Инна Ивановна Фидянина
Нежить и богатыри
Ильмень-река и поляница удалая
Затеяла поляница удалая битву тяжкую, порубала она змея лихого, да и домой отправилась. А дом недалече – за шестою горкой. Два шага, три шага и вон она – деревенька малая. А та избушка, что ветшее всех – отчий кров. А в избе отец с матушкой ждут не дождутся свою дочь Былинушку! Ан нет, дождались. Влезла она кое-как в перекосившуюся дверь, поклонилась родителям до самого пола и говорит:
– Здравствуйте, отец мой да матушка! Красна ль пирогами хатушка? Зарубила я чудище злое, завалила змея дурного о семи головах, о семи языках, о семи жар со рта, два великих крыла. Отлеталась гадина, пахнет уже падалью.
А матушка ей отвечает:
– Не красна изба углами, не красна и пирогами, а вся рассохлась да на бок.
– За наскоком наскок! – не слушает её дочушка. – То монголы прут, то татары, а хату скоро поправим. Ты прости меня, мать, что пошла я воевать; ты прости меня, отец, что у вас не пострелец, а сила, сила, силушка у дочери Былинушки!
Зарыдала тут мать, зарыдал отец.
Старый, старый ты козел,
сам Былиной дочь нарёк.
Как назвал, так повелось:
она дерётся, ты ревешь.
Сейчас помолится,
за меч и в конницу!
Эх, поела поляница прямо из горшка деревянной ложкой, поклонилась родным и вышла из хаты – новые подвиги выискивать. Так шлялась она, металась всё по войнам, да по битвам и поединкам с могучими, сильными, русскими богатырями. А к сорока годам притомилась от походов великих, от боев тяжких. Села у Ильмень-реки, пригорюнилась, плачет:
– Гой еси, река Ильмень прекрасная! Ой устала я бегать, шляться с палицей тяжелой по горам, по долам, по лесам дремучим. Надоело мне, деве красной, с Ильёй Муромцем битися, махатися. Болит головушка моя от татарина, а от монгола ноет сердечушко. Нунь отдохнуть мне приспичило. Не видала я, поляница, ни разу поля чистого, не нюхала я травушки-муравушки, не плела веночков деревенских, не пела песен задушевных. Подскажи мне, речка буйная, дорожку прямоезжую к полю чистому, мураве колючей, ромашкам белым!
Зашипела, забурлила река шумная, всколыхнулась у берегов своих, отвечает: «Гой еси, поляница озорная, я бы рада тебе помочь, да нечем. Обернись, оглянись назад: ты спиной своей могучею как раз сидишь к полю чистому, зелена трава позади тебя, а впереди я, Ильмень-река. Иди скорей ко мне, в первой черёд омойся уж!»
Оглянулась поляница удалая туда, где только что лес рос, а там поле чистое, шелковистое разлеглось от края неба до края. Обрадовалась дева-воин, разделась донага, кинулась в воду – захотела перед отдыхом искупаться. Выкупалась она в речке чистой и вышла на берег краше прежнего, моложе молодых молодиц: щечки розовые, губки красные, волосы русые на солнце блестят, веночек просят.
Не стала девушка надевать доспехи тяжёлые, а в рубахе нижней так и пошла по полю. Трава под ногами колосится, цветочки сами в руки просятся. Сорвала она ромашку белую, та ойкнула. Девица на это лишь хихикнула да сорвала ещё ромашечку, и эта ойкнула. Захохотала поляница и айда рвать цветок за цветком! Песни народные поёт, венок плетет, на солнышке красном греется, на стоны цветочные внимания не обращает.
А дело то было серьёзное: не сами цветики ойкали, а полевые духи Анчутки-ромашники сокрушались. Потревожила их баба-великанша, сорвала домики ласковые, оставила крошечных духов без крова. Разозлились Анчутки, собрались в кружок, шушукаются. А пошушукавшись, прыгнули на венок, заплясали, закружились на нём и стали какое-то жуткое заклинание выкрикивать.
Не видит их дева красная, одевает венок на голову и вдруг начинает стареть. Постарела она в один миг. Руки свои сморщенные разглядывает, не поймет ничего! Лицо дряблое потрогала и горько-прегорько заплакала. Пошла к реке прохладной – отражение своё рассматривать. А как увидела себя в воде, испугалась: на сто лет она теперь выглядит, а то и старше! Осерчала поляница на реку:
– Это ты виновата, что я нынче старуха. Позади меня лес стоял, а ты поле зачарованное наворотила. Убирай колдовство лютое с тела моего, а не то порублю мечом своим могучим твои воды быстрые на кусочки мелкие!
