрдо решил отправить мышей на чердак, где им самое место. Здесь же мыши полюбили кладовку, где тихонько висели весь день вниз головами. Ночью же они начинали летать по коридору и кухне, подобно призракам из фильмов ужасов. Особенно страшны были их зубы и уши. Раздражал и почти непрерывный писк жутких тварей, от которого часто было не уснуть.
Герман Рудольфович, заметив их, решил не срамиться перед сыном. Он уже давно ловил ос, тараканов и чёртиков, поэтому ничуть не удивился, заметив нетопырей. Режиссёр между делом сообщил, что несколько раз сидел на Канатчиковой даче. Он не стеснялся взрослого сына и считал, что дети должны знать о своих родителях горькую правду. Но летучие мыши всё же повергли несчастного в смятение.
– Да…
Герман налил себе ещё одну рюмку. Из его трясущихся пальцев выпала трубка. Слёзы оставляли мокрые дорожки на загорелых щеках. Длинные ресницы мелко дрожали, будто его колотил озноб.
– Когда ты успел с ней… с графиней… того… познакомиться?
– Батя, кончай пить! – не выдержал Андрей. – Мне, конечно, водки не жалко, но ты теряешь человеческий облик. У тебя ещё осталась красота, но скоро её не будет. – Он отставил бутылку подальше. – Мы познакомились первого июля, то есть месяц назад. Как раз в тот день, когда мы впервые увиделись и с тобой. Перед тем, как встретить тебя в аэропорту, я давал ей интервью. Она интересовалась деятельностью шайки, которая промышляла продажей квартир. Помнишь, как ты вместе с Ритой Апостоловой, Женькой и Лёлькой ездили в Петергоф?
– Помню, – кивнул Герман.
Он очень хотел ещё выпить, но бутылку уже отняли.
– Так вот, а мы с Франсуазой отправились в ресторан гостиницы «Астория»…
Озирский встал из-за стола и прижался лбом к стеклу. Какая-то машина через подворотню выехала на набережную. В окне напротив ревела и вовсе нечеловеческая музыка. Андрей радовался, что окна детской выходят на Фонтанку. Сейчас там было куда тише, чем во дворе.
Поняв паузу, как надо, Герман понимающе усмехнулся.
– У вас вот так всё сразу и вышло?
– А чего тянуть? – Озирский сел на табуретку верхом. – Мы уже понимали, что оба этого хотим. Фрэнс встретилась со мной не только по служебной необходимости. Она очень хотела меня утешить, потому что знала про мать. А потом сказала, что полюбила с первого взгляда – будто стрела Амура попала в сердце. Какая-то сила тянула её ко мне, да и меня к ней тоже…
Андрей, похоже, кого-то ждал, и с каждой минутой всё больше тяготился присутствием отца.
– Да уж, чья бы корова мычала! Не мне задавать такие вопросы. – Пухлые, словно отполированные губы Германа дрожали, складывались в трогательную «дудочку».
