Инна Ивановна Фидянина
Нежить и Егор Берендеевич
– Там засяду!
И засел. А чтоб сидеть не так страшно было, крепкую хворостину в руках сжимал и заговоры всякие вспоминал. Скажу вам честно, я тогда лишь одного хотел – собаку насмерть зашибить и неузнанным домой улизнуть. Но судьба распорядилась по другому, Ярчук не пришел. Но и ведьма никуда не выходила, я слыхал её болезные стоны за стеной. Так и ночь прошла. А как рассвет чуток затронул темно-сиреневое небо, так я и убрался со своего поста восвояси. Скрипнул тихонечко дверью родного дома, прыг на печь и захрапел. А в обед растолкала меня жена и об новой деревенской беде судачит:
– Вот ты спишь да прохлаждаешься, а у нас горе то какое, какое горе!
– Цыц, не тарахти, курица, а докладывай потихоньку и по порядку.
Оказывается, теперича перемотанная кровавыми тряпками ходит по двору Протасовна. А дело было так: собралась она на ночь своего Ярчука в новый погреб затолкать, а тот и не захотел туда идить. Ну и покусал хозяйку.
– Ну и..?
– Чегось ну и?
– Что с собакой мужики решили делать? – не выдержал я.
– А шо с ней делать то? Кому какое дело!
Шибко я осерчал на собачку:
– Добром это всё не закончится.
– А ты не лезь. Тебе больше всех надо?
– Да нет, не надо мне и вовсе, – прикинулся я равнодушным и кряхтя полез с печи.
А у самого аж в груди заныло: «Это не супротив злой силы пес, а сама злая сила в нём сидит!» – решил я. И стал исподволь да как бы невзначай прислушиваться к дальнейшим пересудам про Ярчука. И те не заставили себя ждать. На третий день выяснилось, что пес три дня уже как не кормлен и не поен. Цепь рвет, а изо рта пена белая идет. И всему виной Протасовна, которая боится теперь и близко подойти к своей собаке. И никому вокруг дела нет! Покричали бабку, позвали, покликали немного и разбрелись по домам.
Я со стороны, конечно, на это дело глянул одним глазком: старушка то, поди, в хате больная чи мертвая лежит, а пес во дворе злобствует – никого в калитку не пущает.
– А ежели она там мертвая лежит? – стал я приставать к мужикам да бабам. – Надо ж чегой-то делать?
Но все репы чешут, отмахиваются:
– Ну и пойди, разберись, раз ты у нас самый важный!
– Дык стар я уже, – развожу руками я. – Но можно петельку на пса накинуть, придушить его легонько и в дом зайти, глянуть что там с Протасовной.
– Вот и накинь!
– Дык руки у меня уже не те!
– Не, – замотали мужики головами и шарахнулись в разные стороны. – Мы не можем, боимся. Да и не пес это вовсе, а колдун.
– А знаешь, Берендей, раз ты у нас колдун, и пес колдун, вот тебе с ним и разбираться! Делай с ним шо хошь.
А ведь мне только того и надо было. Получив «добро», помчался я к самому богатому мужику Силантию. Так, мол, и так, говорю:
– Одолжи ты мне, друг любезный, дробовичок.
А для какой такой цели нужон мне его дробовик, нам обоим уже и без слов понятно. Ничего не ответил мне Силантий, лишь глянул сердито и обратно в дом. Снял он со стены дробовик, зарядил, но не отдал мне, а молча пошел с ним до избы Протасовны. Ну и я следом за ним иду, на бел свет бурчу, а в душе радуюсь, что Силантий оказался таким сердечным да отзывчивым.
– Бах-тарабах! – грянул выстрел на всю ивановскую.
Упал замертво черный пес. А кто такое дело не углядел, тот дома сидел. Но когда народ сбежался, мы уже из хаты Протасовну выносили – не живую выносили, а мертвую, обескровленную. Старую, сухонькую старушку, почти голую, со свисавшими до земли льняными окровавленными полотенцами. Мы водой колодезной Протасовну обливали, раны очищали, по щекам били – нет, не разбудили.
Спи спокойно, божья душа – всем живым тварям матерь. Будь могила твоя – скатерть. А мы далее жить будем, светлу силу разбудим, темну силу умертвим, в древний рог подудим.
А ты храпи, Егорка:
на носу поговорка,
во рту пословица,
пущай тебе здоровится!