Расплескала Ильмень-река берега свои, усмехнулась:
– Ты меч то булатный сможешь поднять, али как? Да не я тому виной, что ты Анчуток полевых растревожила, их домики цветочные оборвала, разворотила. Уж не знаю, как и помочь тебе… А попробуй ещё раз во мне искупаться, авось и помолодеешь!
– Есть ещё одно верное средство, – сказала внезапно помудревшая поляница. – Убери это поле зачарованное, верни лес густой на место прежнее. Не бывать на белом свете радости от того, что приворотами сделано!
– И давно ты это поняла? – хихикнула речка, дунула, вспенилась, и поле исчезло.
А как исчезло зачарованное поле вместе с Анчутками полевыми, так и поляница наша молодеть начала. Молодела, молодела и перестала молодеть, к годам шестидесяти приблизившись. Приуныла баба, в свои сорок молодых годочков вернуться хочет.
– Да иди уж, омойся в моих водах чистых, тобой, как назло, не порубленных! – зовёт река.
Делать нечего, пошла поляница к воде, искупалась. А как на бережок вышла, еще тридцать лет скинула. Стала моложе, чем была, да и в росте прибавила. Надела она доспехи тяжёлые, поклонилась Ильмень-реке и пошла, побрела по лесу тёмному к родной деревеньке, к полуразвалившейся хатке.
А во дворе дряхлая матушка стирает белье в корыте, а на веревках висит да сохнет маленькая родительская одёжа и её большая одежда. Рядышком трепыхается батюшка, пытаясь распилить бревно большой двуручной пилой: бжик-бжик-бжик! Ох и плохо у него получается.
Глянула Былина на стариков, екнуло её сердечко, схватилась она за грудь, а там – в груди девичьей что-то начало происходить. А из головы ушло наваждение, да по всему телу тепло людское разлилось. И начала девица чувствовать и ощущать все радости человеческие. Подобрела, понежнела Былинушка, подбегает она к старушке, целует, обнимает, поднимает её над землёй да садит на поленницу дров:
– Отдохните, матушка, я сама постираю! – а потом подходит к батюшке. – Да что вы, тятенька, кто ж так пилкой то махает?
Схватила дочь пилу за другую ручку и давай ею махать! И дело пошло. А пока работа спорится, выстроила могучая баба большущий новый дом. А как дом отстроила, так и новоселье справили. Вся деревня приперлась на справную хату поглазеть, мёда испить, на редкую гостьюшку полюбоваться. А как наелись, так и песни народные спели. Вот из-за стола поднялись младые девки и тянут поляницу за рукав:
– Айда, Былина, в поле чистое, венки плести из ромашек да гадать на женихов завидных!
Привстала поляница, хмурится, ум в разум у неё нейдёт никак:
– Поле чистое? Венки из ромашек?
А девки, знай себе, хохочут, бегут, тянут куда-то вояжку глупую:
– Пойдём, Былина, пойдём!
Ну, богатырше деваться некуда, побежала она за красными девками и оказалась в поле чистом, что рядом с деревенькой, но чуток пониже, у холодного искристого ручья. Огляделась баба-воин удивленно:
– Дык не знала я и не ведала, что чисто поле рядом с моим домом лежит.
А девки хоровод затеяли вокруг новой дружки, ключевой водой брызгаются, смеются. И вдруг наша великанша начала в росте уменьшаться, стала она такой же, как девки, и запуталась в своей огромной рубахе. Одна из дев, недолго думая, сняла с себя верхнее платье, оставшись в нижнем, и надела наряд на подруженьку. Оборотившись в обыкновенную девушку, поляница дивится, трогает себя, рассматривает всё вокруг, а из уст её возьми да и вырвись тихий возглас:
– Так вот об чём я мечтала всю свою жизнь!
И зажила Былинка жизнью обычной деревенской бабы. Замуж вышла за мужика работящего, семейное счастье поведала, детишек цельную кучу нарожала! И закрутилась, как белка в колесе: то с детьми, то по хозяйству, родителей почитая, старших уважая, на народные сходки хаживая. На этом род поляниц и закончился. Даже подвиги свои она не поминала. И никто не поминал. Вот вы какие знаете подвиги поляниц удалых в былинах, в легендах сказанные? Никаких? Вот и я о том же.
А ты спи, Егорка
и о несбыточном не мечтай.
Космосы эти всякие далеко,
а дом отеческий рядом;
Но как проснёшься, поди-ка
крышу поправь. Баю, бай.