– Ну, вот кто я, сынок? Кто? Ты – герой, имеешь ранения и награды; целиком пошёл в Озирских. О тебе в обеих столицах легенды ходят. Я даже не знаю, верить или нет, настолько всё ирреально выглядит. Ты видел и смерть, и любовь. А я? На двадцать три года тебя старше, а насколько меньше имею опыта! Болтался, как дерьмо в проруби. Сначала был любимчиком в семье, с меня пылинки сдували. В школу на машине возили, нанимали воспитателей и репетиторов. Во дворе я не гулял, в магазин не ходил, даже в трамвае не ездил. Закончил два творческих ВУЗа, но ничего не добился. Был на побегушках у маститых режиссёров, мечтал о самостоятельности и возможности реализоваться. И вот сейчас, когда уже пенсия видна, что имею? Рекламные ролики шлёпаю да откровенную порнуху, от которой самого по ночам мутит. Изольда, жена, смотрит на меня зверем, и правильно делает. Две дочки у нас с ней, внуки. Жить надо, а как? Ведь нужно выглядеть респектабельно, иметь машину, хотя бы «Опель». А где брать средства на всё это? Староват я уже брыкаться и ждать лучших времён. Андрюшка, ты меня можешь презирать, твоё право… Не могу я иначе! Подонком становлюсь, хрюкаю, как свинья. Но вымя и ляжки снимаю! Это нужно народу. А ведь, представь себе, я был романтиком! Так любил – до боли в сердце… Маня недотрогой была всё время, несколько раз пощёчины мне давала, когда руки распускал. Говорила, что отдастся только после свадьбы, как честная католичка. При Советской власти – и такие слова! А она ничего не боялась. Я уже и не надеялся ни на что. Пригласили нас в компании, на Бармалееву улицу. Студенты гуляли по случаю Седьмого ноября, после демонстрации. Собрали стол в складчину, накупили «Араплы» и «Столичной». Девчонки винегрет сделали, салаты, бутерброды. Не знаю уж, что Маню толкнуло в мои объятья. Как-то так получилось, что все разбились на пары и уединились для интима. На этом фоне как-то неуместно было блюсти невинность. Это было уже не модно – сталинские времена прошли. Выпила она, конечно, раскомплексовалась. И, вроде, даже первая шаг мне навстречу сделала… Как бы подарила себя. Я глазам своим не поверил, когда она стала платье расстёгивать… Сказала мне: «Всё равно когда-то придётся, так лучше пусть с тобой…»
Герман завёл глаза под мокрый лоб. Его соболиные брови удивлённо приподнялись над глазами.
– Это было в квартире у Тольки Коняхина. Они две комнаты занимали, но родители как раз уехали в гости, с ночёвкой. Мы за ширмой спрятались, долго целовались, а потом… Я проснулся уже под утро. Ещё было темно – Питер же, ноябрь, сам понимаешь. Маня спала на диване – такая красивая, что я оцепенел. И вдруг вижу – над ней будто кто-то порхает… – Герман сделал рукой движение в воздухе. – Такой прозрачный, лёгкий, светлый. Короче, нечто неземное, божественное. Я лежу и вздохнуть боюсь. От счастья чуть не умер, честное слово. Ведь Маня Озирская, генеральская дочь, одна из первых красавиц в городе, отдалась мне! А потом она сказала, что будто голос свыше был. Захотелось родить такого сына, какого ещё не было на земле…
– Батя, да ну тебя, в самом деле! – рассмеялся Озирский. – Перебрал ты, вот и пригрезилось. Кто мог над вами порхать, да ещё седьмого ноября? Что вам всем одно и то же в голову приходит? – Он вспомнил Сашу Минца. – Только потому, что она – Мария?
– И поэтому тоже, – согласился Герман. – Нет, я тогда ещё алкоголиком не был. Ничего мне не показалось. Потом светлый дух исчез, и стало темно. Ты ведь совсем на меня не похож. У тебя лицо Мани. И, представь, у неё ведь ни до меня, ни после никого не было! Разве обычная женщина на такое способна? Вот и соображай…
Переливчато запел звонок у входной двери. Андрей вскочил, полыхнув радостной улыбкой.
– Батя, иди, отдохни немного. Хватит нести околесицу – потом самому стыдно станет. А у меня дела, понимаешь…
– А что? Почему ты меня гонишь? Надоел тебе старик? Не уважаешь… Конечно, за что меня уважать? – Герман достал платок, вытер слёзы и чихнул. – Э-э, где моя косорыловка? – Он похлопал ладонью по столу.
– Иди, иди, потом договорим! – Озирский сунул отцу в руки недопитую бутылку «Сибирской». – И чтобы тихо сидел, ясно? Не смущай моего дорогого гостя. Когда освобожусь, позову тебя…
Закрыв за Германом дверь комнаты, Андрей пошёл к двери. Он сам заметно покачивался от выпитого и ругал себя за это. Звонок опять резанул по барабанным перепонкам – уже зло и нетерпеливо. Только бы никто не вышел до ветру или блевать, потому они с Обером должны встречаться наедине.