Ярчук – собака-духовидец, которая чует черта и наносит ведьмам неисцелимые раны волчьим зубом во рту, а под шкурой у нее скрыты две змеи-гадюки. Дескать, чует собачье племя приближение богов и демонов, незримых очам смертного. Особо онные свойства проявляются у собак черной масти, а лучше того – у черных собак, которые отличаются двумя белыми пятнами над глазами. Собственно, эти пятна и будто бы есть та вторая пара глаз, которая позволяет видеть нечистую силу. Потому называют такую собаку – двоеглазка. Различить нечистого или ведьму какую – это одно, а вот суметь не только увидеть, но и вред причинить – это уже совсем иного порядка задача. И под силу она такой собаке как Ярчук. По поверью, у ведьм раны от укуса ярчука загнивают и не лечатся, так как в пасти у ярчука волчий зуб. Относительно того, когда и от кого рождается Ярчук, единого мнения нет. Так, в частности, у Афанасьева в примечаниях сказано, что некоторых местностях уверяют, собака первого помета от перворожденной суки может видеть духов. Помимо рассказов о первородаках или их девяти поколениях, есть еще байки о трех поколениях собак. Ну как бы то ни было, эти собаки всегда защитят своего хозяина, а если увидят ведьму, которая против их хозяина замышляет черное дело, порвут в клочья, и никакая черная магия ведьму тут не защитит. Потому стараются ведьмы таких собак всячески извести пока те еще маленькие. Вырастить Ярчука до возраста, в котором он уже может дать достойный отпор ведьме крайне сложно. Любая ведьма, которая проведает о его существовании, постарается его уничтожить в младенчестве. Поэтому и роют волшебные погреба-будки для таких собак и прикрывают сверху осиновыми боронами зубьями кверху.
Амбарник и внучка Глаша
«У девки еще молоко на губах не обсохнет, а она уже вопрошает да гадает: когда я замуж пойду, да как я замуж пойду? И что за натура такая бабская? Вот непременно ей знать надо: когда она от усталости с ног валиться начнет, да когда младенца темной ночью своими титями до самой смерти приспит-придавит, а потом у ей ещё и скотина, не дай боже, падёт – совсем житья не станет! Ну, а ежели ей муж достанется – зверь зверьём. Тогда чего?» – серчал дед Егор, глядя на свою внучку Глашу, её же и жалея.
А та вертится вокруг него и спрашивает с толком да с расстановкой:
– Деду, я скоро замуж выйду? Ну скажи, деду, я скоро замуж выйду?
Егор Берендеевич плетёт лапти на продажу, ему некогда:
– Отстань! И не «деду», а «деда» или «дед».
Внучка сердится:
– Дед-барадед, съел горшок на обед, им же подавился, зуб последний отвалился!
Егор хотел было встать, пойти за розгами да передумал: «Что с малявки возьмёшь, окромя кровяки с жопы!»
Но Глафира назойлива, не отстаёт:
– Деду, я скоро замуж выйду? Ну скажи, деду, я скоро замуж выйду?
А самой лет десять отроду. Чертыхнулся Егорушка и рукой к амбару махнул:
– Поди у Амбарника спроси, у него весь ваш бабский род о таких делах вопрошает.
Глаша, конечно, знала про нежить амбарную, но слухи про него ходили недобрые, поэтому дети старались амбары обходить стороной.
Глаша медленно подошла к деду, уселась рядышком и с усердием принялась плести второй лапоть. Егор оттаял, покосился на внучку и стал рассказывать:
– А девчата завсегда вопрошали у амбарного духа: выйдут они замуж али нет, какой будет семейная жизнь, когда у них свадьба? И обряд этот они свершали так: вставали подле амбара и приговаривали: «Суженый-ряженый, приходи рожь мерить!» И прислушивались: ежели в амбаре сыпется зерно, то девка выйдет за богатого; если Амбарник метет веником пол, то пойдет она за бедняка; а ежели тишина, то нынешнюю годину проживёт дивчина незамужней.
Глашка засверкала бусинками глаз и отложила работу в сторону:
– Деду, ну так я пойду, погадаю.
– Сидеть! – приказал Берендей. – Я тебе ещё не всё рассказал. Много зла творит Амбарник над теми, кто у него судьбу выведывает. Вот послушай. Побежали как-то девки на Святки к амбару, крестики с себя поснимали, почертыхались пару раз, плюнули через левое плечо и давай Амбарнику поклоняться! Но тут один мужичок-дурачок захотел попугать тех девок, мол, «Пойду в амбар запрусь да нашепчу им всякой разности на потеху». И пошел, и заперся. А девки поздоровались с Амбарником, припали к замку – прислушиваются. И слышат они, что кто-то там приговаривает: «Лучку мну, в корзинку кладу; ножку мну, в корзинку кладу; головку мну, в корзинку кладу». Оробели девы красные, побежали прочь от амбара и рассказали хуторянам, что слышали. Утром хозяин открыл амбар, а там тот мужик развороченный лежит, все части тела отдельно сложены: ножки в берестяной корзине, ручки в лукошке из лозы, голова в древесном коробе – все, как девушки услышали. Вишь как, захотелось дураку тела младые попугать, а его самого Амбарник то и скрутил!
