Инна Пастушка
Живущая
Тем более настал долгожданный день, когда профессор разрешил кушать парные куриные котлетки. Ах, эти котлетки, – я не могла дождаться прихода Марийки. Но она категорически заявила, что готовить их не будет. Работница столовой тоже наотрез отказалась налить тарелку горохового супа, дескать, не положено мне ещё на общий стол переходить.
Как говорится, голод не тётка и мне надо было что-то придумывать. И я придумала. Последний дренаж для оттока лимфы мне сняли, в общую палату перевели, пора и о еде позаботиться. Черепашьими шагами я добралась до лифта. Там уже легче – спустилась вниз. Делая вид, что просто прогуливаюсь, чуть переставляя ноги, побрела в соседний корпус в кафе. Только бы медиков из нашего отделения не встретить. Но мне повезло, в зале кафе никого из знакомых не оказалось, и я смело заказала гороховый суп, картофельное пюре и… селёдку. Все остальные дни я повторяла свой проторенный маршрут, пока меня не поставили на общий стол в столовой. Потом приехала Лора и прям там, в больнице пошила мне послеоперационный бандаж. Когда я её попросила купить колбасы, она пришла в ужас и замахала двумя руками. Узнав, что я уже на всю ем селёдку, ей ничего не оставалось, как топать в магазин.
На колбасе, селёдке и гороховом супе я восстанавливала свои силы и ждала выписки. Конечно, рассказывать можно много, но, если говорить откровенно, я была ещё слаба. Поэтому, когда случилась беда, физических сил, как оказалось, у меня совсем не нашлось.
В тот день моё настроение было приподнятым. Пришла Марийка, и мы втроём с лечащим врачом-интерном о чём-то весёло щебетали. Вдруг со мной что-то произошло, я не могу объяснить, как я это почувствовала, но неожиданно я начала плакать и проситься домой. Причём, домой не к себе, а в другой город – к моей родне.
– Я только посмотрю, как там они и сразу сюда, – умоляла я интерна, – мне главное Андрея и Сашу увидеть.
Как я уже говорила, моя привязанность к племянникам была очень сильной и любила я их, как своих родных детей.
– Да как же я тебя отпущу, ты из корпуса даже сама не выйдешь.
Конечно, я не призналась, что давно выхожу. Просто продолжала плакать и тихонько себе под нос причитать:
– Я только посмотрю, как там они и сразу назад. Я только посмотрю…
В этот момент позвонил сотовый телефон, на который ответила Марийка. Звонила Лора. Она сообщила, что Андрей попал в аварию и состояние его критическое. Мне не хотели сообщать раньше, чтобы не волновать. Это наша родовая любовь такая, мы всегда щадим друг друга, избавляя от ненужных страданий. Что ж, они ничем не лучше меня, такие же молчуны, если того требуют обстоятельства.
Я кинулась трепать Марийку, повторяя лишь одно:
– Он жив, он жив, он жив?..
– По-моему, жив… Но больше я ничего не знаю.
– Почему ты мне телефон не дала?! Как я теперь с ними свяжусь? У них нет сотового!
Марийка сама не понимала, почему она так поступила. Хотя, я знаю: она жалела меня, защищая от переживаний.
Я спустилась на два этажа ниже и по междугородке позвонила Лоре на работу. Она сказала, что состояние Андрея очень тяжелое. Он уже несколько дней в реанимации, лицо неузнаваемо, но врачи не знают, кого спасать, его или мать – мою сестру, которая не может отойти от шока.
Я вернулась в палату, ко мне зашёл дежуривший в тот вечер доцент. Поняв, что все его слова проходят мимо моего сознания, он решил сменить тему:
– Как ты сама себя чувствуешь?
И тут я взорвалась:
– О чём вы спрашиваете?! О каком здоровье может идти речь, если там умирает мой родной человек?! Мне всё равно, что со мной будет…
Он что-то пробормотал и быстро ретировался. Я в голове искала спасение, мысли сновали, опережая одна другую: «надо Бога просить, чтобы Там встретиться… Только бы вместе Туда попасть, только бы вместе… Столько времени, столько сил потрачено на лечение. Зачем, зачем? Туда, вместе с Андреем… Как, как мне Туда попасть?..»