– Поздравляю!
Филипп шагнул в квартиру, обдав Андрея ночной сыростью и запахом дорогой туалетной воды.
Одет он был странно – в чёрную атласную косоворотку, кожаную куртку, галифе и высокие сапоги. На безымянном пальце правой руки звездой горел перстень с крупным бриллиантом. Его шикарный «БМВ» проехал под арку так тихо, что Андрей ничего не услышал. Впрочем, его отвлёк разговор с отцом.
Сейчас Обер улыбался, по своему обыкновению, несколько смущённо, одними губами. Он выглядел добродушным, милым, приветливым, совершенно безобидным. Озирский вспомнил, что руки этого симпатяги по плечи в крови, и его прошибла слеза.
– Пошли на кухню! – Андрей хлопнул позднего гостя по спине. – Не обессудь, у меня во всех комнатах на полу спят…
– Можно и на кухню. – Обер расстегнул кожанку, но снимать не стал. – Я ненадолго… – Он запустил руку в карман. – Зная наши дурацкие законы, я приготовил для тебя отличный подарок. Смотри какой, вместо всяких там самопалов…
– Классно!
Андрей увидел новенький «кольт» последней модели и едва не лишился дара речи. Блестящий от масла, в замшевой кобуре, пистолет завораживал с первого взгляда. К нему прилагалась и коробка фирменных патронов.
– Надеюсь, пригодится.
Филипп снова пошарил по глубоким карманам. Неожиданно для именинника он вытащил банковские пачки купюр разного достоинства и швырнул их на стол.
– Можешь не считать – ровно «лимон». Прими на свои нужды. В любом случае не помешают. Если себе не возьмёшь, то семьям погибших поможешь. Или агентуру оплатишь, – ухмыльнулся Обер совсем по-бандитски. – У меня сейчас один препарат лихо пошёл. Хочу грех замолить и жертвую на благотворительность.
– Филя, я даже не знаю, что и сказать-то тебе!
Андрея повело на сторону, и он схватился за край стола. Потом с трудом нащупал табуретку.
– Садись, я тебя буду угощать.
– Погоди, я ещё не все подарки вручил. – Готтхильф достал из внутреннего кармана куртки небольшую коробочку. – Карманный компьютер, японский – лучше всяких записных книжек. Он уже с батарейками, и руководство на русском приложено.
– Благодарствую! – Озирский тряхнул Готтхильфа за плечи. – У меня даже все слова вылетели из головы от таких презентов. А-а, да что там! Без тебя не было бы этого юбилея. – Они обменялись понимающими взглядами. – А за «волыну» – отдельное спасибо. Вот прямо сердцем чую, что пригодится она мне, и очень скоро. Больше не буду зависеть от табельного оружия, которое к тому же отстреляно. Теперь я стал свободен – буду стрелять, если нужда заставит. Потом я тебе кинжал покажу. Сашок его из Штатов привёз. Такой скандал вышел в аэропорту, не представляешь! Конечно, пришлось в багаж сдавать, и всю дорогу за Сашком стюарды следили. Он ведь чёрненький у нас – ну вылитвый исламский террорист! А я уже за тебя волноваться начал. Боялся, как бы чего не произошло…
Андрей говорил быстро, взволнованно, как мальчишка. Филипп сонно щурился на светильник, наслаждаясь произведённым эффектом.
– Только успел проскочить Кировский мост, и его развели. Я ещё в «Неве» маленько посидел – положение обязывает. Всеволод здесь?
– Уехал, к сожалению. Старший сын позвонил и сказал, что труба потекла в туалете.
– У нас вечно не одно, так другое. – Филипп достал «Оскар» и угостил Андрея. – Жаль, у меня к нему тоже был разговор…
Филипп почему-то прикуривал от спички, а потом долго тряс ею в воздухе. Андрей убрал деньги в сейф, встроенный в стену кабинета. Там, на одной тахте и двух раскладушках, спали уставшие гости.