Анчутки – мелкие злые духи с маленькими копытцами, прямоходящие, у некоторых крылья. Есть три вида анчуток: полевые, домашние и водяные. Наиболее безопасны полевые анчутки, наши предки верили, что анчутки жили в каждом растении и носили соответствующие именования – рожник, пшеничник, картофельник и т. д. Они не вредят человеку, но если не убегут с растения в момент сбора урожая, то впоследствии могут придать пище неприятный вкус. Именно поэтому люди совершали множество обрядов во время работы в поле. Полевые анчутки никак не взаимодействуют с более жестокими духами полей, вроде полуденниц.
Безымень и поляница удалая
Вырастай скорей, Егорка, ждет тебя конторка,
а в ней писарь Яшка. Но сказка-разукрашка
тебе поможет. Нет, не бумаги сложит,
а научит себя не мучить. Баю-бай, засыпай.
Ой да в той Московии далёкой, в тёмных лесах подмосковных, где намертво засели наши ёлки, ели… Жила, гуляла да прохлаждалась могучая, русская богатырша, поляница удалая Настасья дочь Микулична. И дела её хороши были – башки богатырям отрывать да тела на кулак наматывать. Но наступили невеселые для поляницы годы. Богатыри занятие себе нашли. Ёлки, ели шибко разрослись по всему граду стольному Москве, совсем житья от них не стало! Позвали мужички московские былинничков на подмогу: ёлки вырубать, ели от кремлевских стен отколупывать – великие, то бишь, подвиги совершать. Ну и пришли богатырешки на помощь – лесорубничать, пильничать, леса непотребные валить. А вокруг них люд простой косяками вьётся – в подмогу, якобы. Не подступиться полянице никак к врагам своим, народ затопчет!
Вот и заскучала Настасья от безделья. Ну, коль её вражины работой мирной занялись, надумала и она мирскими делами побаловаться – замуж пойти, пока в соку и возраст не вышел. Уж больно ей дитятку хотелось понянчить, по попке легонько пошлепать, в холодной реке пелёнки прополоскать. Решила, сделала! И всё для этого приготовила: выстроила в лесу терем высокий, вострый меч в ножны спрятала, палицу тяжелую в землю вогнала, крепок щит на стену повесила; у могучего шелома маковку сплюснула, насыпала внутрь перегной и посадила в железную шапку рассаду, да у окошка поставила. И уселась за работу: распашонки шьёт, на тропинку поглядывает: не едет ли мимо добрый молодец, чи охотник, чи стрелец?
Сидела, сидела, глядела, глядела. Нет, не скачет мимо добрый молодец, чи охотник, чи стрелец. Устала Настасья Микулична шить, вышивать, встала да за дело взялась: сняла с себя платье богатырское, одела одежду женскую, кликнула коня Бурку верного и поскакала в соседний лесок к колдуну-ведуну за советом.
А колдун порядочным оказался, он окромя злых духов, за тыщу верст никого не знал. Развёл ведун руками, пожал плечами, но всё же согласился помочь деве красной в её беде. Нашёл осинку столетнюю, встал подле неё лицом на запад и стал кликать, призывать Безыменя – злого духа пола мужеского. Мол, приди, помоги бабе русской не засохнуть, в девках не сдохнуть. Покликал колдун Безымень, покликал, поворожил, поколдовал и к полянице вернулся:
– Будет, Настасья свет Микулична, тебе жених хороший! Надо токо святок дождаться, сесть тёмной ноченькой подле трёх зеркал, зажечь свечку сальную да много раз проговорить: суженый, ряженый явись ко мне наряженный! Он к тебе и явится. А как увидишь жениха своего, так прикрой зеркала рушником, свечу задуй да спать ложись. И весь ближний год жди. Дружок, судьбою даденный, должен в твой терем постучаться.
Поблагодарила поляница колдуна, поклонилась, простилась с ним, да и поскакала в свой высокий терем зимушку ждать. А чтоб в ожидании не засохнуть, выстроила дева себе постоялый двор, скотный двор с овином, амбаром и сараюшкой. Землю чёрную вспахала, засеяла её златой пшеницею да белояровой. В огороде посадила репу, в саду – деревья плодовые. И всё, уселась, святки ждать: то грядки прополет, то пшеницу пожнет, то яблочки наливные с дерев сорвет, то скотину обиходит. За заботами не заметила, как Рождество наступило, а за ним и святки пришли. Села тёмной ноченькой Настасья Микулична гадать. Три зеркала на дубовый стол поставила, свечечку сальную зажгла, косу русу расплела и приступила к гаданию.