Всплывают воспоминания. Одно за другим. Вот я звоню в роддом, мне говорят: мальчик, здоровый, вес, рост в норме. Через несколько дней вижу его своими глазами: кареглазый, с черными волосиками и всё время смеётся. Вот он подрос и не узнаёт меня вернувшуюся с моря, – я плачу – он меня забыл. А этот звонок в милицию: пропал ребёнок четырёх лет. Захожу в дом, в десятый раз проверяю под всеми кроватями. Везде его рисунки, пластилином прикреплённые к мебели, и в ушах детский голос: «красиво, пусть так, это красиво». Через несколько минут тревога отменяется. Наш пацан найден! Забрёл к соседям через поломанную доску в заборе и играет с их огромной овчаркой. Потом мечта – играть на гитаре. Покупаю ему самую лучшую, самую дорогую в магазине. Из открыток вместе делаем медиаторы. Ноты так и не выучил, зато научился подбирать аккорды и музыку. Любимая его песня «Штиль». Откуда она взялась в моей голове? Я не хочу музыки, я хочу умереть. В первый раз за всё время моего позитивного исцеления, я сознательно вслух, во весь голос захотела умереть.
В палату стали возвращаться девочки. Я попросила всех выйти и закрылась изнутри. Стоя на коленях перед святым углом, стала молиться. Приготовилась молиться долго, неистово, «кричать» вслух и внутри, так, как делала всё это время.
Но в этот раз было по-другому. Моя молитва длилась две минуты, а потом в голове, во всём моём теле образовалась благословенная тишина. Мысли замерли. Я провалилась в бесконечную пустоту. Такое со мной было впервые, и я не понимала, что это значит. Так быстро, всего две минуты?..
– Спасибо, Господи, что услышал, – прошептала я, придя в себя. Встала с колен и пошла к междугороднему телефону.
Лора мне оставила номер телефона отделения больницы, где находился Андрей. К телефону позвали сестру. Она плакала и рассказывала мне:
– Ровно две минуты назад он открыл глаза и попросил бананчик.
«Спасибо, Господи» – повторила я про себя и рванула на этаж к доценту.
На мой стук в его кабинете всё стихло, и только тут до меня дошло, что я слышала женский голос. Ну и пусть, мне сейчас не до чувства такта, главное, сообщить, что Андрей попросил бананчик. Вышел смущённый доцент и выразил эмоциональную радость, когда узнал, что со здоровьем моего племянника произошли благоприятные перемены.
– О, если так, значит, жить будет!
И провёл мне небольшую врачебную лекцию о состоянии больных после травматологических состояний. Видя, что я плачу, погладил меня по голове и сказал:
– И ты, и он – оба жить будете. Попрошу завтра Юрия Степановича, пусть позвонит в вашу районную больницу, потом тебе расскажу.
Он возвратился в кабинет к своей притихшей медсестричке, а я осталась сидеть на кушетке перед его дверью и тихо плакать над своим счастьем. Из соседней палаты вышел священник – супруг матушки, с которой мы лежали в реанимации после операции. Удивительно мудрая, стойкая женщина, которая могла передвигаться только находясь на руках мужа, ужасно исхудавшая, с заострившимся лицом, но несущая в себе свет и любовь Божью. Она услышала наш разговор с доцентом и выслала мужа-священника помочь плачущему.
– Заходите, давно хотел с вами познакомиться. Мне жена о вас рассказывала. Я помню, вы приходили к нам в палату, но, прошу прощения, жене тогда очень плохо было и не получилось пообщаться.
Да, я, как и обещала самой себе, искала встречи с интересными людьми и мои интересы однажды привели меня в палату к семье священнослужителей.
– Что вы, не за что просить прощение, это жизнь. А зайду я в следующий раз – можно? У меня сейчас неотложные дела есть…
Наверное, другой человек удивился бы, какие неотложные дела могут быть у пациента в больнице, на ночь глядя? Но только не он. Он понимающе посмотрел на меня и перекрестил. И я побежала благодарить Бога.