– Я не сказал, что ты придёшь, – признался Андрей. – Как-то к слову не пришлось. Ничего, ты через меня передай.
Он пригляделся к Филиппу и увидел, что тот почти спит. На белках глаз у него лопнули мелкие сосуды, да и морщин заметно прибавилось. Устаёт мужик, хоть и не признаётся в этом. Сейчас они с Севычем тренируют за городом парней, натаскивая их до уровня коммандос – «на всякие разные случаи».
Кто эти люди, откуда взялись – Андрей не спрашивал, полагаясь на «чуйку» и опыт Грачёва и на добрую волю Обера. Отбор в эти группы строгий, запись подпольная. Уже при поступлении нужно иметь первый разряд по соответствующим видам спорта, а ещё лучше – звание мастера.
В ряды учеников Готтхильфа влилось несколько питомцев самого Андрея из числа каратистов. Похоже, волк-одиночка всё же решил обзавестись собственными «штыками», которые не подчинялись бы больше никому – разве что Грачёву. И потому тренировки проводились за городом, в условиях строжайшей конспирации.
Круг посвящённых был предельно узок. Каждый знал не более пятерых своих однокашников, и потому даже при неблагоприятном раскладе многих выдать не мог. Да не очень-то хотелось им идти против Обера – это была верная смерть. Андрей, когда выдавалась свободная минутка, накачивал «студентов» тем, что знал и умел сам. Разумеется, работал он даром – ради Филиппа и Всеволода, своих недавних спасителей.
Филипп задремал. Он сидел, уставившись невидящими глазами в стол, и сигарета давно погасла между пальцами.
– Филь! – Андрей тронул его кожаное гладкое плечо. Под курткой скрипнул ремень портупеи. – Я спросить у тебя хотел. Если ты, конечно, в курсе…
– Насчёт чего?
Готтхильф очнулся и смущённо заморгал рыжими ресницами. Потом сунул сигарету в рот, безуспешно попытался раздуть её; и снова чиркнул спичкой.
– Можно ли вызвать сердечный приступ у человека, не страдающего подобными заболеваниями?
– Вызвал кто-нибудь? – заинтересовался Филипп.
Он не мог долго говорить только о юбилее и подарках. Его натура требовала действия и головоломных задач. Андрей тоже буквально рвался в бой. Он дёрнул за ворот рубашки, и одна пуговица отскочила в угол.
– Петренко говорит, что в «Европейской» одного итальянца нашли мёртвым. Вскрытие показало свежий обширный инфаркт. А родители покойного почему-то не верят в естественную смерть и утверждают, будто сын на сердце никогда не жаловался.
– А есть другие доказательства, что он не болел? Родители могли и не знать. – Филипп застучал пальцами по столу – он думал.
Андрей провёл ладонью по щеке и удивился – щетина уже здорово отросла. Очень хотелось воды со льдом, но лень было вставать с табуретки.
– Подполковник сказал, что год назад в Москве был в точности такой же случай. Южный кореец умер от инфаркта, и его семья тоже уверяет, что дело нечисто.
– Грешки, что ли, за родичем знают? – Филипп подавил зевок и встряхнулся. – Чёрт, устал сегодня… То есть уже вчера.
– Я практически ничего не знаю, – разочарованно сказал Андрей. – Похоже, что почерк один. Но между собой эти фирмачи вряд ли были знакомы. Марио Санторио приехал в Питер, чтобы купить цех на бывшем военном заводе. Бывал ли он в Москве, с какими целями – неизвестно. Ким Ён Юн привёз товар из серии лёгкой промышленности – майки-джинсы-косметика. Через полмесяца собирался возвращаться в Сеул. Петренко хочет справиться через Интерпол, не были ли эти двое преступниками, и не достала ли их тут собственная мафия. Мало ли что… Сейчас в Россию кто только не приезжает, потому что компьютерную характеристику у нас не спрашивают. Душа нараспашку – пожалуйте, гости дорогие!