Страшно стало Глафире, вжалась она в пенек на котором сидела, втянула плечики и косится недобро на амбар. Но Егора Берендеевича понесло:
– Вот ещё история была под Новый год. Целое стадо девок поперлось гадать в амбар. А там поросячья туша висела на крюке в холодке. Пришли они, значит, очертили сажей круг на полу, встали в этот круг и кричат в один голос: «Туша, покажи уши! Боров, укажи мою судьбу! Туша, покажи уши! Боров, укажи мою судьбу!» А боров им отвечает, мол, «Скажу, только угадайте, сколько горошин в мерке». Услыхали девы глас от мертвечины и в ужасе бросились бежать. Бегут и слышат, как за нами кто-то гонится. Оглянулись – свинья скачет. Они скорей в избу и рассказали всё старухе-повитухе. Та надела им на головы горшки и заставила сидеть тихо. Но свинья распахнула двери и лезет в дом, схватила непутевых за головы, сорвала горшки, разбила их вдребезги и тут же провалилась сквозь землю. Вот так, бывает же такое! – усмехнулся про себя Егор.
Глаша, глядя на родного человека, тоже попыталась улыбнуться, а у самой сердце в пятки ушло:
– А зачем они на головы горшки надели?
– О-о, ежели б не одели горшки, то лишились своих буйных головушек!
– Бр-р-р, чудно! – попыталась осмелеть внучка.
Но её очи ясные твердили об обратном: «Амбар – это скопище нечисти и с этим надо как-то жить.»
И Глафира зажила… Так она прожила еще четыре года, в каждый сезон продолжая отчаянно пытать судьбу:
– Когда я выйду замуж?
Летом она гадала на ромашках; весной по таянию снегов и на сосульках; осенью на жухлых веточках и красно-желтых листьях, упавших с деревьев; а зимой на свечках, воске и поставленных «лицом» друг к другу зеркалах:
– Суженый-ряженый явись ко мне наряженный!
Но ничего не помогало. Суженый не являлся. А ряженых вокруг крутилось до чёрта! Ведь Рождество на носу.
– До чёрта! Рождество… Надо бы спросить у чёрта, – сообразила Глаша.
А черт в ее понимании был Амбарник. Ох, как она помнила дедовские сказки. Поперлась Глафира снова к деду:
– А скажи-ка мне, мил Егорушка, как задобрить злого духа Амбарника?
Старик аж крякнул:
– Ну меня то ты уж точно задобрила речами своими сладкими! – и посмотрел на внучку строго. – Всё успокоиться не можешь? Вот непременно тебе знать надо: когда от усталости с ног валиться будешь, да когда младенца тёмной ночью своими титями до самой смерти приспишь-придавишь, а потом ещё и скотина падет – совсем житья не будет! Ну, а ежели муж достанется – зверь зверьём?
Обидно стало внучке:
– Что это я младенцев вусмерть под титями придавливать буду? В люльку их покидаю и дел-то!
Егор Берендеевич смягчился, потёр ус:
– В люльку говоришь? Обещаешь моих правнуков с собой в постель не класть?
– Обещаю, обещаю, дедушка, встану, покормлю и обратно в люльку. Никого никогда своими усталыми телесами не раздавлю. Клянусь!
Егор сощурился, пытаясь рассмотреть из-под внучкиного платья два набухших бугорка. Не рассмотрел, махнул рукой и промолвил:
– Чего пришла то?
– Как чего, поведай мне, милый дедушка, как задобрить злого духа Амбарника, ну чтобы судьбу у него выведать?
– Ах, да. Чего-то я старый стал. Дык Амбарник кошек любит. Подари ему кошечку, он и разомлеет от счастья.
– Так чуть ли ни каждый день похаживает в амбар наша кошка.
– Ходит, – подтвердил дед. – Но это всё не то. Кошка в доме живёт, а у Амбарника только в гостюет. А ты возьми по весне котёнка и определи его на житьё-бытьё прямо в амбар. Вот и будет нежити родное дитятко – крысолов-мышеед. Он его поглаживать станет, песни на ночь петь.
Егор Берендеевич захрапел, а внученька понимающе кивнула и тихонько выскользнула во двор. Теперь оставалось лишь дождаться весны-красны да кошачьего помета во всей округе.