С этого дня я почти ежедневно стала звонить родным. Раскрыть правду о себе я не могла, это бы их убило. Поэтому я по-прежнему оставалась в «командировке», в которую меня отправило злое начальство. Кстати, доцент выполнил своё обещание и рассказал, что состояние Андрея, действительно, было тяжёлым, главврач, с которым поговорил Юрий Степанович, так и сказал: «на мальчике лица не было» – в прямом смысле.
А теперь настало время рассказать о всей моей родне. С сестрой мы остались без мамы, когда учились в начальных классах школы. Мама умерла от рака. Я пережила горе легче, чем сестра, которая была немного старше меня. Некоторое время с нами жила бабушка – мамина мама. А папа нам искал новую маму. Не подумайте ничего плохого, он, действительно, искал нам маму. И нашёл. Необыкновенной доброты, открытую, простую женщину чистой души из маленького рабочего посёлка. Наша первая встреча произошла у её калитки. Маленькая, худенькая, с добрыми голубыми глазами, она приветливо встретила нас и звонким, даже скорей тонким голосом пригласила в дом. Там я стянула жёлтую бархатную скатерть, разбила тарелку, а потом на обеих сторонах дорожки, ведущей в сад, вытоптала тюльпаны. Она жила со стареньким дедушкой, который от меня пришёл в ужас. Следующая встреча произошла в нашем доме. Бедная люрексовая кофточка нашей новой мамы! Я не хотела плохого, мне просто нравилось вытягивать нитки.
А потом, спустя время, был вопрос:
– Можно я вас буду называть мамой?
Я долго не могла объяснить сестре, что её больше не надо называть тётей, ведь она разрешила.
Моя милая мама, моя такая родная, любимая мама. Твоя любовь, доброта и сердце были отданы нам. За что? Просто потому, что такие люди есть на земле. Как тебе пришлось с нами непросто. Сейчас с высоты прожитый дней я думаю, а смогла бы я так? Только благодаря тебе, мы стали на ноги и устроились в этой жизни. Когда не стало папы, ты тянула всё на себе. Твоя любовь безгранична. Твои внуки узнали правду, только когда стали подростками. Но, по-моему, они не поверили. Есть такая глухая защита, когда человек не в состоянии принимать информацию, – иногда это помогает пережить стресс.
И ремонт в доме, о котором ты мне на днях сообщила по телефону, это правильное решение. Занимайся домашними делами, выбирай приятные обои, радующие глаз. Тебе не надо знать, что происходит со мной, – мне так легче, мне так надо. Не обижайся и пойми. Просто всегда знай, что я люблю тебя и благодарна за всё.
Если уж я заговорила о родне, должна сказать ещё об одном человеке. Это мой двоюродный дядя. По воле судьбы он лечился на одном со мной этаже, только в левом крыле. Я переодевалась в лёгкие летние джинсы, покупала в кафе еду и шла к нему в палату. Он только удивлялся частоте моих визитов:
– Что ты так часто ходишь? Дома работы полно, а дядька уже старый, сколько ему надо…
До болезни дядя Валентин работал инструктором в автомобильной школе, и я с детских лет помню изобилие технической литературы на его книжных этажерках.
– Слушай, что ты мне всю эту философию носишь? Я больше специальную литературу люблю, – говорил он, отдавая после прочтения очередную купленную мной на первом этаже книгу.
Помню я, дядя Валентин, помню. Из детской памяти вообще многого уже не вычеркнешь. Мы говорили о нашей родне, я задавала кучу вопросов, а он только удивлялся, – и чего я так часто у него пропадаю? Дядя был заядлым курильщиком, хоть и знал мою нелюбовь к этому делу. Когда ему приспичивало курить, всегда использовал одну и ту же схему, которая действовала безотказно:
– Слушай, когда ты уже фамилию поменяешь?
Эта тема была мне не интересна, и я прощалась с дядей до следующего дня. А он спокойно шёл курить без нотаций и уговоров выбросить сигарету.