– Это точно, – согласился Обер.
Он вытянул вперёд длинные ноги, и его лакированные сапоги заблестели.
– Так, сразу, сказать трудно. Надо знать состояние здоровья и психики этих господ. Не баловались ли наркотой, с кем здесь имели дело. И только по совокупности можно строить какой-то график…
– Но, в принципе, такое возможно? – нетерпеливо перебил Андрей.
Новое дело затягивало его, будто в омут. Он снял под столом английские туфли, которые слегка жали, и стал гонять их ногами туда-сюда. Летучие мыши снова мелькнули у кухонной двери и пропали в полутьме коридора.
– Да, пожалуй, можно. – Готтхильф ещё немного подумал. – Например, инъекцией сулемы.
Андрей так и замер:
– Сулемы?!
– Да. Если попадает в желудок, поражает почки. Через кровь цепляет сердце.
Озирский снова схватился за сигареты: даже сломал одну и просыпал табак. Во дворе стало тихо, и ночное тягучее безмолвие повисло над городом. Уже давно наступило второе августа, воскресенье. Надо бы накормить гостя, поднести ему чарку. А Андрей, как идиот, опять завёл свою шарманку – как можно убить, а как нельзя. Похоже, с возрастом даже Блад становится «синим чулком» – тут уж ничего не попишешь. Неужели он больше ни о чём не может поговорить со своим другом и спасителем?
– Значит, и у того, и у другого должны быть следы от уколов?
Нет, так не годится. Надо хотя бы на выходные выбрасывать эту муть из головы. Вот Сашок молодец, умеет растворяться в женщине; и ничего ему в этот момент не надо.
– Обязательно должны. – Готтхильф раздавил окурок в хрустальной пепельнице. – Вот на это, в первую очередь, и надо обратить внимание. По крайней мере, у итальянца. Корейца-то нужно было осматривать год назад – сейчас уже поздно. Хотя, если тело не кремировали, можно провести эксгумацию. Исследование покажет наличие в тканях тела хлорида двухвалентной ртути, то есть сулемы. Мне кажется, что это – наиболее правдоподобное предположение.
– Филя, ты – гений! – Андрей изо всех сил ударил гостя по спине. – Это супер-идея! Мы только на одну эту догадку угробили бы месяц, а то больше…
– Я, конечно, не юрист, – заметил Готтхильф. – Но вижу, что здесь слишком уж много общего.
– Это называется серия, – констатировал Андрей. – Дальше поработаем мы сами. Надо бы и прокуратуру поставить в известность. Нужен был вектор расследования, и ты его дал. Но именно про этих господ, в частности, про Санторио ничего не знаешь?
– Я – ничего. – Филипп погремел спичками в коробке.
Озирский принялся убирать со стола тарелки, составляя их стопками в навесной шкаф. Оставшиеся после посуды лужицы он рассеянно вытер тряпкой. Летучие мыши бесшумно носились по коридору, и Андрей запоздало удивился. Странно, что батя их не заметил. Он ведь нервный, должен был испугаться.
Андрей вспомнил его мокрые, пьяные глаза, дрожащие руки, заискивающую улыбку – особенно когда просил водки. Вот и докатился сынок преуспевающего адвоката Фрейденберга до точки. Действительно, к чему тогда все труды и надежды?…
– Они надеются, что насчёт сулемы никому и в голову не придёт, – вслух подумал Андрей, торопливо полируя полотенцем ножи и вилки.
Филипп сначала смотрел в окно, потом резко отвернулся. Напротив, через двор, целовалась у подоконника пьяная парочка – вроде Сашки с Клавкой.
– Разумеется, – кивнул Обер. – Думаю, что и анализ делать не станут. А что, теперь модно дома летучих мышей держать?