Но весна не заставила себя ждать, она пришла ясным солнышком, таянием снегов, плачуще-манящими сосульками, первой травкой, маленькими нежными листочками на тонких веточках, молодыми колючками на елях, и диким ором котов да петухов. Ну, а потом и вся живность пошла рожать. Кошки, так те впервой черёд. Ежели любой другой скотине надо успеть до осени дитя взрастить, то кошки до холодов по два помета успевают вырастить. На то она и кошка: девять жизней прожить, девяносто девять жизней подарить.
Глафира обошла всю деревню и выбрала себе котёнка: черненького, как велел дед. А затем она взяла в сарае корзинку, подстелила на дно соломки, посадила туда котейку, взяла с собой деревянное блюдце, крынку с молоком, и понесла подарок Амбарнику. Она была уже взрослая, поэтому в амбар ходить не боялась. Ну так… робела чуток… не особо.
Главное, при входе громко и вежливо поздороваться да поклониться два раза. Но не три! Три раза – это для божьих людей, а тут нечисть – надо с ней свершать всё по-другому. Некоторые же умудрялись поклоняться жопой к нежити. Но та забава вредная, и злой дух ведь уваженье чует. Нельзя его сердить! Глаша осторожно отворила тяжелую дверь, поклонилась пару раз и как можно громче прошипела:
– Здравствуй, друг любезный, будет ли полезным тебе мой кот в подарок? Ау-ау, Амбарник!
– Ух, – ответил Амбарник упавшей на пол метёлкой.
Дева зашла внутрь и подняла веник:
– Упал окаянный от ветра.
Затем она поставила корзинку на пол, прикрыла дощечкой кошачий лаз (на время, чтоб котейка не убёг), налила в миску молока, достала из подола хлебца, пододвинула еду к корзинке и оглядевшись вокруг, решила подмести пол:
– Ну раз веник свалился, значит, надо тут прибраться.
Какая у нас Глаша молодец: вымела пол чисто-чисто и скоренько ушла, забыв с котёнком поиграться. Видать, от страхов всяких разных!
Так прошла неделя-другая. Девчушка каждый день прибегала навещать кота: кормить да прибирать за ним дерьмо. Вскоре пришлось открыть и кошачий лаз. А как только она его открыла, так ходящая в гости к Амбарнику кошка усыновила котёнка: всё время лежала в корзине и вылизывала «отпрыска», ведь её собственный выводок был утоплен в ведре с водой. Ну, а куда деваться? Жизнь деревенская – штука недобрая. Котами заполонить всю округу тебе никто не даст!
Глаша махнула рукой кошку, решив что двум животным амбарный дух обрадуется больше, чем одному. И отважилась, наконец, тихонечко спросить:
– Амбарник, Амбарник, а когда я замуж выйду? – и прислушалась.
– У-у-ух! – заскрипела дубовая дверь.
– Плюх! – упало что-то тяжелое на пол.
Невестушка вздрогнула, оглянулась и крадучись пробралась к темному углу – глянуть краем глаза: что же там упало? Это свалился бердыш – боевой топор, насаженный на длинную палку-хваталку. (В те поры Амбар ведь и вместо сарая людям прислуживал, какой только не хранился в нём хлам!)
– Не мудрено свалиться от сквозняка такой громаде, – подумала девушка и не стала ставить бердыш топорищем вверх, а чертыхаясь, пододвинула его к стене.
Разобравшись с бердышем, Глаша струсила выспрашивать у Амбарника ещё об чём либо, а выскочила наружу, отряхнулась и давай помогать матери по хозяйству.
А ещё через три года отдали Глафиру замуж. Парень ей достался хороший, работящий.
– Вот дурна была! – насмехалась над собой молода жена. – Ну как бы я замуж не вышла? Ведь все выходят! И косые, и рябые – все прут под венец.
– Все прут. За косых и рябых… – согласился с ней Егор Берндеевич.
Но рано радовалась внучка. Скоренько по её душу пришла большая беда. А то есть: приехали в наши края военные офицеры, разбили всё сельское население по 500 душ мужского пола. Обозвали эти 500 душ «рекрутским участком» и обязали с каждого участка отдать по одному мужику в армию: служить царю и отечеству, за веру и правду, цельных длинных 25 лет. Долго совещалась крестьянская община, ведь ни косого, ни хромого, ни малолетнего нужно отодрать от поля-пашни и отдать царю-батюшке на съедение, а молодого и здорового. Сперва отсеяли всех убогих: потом тех, у кого есть дети малые. А оставшиеся мужики меж собой передрались да перессорились. Решили жребий бросать. И коварный жребий указал на супруга Глафиры.