Однажды, выходя из своей палаты, я заметила направляющегося в мою сторону человека ужасно похожего на дядю Валентина. На наше крыло иногда забредали пациенты из соседнего отделения, чтобы воспользоваться лифтом. Пока я размышляла, действительно ли это мой дядя или просто похожий на него мужчина, заметила характерное передёргивание плеч. Мои сомнения улетучились, и я с тех пор стала осторожно передвигаться даже по собственному отделению. Забегая вперёд, скажу: дядя умер через несколько месяцев у себя дома. Переход в другую жизнь застал его за привычной работой по составлению каких-то только ему понятных схем.
А теперь будет несправедливо, если я не расскажу о своих соседках по палате. Это удивительные девочки. Две предыдущие соседки – прокурорша и её подруга были выписаны. И мне в палату подселили Наташу и Софью Павловну. Они были разного возраста, характера и взглядов на жизнь. Немного грустная, простая, с естественной красотой лица Наташа пережила уже не одну операцию. Как оказалось, эта палата номер два, медперсонал и уклад больницы были ей давно знакомы. Приехала она с Севера, где по оплошности врачей запустила болезнь. Поддерживал её муж, который не скрывал своей трепетной любви к жене. Двое детей – мальчик и девочка были тем маяком, на который Наташа ориентировалась, плывя на корабле своей жизни. «Мне бы лет десять ещё пожить. Детей поднять надо, они ещё совсем маленькие» – часто повторяла она. По утрам она стояла у окна с молитвословом, беззвучно шевеля губами. Она стеснялась при нас молиться, и мы старались в это время не находиться в палате.
Софья Павловна оказалась врачом санэпидстанции. К большому беспокойству персонала нашего отделения, она работала в отделе, который проверяет медицинские учреждения. Ухоженная, миловидная, чрезмерно на всё болезненно реагирующая шестидесятилетняя Софья Павловна в первые же дни принялась за свои прямые профессиональные обязанности. И надо же было так случиться, что именно в её тарелке супа оказалась муха. Удивительно, но, после прочитанных ею лекций, обещаний и угроз, она никуда не обратилась и даже больше – подружилась с девочками, работающими на раздаче. Я была этому очень рада, потому что это были люди большой души. Именно они отвели меня в часовню, которая находилась на территории больницы. Именно от них я получала мудрые советы, и именно они молились и подавали записочки с моим именем.
Соседство такой персоны, как Софья Павловна пошло нам на пользу. К ней в палату приходили терапевты, кардиологи, и мы с Наташей оказывались тоже принятыми этими специалистами прямо в палате. Правда, моё присутствие их вначале смущало, и они просили проведывающих (то есть, меня) покинуть палату. Софья Павловна объясняла, что я пациент и, после критического взгляда на мою одежду, они под напором коллеги меняли гнев на милость.
В соседней палате лежала ещё одна наша подружка. Алина была моего возраста, активная, подвижная, и, так же, как Наташа, пострадавшая от врачебной ошибки местного районного врача. Опухоль, которая была удалена, уже после гистологии была признана злокачественной, и в нашей больнице ей предстояло полное удаление груди. Как-то Алина конфисковала мою настольную книгу, которая лежала на тумбочке, и пропала на несколько дней.
– Да, не бойся, не заберу. Читай, сколько надо, – успокаивала я её.
И только потом заметила тетрадь, куда Алина выписывала самое важное, что могло ей помочь. Поняв, что мы потеряли подругу на несколько дней, я смирилась. Но особое внимание я обратила на то, что в книге её привлекали духовные техники, которые совершенно меня не заинтересовали. Каждому своё, – то, что заставляет человека поверить. А вера творит чудеса, это мне ещё предстояло понять.
В больнице, кроме моих новых подружек, а так же, в большей степени доброго, отзывчивого медицинского коллектива, ухоженного, тихого сада, стоит отдать должное питанию. Кормили здесь хорошо и даже вкусно. Но моих любимых салатиков почему-то не подавали, и моё посещение больничного кафе стало практически ежедневным. Я облюбовала один из столиков – ближе к буфету, откуда было удобно перекидываться отдельными фразами с молоденькой буфетчицей.