– Да, есть такое поветрие. Говорят, что насекомыми питаются, – объяснил Озирский. – Надо отцу моему сказать, что мышки-то настоящие. Вот смеху будет!
– Между прочим, разумно, если воображения нет. А уж больно они страшные. – Филипп только сейчас окончательно проснулся, и его пронзительные глаза блеснули в тёмных впадинах. – Слушай, Андрей, я на день рождения пришёл или на консультацию к судмедэкспертам? Угощай гостя. А то я в ресторане почти ничего и не съел…
Филипп выхватил из подмышечный кобуры свой верный «браунинг» и в шутку направил его на Андрея. Разумеется, оружие стояло на предохранителе. Хозяин шутку оценил, округлил глаза и упал на одно колено. Рубашка распахнулась на его груди, открыв косо висящий крестик.
– Уно моменто! Коньяк в комнате, сам понимаешь. Надо разведать, не нарушу ли я чьих-нибудь сладких утех.
– Минца, что ли? – усмехнулся Готтхильф, придвигая к себе запотевшую в холодильнике салатницу.
– Я быстро, подожди.
Озирский не ответил на вопрос и нырнул в темноту. Вернулся он очень быстро.
– Не думай, я для тебя «Наполеон» припас. На, держи. Я пойду, проверю, кто там в кладовке возится…
Он на цыпочках подкрался к двери, ведущей в «тёщину комнату» и увидел отца. Герман стоял среди всякой рухляди и дрожащей рукой гладил шелковистое тельце летучей мыши, морщась и утирая слёзы. Пустая бутылка из-под «Сибирской» стояла рядом с ним, на ступеньке стремянки.
* * *
То, что небо синее, Андрей заметил лишь выйдя из машины на Литейном. С раннего утра в понедельник он уехал в валютный магазин на Московском проспекте, где при передаче денег должны были брать группу рэкетиров. Операция проводилась силами Московского РУВД при участии сотрудников РУБОПа. Дело оказалось хоть и опасным, но стандартным, скучным. Озирский радовался, что всё быстро закончилось, и бандиты больше не станут терроризировать фирмачей.
Всё прошло по плану. Помеченные деньги оказались в руках вымогателей, и ровно в семь часов утра на их запястьях защёлкнулись наручники. Андрей, позёвывая, смотрел на часы и прикидывал, сумеет ли он позавтракать в какой-нибудь забегаловке перед тем, как возвращаться на Литейный. Петренко ждал его ровно в девять, чтобы поподробнее поговорить о случае с Санторио.
Конечно, на Озирском висит ещё два срочных дела. Но это – семечки, максимум на несколько дней каждое. На такой стадии их можно поручать даже стажёру, и тот справится – если не совсем дурной. А вот загадка смерти двух иностранцев, причиной которой могло стать изощрённое убийство – проблема как раз для Блада. Он за месяц успел отдохнуть от «дела Зарубина» и снова рвался в бой.
Расстегнув кожаную куртку и откинувшись на подголовник сидения, Андрей ехал в РАФе вместе с сотрудником уголовного розыска. Он курил «НВ», пуская дым в потолочный люк, и лениво думал о том, как неожиданно возвращается прошлое. Одним из задержанных рэкетиров, кстати, их главарём оказался его тёзка Андрей Селиверстов.
Это был кузен Аллы, круглой отличницы и первой красавицы их класса. Её, как свою соперницу, люто ненавидела Власта Сорец. Сам Андрей буквально разрывался между ними – он любил и ту, и другую. Веронику Марьясову он ещё в упор не видел и даже не представлял, что когда-то сойдётся с ней.
В те времена внук генерала Озирского вёл себя так, что от него стонала вся округа. По утрам и вечерам Марии Георгиевне жаловались родители пострадавших чад с Литейного, Маяковки и Лиговки. Многие в качестве доказательства приводили избитую детвору. Потом у Озирских появилась немецкая овчарка Рина, и к побитым прибавились укушенные. О рогатках, ножах, индейских луках и кастетах с нунчаками не приходилось и говорить.