– Суженый, ряженый явись ко мне наряженный! Суженый, ряженый явись ко мне наряженный! – повторяла она слова заветные так долго, пока ни привиделся ей в зеркале добрый молодец, собой хорош, лицом пригож, статью богатырскою. И как бы к Настеньке плывёт, белы рученьки протягивает, губы пухлые к поцелую готовит. Раскраснелась дева, размечталась и забыла про наказ колдуна. Не прикрыла она зеркальца рушником, а как завороженная, продолжала повторять:
– Суженый, ряженый приди ко мне наряженный! Суженый, ряженый приди ко мне наряженный!
И ряженый к ней пошёл. Вышел он из зеркала да ручками белыми берёт Настастеньку за тело крепкое, а губами пухлыми целует губки алые девичьи. Зацеловал он её чуть ли ни до смерти! А потом взял, да и понёс на кровать мягкую. С этой то ноченьки и началась у поляницы новая жизнь, семейная, с духом бестелесным, нежитью безымянной.
– Как звать-величать тебя, жених мой, богом данный? – смущённо вопрошала Настасья.
– Зови меня Безымень, – усмехался дух.
– Ну, Безымень, так Безымень, всё одно, любимый!
Но счастья от этого союза девица так и не познала. Прошёл год и её стало не узнать: с лица спала, осунулась, исхудала, румянец со щек сбежал, огороды свои забросила, скотину голодом заморила, верный конь Бурка на вольные хлеба убежал. А сама Настасья кушать и спать почти перестала. Всё в постели лежит да бредит.
Скакал как-то раз мимо терема поляницы великий русский богатырь Добрыня Никитич. Искал он супротивника-поединщика себе равного для боя смертного иль потешного. Едет Добрынюшка на добром коне дорогами прямоезжими, тропами лесными, да орёт во всю глотушку:
– Э-э-эй, э-ге-гей! Выходи, вылезай, добрый молодец иль поляница удалая! Будем битися, махаться, до первой кровушки драться!
Затрепетало сердечко у Настасьи свет Микуличны, вспомнила она свое предназначение великое – богатырям башки скручивать да тела на кулак наматывать. Слезла баба, кряхтя, с кровати и поволоклась искать свое платье богатырское, шлем могучий, вострый меч, палицу тяжелую да крепок щит. Отыскала. Шлем от землицы избавила, одежду от пыли отряхнула и на тело тощее напялила. В зеркало на себя перед дороженькой глянула и расстроилась. Велики ей стали доспехи те, на мослах болтаются, кольчужными кольцами гремят, с ума сводят:
– Дзынь-дзынь, хозяйка, есть хотим, пить хотим…
– Ничего-ничего, и умом поправлюсь и телом! – буркнула богатырша и бегом во двор.
Свистнула она Бурку верного. Оторвал конь голову от травы сочной, прискакал к своей хозяйке юродивой и смотрит с укором. Ан нет, радость свою скрыть не может: мордой о Настеньку трется, ржёт, спину конскую под седло подставляет. Оседлала поляница друга верного и поскакала догонять Добрыню Никитича. Нагнала богатыря и ткнула ему в спину вострый меч. Оглянулся Добрынюшка:
– Что за комарик меня в спину укусил?
А «комарик» этот с коняжки свалился и чуть ли ни в обмороке валяется, траву-мураву глазами поедает. Склонился богатырь над девицей, хотел её в чувство привести, да не удержался, в губы поцеловал. Прикрыла глазки Настенька, зашептала сладко:
– Безымень.
Добрыня хрясь её по лицу! Безымень и выскочил из тела девичьего, да в лес побежал. Взял былинник деву, в бою павшую, на руки крепкие, взвалил её на Бурушку верного и повез домой, во терем тот высокий. Выходил он бабу русскую, вылечил, откормил, как умел, а как не умел – пришлось научиться. Двор, скотину в порядок привёл, огород поправил, сад обиходил, поля вспахал да засеял. Тут и Настенька поправилась, на ножки встала, повеселела. Добрыня не стал медлить, зовёт девушку замуж. А поляница ему и не отказывает: идёт за богатыря замуж.
Вот выходят они вдвоём из леса дремучего и едут во стольный град Москву. Там же и свадьбу сыграли: закатили пир почётный для всех поляниц удалых, могучих русских богатырей, князей да бояр. А люд простой на пирование забыли позвать. Да и бог с ним, с людом тем! Чего ему, окаянному, будет?