Но вот уже несколько дней её место заменяла шумная тётенька, которая то и дело горланила в сторону кухни заказанные пациентами блюда. Появилось ощущение базарной суеты, общаться с ней, естественно, не хотелось, и я тихонько уплетала свой салатик, думая о хорошем. Но, о хорошем в этот раз не получилось, – в буфете начал назревать скандал. Какая-то пациентка, наткнувшись на грубость буфетчицы, вдруг потребовала к себе уважительного отношения. «Новенькая», – сразу смекнула я, наблюдая, как она вызывала жалость своей оппонентки, неоднократно сообщая о своём диагнозе.
Не поверите, но я её понимала, – сама такой была. Нет, я не испытывала жалости к себе – ни одного дня. Но признаюсь, что чувство особенности всегда находилось во мне, собственно, как и у всех «умирающих». В этом мире живых людей я тонко чувствовала грань перехода из жизни физической в жизнь вечную. Для окружающих я была одной из них, и время моей смерти их не интересовало. Но это очень интересовало меня, я хотела быть с ними как можно дольше. Ведь это же не всемирный потоп и не конец света. И уходить мне придётся одной. Почему? Почему эта крикливая буфетчица так далека от этой бедной женщины? Потому что у неё есть запас жизни?
Я бы философствовала ещё долго, если бы из размышлений меня не вывел пронзительный глас той самой буфетчицы. Надо же, она именно у меня искала одобрения своей злобе, кивая головой в сторону выхода, куда ушла клиентка.
– Ты видела такую?! Больная она! Тут все больные! Так что ж теперь? Носись с ней, как с королевой!..
По правилам хорошего тона, я должна была что-то ей ответить. Но, вместо моего ответа, на столе остался недоеденный салат.
Выходя из кафе, в дверях я столкнулась с «ней». Она – это одна дама, моя «доброжелательница», которая вот уже несколько дней попадалась на всём пути моего передвижения по территории больницы. Но чаще всего мы встречались в лифте. Своим въедливым взглядом она, не стесняясь, изучала моё лицо, при этом её собственное лицо было сердитым и осуждающим. Похоже, появился человек, который меня невзлюбил. За что, – не знаю. Полагаю, за мою улыбку. Как назло, моё лицо улыбалось без перерыва, разве что разглаживаясь лишь во сне. Это было непринуждённо, не специально. Внутренняя любовь к Богу, к самой моей жизни – оставляла отпечаток во всей моей внешности. Что абсолютно не входило в планы моей доброжелательницы. «Разве в этой больнице разрешено улыбаться? – спрашивали её глаза, – вот умрёшь, тогда узнаешь», – поддакивали её чуть приподнятые острой дугой брови.
Что ж, люди все разные и судьбы тоже разные. Особенно, если человек сам строит свою судьбы. Окна моей палаты выходили на главный больничный вход, за ними были ворота, а там сновали люди. Однажды я обратила внимание на женщину, которая ранним утром спешила, видимо на работу, с невероятно сердитым, сонным выражением лица. «Эх, люди, люди, – захотела крикнуть я, – какие же вы несчастные, потому что не знаете, какие вы счастливые!».
Завтрашний день – вот что отличало этих двуногих, со спящим утренним мозгом, спешащих мимо областной противоопухолевой больницы на работу. Скорей всего мало кто из них задумывался о том, что за стенами этой больницы, которая, как на зло, пролегала на пути пешеходов, образовав транспортный тупик, находятся люди, видящие мир несколько иначе.
Нет, многие из нас не потеряли надежду, не умерли от страха, узнав о диагнозе, но всех нас отличало другое: мы подошли к границе. К границе жизни и того состояния, где находится пугающая неизвестность. И каждый, не смотря на количество палат в отделениях, таких же, как я, борющихся за жизнь соседок по койкам, оставался один на один с тем, куда всем людям на земле рано или поздно придётся шагнуть.
Я, имея от природы аналитический склад характера, присматривалась к женщинам, – некоторыми восхищалась, некоторым удивлялась. Особенно меня вводили в ступор читательницы новомодных романов. Наверное, я просто не понимала, что это один из методов отвлечься, убежать от своей реальности, забыть о личных переживаниях.