На счету юного разбойника был инфаркт со смертельным исходом. Тогда Андрей, в белой простыне, нарисовав на своём лбу огромный светящийся глаз, через окно влез на кухню чужой квартиры – через открытое окно. Кухня располагалась на пятом этаже, и поэтому жильцы ничего не боялись. Глаз был нарисован фосфором, который Андрей соскоблил со стрелок часов. И в двенадцатом часу ночи, когда уже сильно стемнело, перебрался с пожарной лестницы прямо на подоконник.
Это была месть очень вредной старухе, которая постоянно жаловалась родителям на их детей. С ней нужно было громко и почтительно здороваться издалека, чтобы не нарваться на неприятности. Кого-то предки только ругали, а вот Димку Сочагина после каждой такой жалобы отец бил смертным боем. Старуха об этом прекрасно знала и провоцировала новые экзекуции. Жильцы их дома не хотели, чтобы старая сплетница перемывала им кости, и потому вымещали раздражение на своих детях.
Летом семидесятого года тринадцатилетний Андрей избавил Димку от заклятого врага. Увидев на кухне привидение, да ещё с горящим во лбу глазом, старуха рухнула на пол и больше уже не встала. Она даже не смогла крикнуть, хотя слыла очень голосистой – ужас сдавил ей горло. Конечно, мальчишка не хотел её убивать – рассчитывал только на обморок и длительное пребывание в больнице. Но, когда всё случилось, особо не опечалился. Правда, никому об этом и не рассказал – даже Димке…
Но мать Аллы Селиверстовой считала неприличным надоедать Марии Озирской доносами на её сына. Она только остановила мать Андрея на улице, когда Алла наотрез отказалась ходить в школу. Озирский действительно выражал свои симпатии весьма своеобразно – встречал девочку у дверей квартиры, не пускал домой, заставлял кукарекать, петь и плясать, а также громко ругаться матом.
И сейчас, когда «рафик» бежал от конца к началу Литейного, Озирский приоткрыл глаза. Он увидел заворот на улицу Жуковского, вход в кондитерский магазин. В тот злополучный день Алла долго выглядывала из булочной, ловя удобный момент, чтобы проскочить в подворотню. Наконец, решившись, она набрала в грудь побольше воздуха и опрометью кинулась домой.
Она вбежала во двор колодцем и замерла в ужасе. На железной, заляпанной краской бочке, болтая ногами в разбитых кедах, сидел её мучитель. Он широко улыбался и, как всегда, преграждал ей дорогу. Алла, рыдая, выскочила обратно на улицу. Её толстая светлая коса металась по клетчатому пальтишку. Подковки туфлей, казалось, высекали искры из асфальта. Ника Марьясова, которая возвращалась из магазина с кочном капусты и бутылкой водки в потёртой кошёлке, бросилась следом за Аллой.
– Дурочка, он же влюбился в тебя! – Вероника уже знала, из-за чего в их дворе кипят страсти.
Озирский, который в этот момент как раз выбежал из подворотни, дал её увесистый щелбан. Аллу проводила домой дворничиха, но это не помогло. Той же ночью девочка повесилась, оставив записку на тетрадном листке. «Я не могу больше жить. За что Озирский мучает меня?»
Аллу откачали, она лежала в больнице, а Мария Георгиевна стыдилась смотреть в глаза её матери. В красном уголке жилконторы этот вопрос обсуждался при огромном стечении народа. Взрослые кипели от негодования. А вот у детей было другое мнение. Димка Сочагин, Власта Сорец, Ника Марьясова и прочие малолетки заявили, что Алка ничего не поняла. Андрей влюблён в неё по уши. Все поля его тетрадок и обложка дневника зарисованы портретами Селиверстовой; он даже украл её фотографию со школьной Дочки почёта. Бюст её из гипса вылепил, вот как! А Алка, неженка, ради самого Озирского прокукарекать не может…