Да где мне тогдашней было это понять? Ведь моя, подаренная Богом жизнь, теперь в одно мгновение оказалась такой короткой, и каждая минута времени тикала с такой световой скоростью, что потерять её было преступлением. Больше нет времени на любимую мной сушённую рыбку, тыквенные семечки и креветки. Надолго засела в книжном шкафу моя любимая драматургия, – надеюсь, Шекспир, Шиллер, Шеридан… мне простят. Я не имею права тратить отведённое мне время на привычные радости жизни. У меня одна задача – выпросить. Выпросить жизнь. И я прошу – денно и нощно, во сне и в пути. Я не имею права подолгу болтать со знакомыми, у меня нет того времени, которое есть у них. Я прошу, кричу, шепчу.
«Я сильная! Я полна энергии! Я исцеляюсь!» – это моя ежедневная, ежеминутная мантра. Я руками тянусь вверх, наполняю себя светом, льющимся на меня с Небес. Я наполняюсь любовью моего Небесного Отца. Я исцеляюсь. Мой кошелёк толстеет от записочек с позитивными мыслеформами.
Я люблю тебя, жизнь. Я люблю вас, люди. Я люблю вас, мои дорогие девочки седьмого этажа отделения маммологии. Мне нравится общаться с ними, слушать их. Спасибо Богу, я не чувствую физической боли, – у меня есть все возможности дарить добро людям.
Это тяжело. Некоторых девочек забирают домой, понимаю – навсегда. Нет, их не выписывают жить, их просто забирают. Одной из них была Оля. Женщина лет пятидесяти приехала из соседнего крупного промышленного города. Вместе с ней её сестра – Валентина – стойкий, с большой внутренней силой человек. Помню как в послеоперационной палате, когда мои средства, отведенные на сиделку, закончились, она выносила моё судно. Мне было стыдно и неловко. Ничего не желающая слушать, скромно, не привлекая внимания, она всё делала так тактично и незаметно, как будто судно имело функцию самоопорожнения. Уверена, что Валентина не из тех, кто помнит такие мелкие детали. Но я-то помню, я-то не могу забыть, как в той своей стыдобе, когда находишься совсем один – беспомощный даже в вопросе туалета, её руки – незнакомые и, в принципе, чужие, не давали забыть, что добро в этой жизни существует.
Валентина поселилась в профилактории на территории больничного комплекса, где предоставили койку. Она варит супы, компоты, готовит разные травки в большой кружке кипятильником. Сколько я не предлагала ключи от моей квартиры – не соглашалась. Хотела быть всегда рядом. Помню день рождения Оли. Подарила ей первое, что попалось подходящее под руку – пузырёк шампуня. Она заплакала и сказала:
– Мне бы и разового хватило.
– Дурочка ты, – рассердилась я, – что ты такое говоришь?!
– Не обращай внимания, это я так… мысли вслух.
Оля мечтала об одном, чтобы её сын-таксист, который иногда привозил клиентов в наш город и заходил к матери в больницу, забрал её домой. Там в частном секторе у неё сад, а в саду яблонька. Под яблонькой Оле поставят старое раскладное кресло, она будет в нём лежать, – а большего и не надо. Оля любила свой дом, свой сад… Потом её забрали. Нет, не выписали, просто забрали… Не знаю, попала она в свой сад, как провела последние дни жизни, но мне сказали, что вскорости Оли не стало.
Ещё в нашем отделении была одна интересная дама. Много лет назад с ней случилась большая любовь её жизни. Любовь была младше Оли на несколько лет. Не подумайте, я не ошиблась, эту женщину тоже звали Оля, правда называли её все Ольгой. Она написала расписку и отказалась от удаления груди, обошлась резекцией. По истечении времени, болезнь рецидивировала и дала метастаз в головной мозг. Ольга пересела на инвалидную коляску, и в отделении часто слышался её громкий, надрывный голос, когда она звала медсестру. Мне было её неимоверно жаль. Но, почему-то она меня сторонилась и всегда отъезжала в сторону, когда я проходила по коридору. Однажды она не могла никого дозваться, и приехала в нашу палату. Я помчалась в сестринскую, но, как оказалось, была смена Галины Сергеевны, и я получила нагоняй:
